27
Рая прочитала адрес, надиктованный Родиным, и написала:
"Гриша там берет помои для свиней".
Я понимал: никто не выдаст мне справку без доверенности. Но пошел. Гриша проводил меня.
Увитое плющом шаблонное сооружение в два этажа, площадки для игр среди кустов диких роз и карликовых яблонь с растопыренными ветвями, разукрашенные теремки, лодочки без днищ на утоптанном берегу песочниц.
Григорий оставил меня у распахнутых железных ворот и покатил к кухне свою грохочущую на неровностях тележку с никелированным баком.
Был вечер. Родители разбирали детей. Трое озорников подбежали и, улюлюкая, дернули полы куртки Гриши. Воспитательница прикрикнула на ребятишек, и ватага унеслась за угол беседки.
Мальчишка, один из тех, что задирал Гришу, вприпрыжку побежал к "Волге", только что запаркованной у обочины. Судя по номерам, служебной: советское наследие принадлежности к власти. Ядовито–салатовый комбинезон ребенка мелькал за увядающей осенней флорой. От машины навстречу мальчику мимо меня мелкими шажками направился мужчина. Его спутница в длинном пальто напоминала кургузую лошадку в длиннющей до земли попоне, словно накинутой для забавы с рослого жеребца. Она петляла с преувеличенной опаской между мокрых пятен на асфальте. Словно боялась ступить на медяки осиновых листьев, налипших посреди лужиц. На мужчине был серый костюм. Сам - коренастый, черные прямые волосы с мелкими трещинами седины…
Где–то я его видел! В его внешности не было ничего примечательного, некой черты, что физиономист умело бы обыграл на бумаге. Разве властная сдержанность. Эта неприметность, великолепное качество сыскаря с каким–нибудь крупным созвездием на погонах, и было самым примечательным в нем! Созвездие на погонах. И тут я вспомнил!
…Это был день рождения кого–то из соседей Иры. Как я там оказался, не вспомню. Хозяин, чуть громче, чем нужно, и чуть восторженнее, чем приятельски, очевидно желая выпятить короткое знакомство с властью, передо мной, человеком новым, отрекомендовал соседа каким–то милицейским чином. Кажется, майор. Позже его представляли уже подполковником.
Незнакомец, по–домашнему в стоптанных на задниках тапках, сорочка расстегнута на две верхние пуговицы, распаренное духотой и выпивкой лицо. В нем было что–то от хищной птицы, словно он вот–вот тюкнет воображаемую жертву воображаемым крючковатым клювом. Его фамилия, Шойман, - по–русски, что–то наподобие Соколов, - соответствовала внешности.
Ментов не любят, остерегаются их самоуправства, но часто хвалятся знакомством, например, со среднеобразованным сержантом и лебезят перед ним.
Майору подливали крепчайший самогон, подкладывали лучшие куски. Он не чванился, как свадебный генерал. Кудлатая хозяйка чем–то напоминала пекинеса, считала себя рафинированной хохлушкой и, коверкая слова, подтрунивала над офицером. Что–то вроде: "Заарестуй меня за то, що я не говорю по–румынски…" Это был год, когда обыватель примерял на себе политику, как модное барахло, и уже мог разбить физиономию ближнему, надевшему иной фасон.
Шоймана коробила навязчивость хлебосолов.
Я бы не вспоминал о менте. Ира шепнула тогда: майор учится на юридическом в университете. И я потрафил его заочным потугам. Он, было, загорелся близкой ему темой, но угадал мою скуку и замолчал. Потом они потанцевали с Ирой…
Что же зацепило память?
Вспомнил! Подвыпив, я разговорился о Москве, о студенческой молодости. Меня понесло. Офицер иронично рассматривал дно пустой рюмки. Вдруг он спросил: "Ты кого больше любишь, Иру или себя?" Я осекся, гости притихли, Ира смутилась за мое ячество. Психологическая приметливость - возможно, профессиональная особенность всех старших милицейских офицеров. Но тогда мне показалось - это не просто майор, не слепой исполнитель приказов, а творческий подельщик своего ремесла…
Так это он покупает квартиру Родиных?
Возле яслей я сообразил: милицейский чин не только соседствовал с Ириной, их дети, возможно, ходили в одну группу…
Теперь его мальчик безмятежно бежит навстречу родителям, а другой ребенок - безногий сирота, лежит в герметичной тишине моего дома.
Я представил себя на месте Шоймана: благополучный гражданин заехал с женой в сад за ребенком. И понял преимущество офицера передо мной и Сережей. В этой стране у Шоймана и его сына было будущее. А у нас - вряд ли! Даже выучи мы язык! Даже имей семь пядей во лбу! В стране, где нас называли "оккупантами", при прочих равных условиях национальность становится определяющим аргументом в карьере. Должно смениться поколение, чтобы люди стали думать иначе.
Мальчишка привычно, большими пальцами вдавил замок двери автомобиля и юркнул на заднее сиденье к левому окну. Мгновение спустя я рассматривал светлый квадрат на черном асфальте, - началась изморось, - где стоял машина.
- А кто этот мужчина на "Волге"? - спросил я заведующую в кабинете. Я объяснил цель визита, - заведующая слышала о трагедии Родиных, - получил разъяснения, но не спешил из уютных объятий велюрового кресла. - Кажется, сосед Родиных. По–моему, майор…
- Подполковник Шойман, - ноздри женщины расширились от гордости за мента: на национальной периферии чтут высокие чины. Кончик ее языка коснулся сочно напомаженных малиновым губ, словно она на вкус распробовала это имя.
Белый халат из последних швов сдерживал ядреную пышность крашеной блондинки. Она подозрительно зыркнула на меня и переплела когтисто–лакированные пальцы на письменном столе.
- Что–то не так? - спросил я.
- Мы должны сообщать о тех, кто интересуется господином Шойманом.
- А что такое?
- Разве вы не знаете? Сепаратисты мстят участникам войны. Особенно старшим офицерам. Узнают номера их телефонов, квартир…
- Господин подполковник воевал? Он же офицер …полиции!
Как все, кого коснулась эта война, я знал: полиция участвовала в боях наравне с войсками. Но хотел выудить больше о ветеране. Как знать, может, именно он приказал обстрелять квартал, где прятались Ира и Сергей!
- Он имеет правительственные награды! - Щеки мадам порозовели от удовольствия.
Прервусь. В диалог не впихнуть все о милицейском чине. О нем я узнавал у других.
Уборщица детсада, моя дальняя соседка, знала о родителях питомцев, почти все. "Зажиточный. Два грузовика вещей пригнал. Сама видела" - рассказала тетка.
Изнанка войны со времен первой задокументированной в Ветхом Завете потасовки в долине Сиддим, где ныне море Соленое и, где победители взяли все имущество, весь запас и ушли, укатана богатыми трофейными обозами и эшелонами контрибуции.
Почему бы и Шойману не воспользоваться правом на мародерство?
Но гуманист протестовал во мне против такого скотства!
Допустим, рядовой поживился временно бесхозным бараном, прибрал золотишко из фамильных шкатулок беженцев. Но офицер! Пусть даже полицейский! Имел ли он человеческое право приказывать подчиненным подогнать к своему подъезду грузовик чужого барахла, зная, что через месяц–другой война закончится? По сути - гражданская война! И придется смотреть в глаза соседу, которого обобрал!
Кстати, о боевых подвигах медаленосца. Полицейский, кроме очередного звания, получил металлическую побрякушку на грудь и конверт с компенсацией. Об этом мне, почти как своему, поведала заведующая, не без гордости за чужую смекалку в таком опасном мероприятии, как война. Геройский офицер подкупал блондинку подарочками к невнятным датам.
Кроме того, я узнал, что подполковника с нервным припадком комиссовали с линии огня, после того как на его глазах осколками мины уложило двух его заместителей, а телефонистке, или кто там был из женской обслуги, отсекло голову. "Она еще стоит, а из шеи в потолок фонтан крови!" - с огоньком в расширенных зрачках говорит заведующая.
К месту рассказ Сережиного дяди о буйстве цыган у квартиры легавого. Ромалы учинил гвалт из–за денег, якобы взятых Шойманом за милосердие к напроказившему хулигану. Мент обманул просителей…
Позже объясню, почему я так вцепился в мента.
…Я вышел от заведующей. Бегло заглянул через приоткрытую дверь на пустую игровую комнату: стена разукрашена мультяшными персонажами, игрушки в углу, детские стульчики в ряд, и один - посреди зала вверх ножками с нарисованной розочкой на спинке. Возможно, стульчик Сережи. Через дверь вот так же заглядывала Ира…
Часто перед сном я рассматривал фотографию Иры, ту самую, что позже стащил у меня ее сын. Когда первое потрясение после ее гибели прошло, с тихой ненавистью я мысленно прокручивал через мясорубку местных вождей, вояк и полицаев и с наслаждением слушал воображаемый треска их костей и визги ужаса.
Теперь мне кажется, я ненавидел Шоймана, - и в его лице всю местную власть! - с той секунды, как узнал подполковника у яслей.
28
По возвращении из детского сада меня ждал сюрприз. Со ступенек веранды, потягиваясь, спускался Феликс. Он кивнул. Рая, определив по лицу мое настроение, ушла в дом. Мы с гостем расселись в плетеные кресла.
- Ты поседел, - сказал Феликс.
- А ты полысел…
Он хмыкнул и тут же скорбно кивнул вслед мысли о быстротечности дней. Гиммер почти не изменился: все тот же поджарый спортсмен с нахальным взглядом. Разве лицо его истончилось и постарело. Две продольные борозды по краям верхней губы - зарубки минувшего лета. На нем была песочного цвета вельветовая куртка с вытертым следом на плече. Рядом с креслом - спортивная сумка.
На улице посвежело. Но я не приглашал гостя в дом. Быстрее уйдет.