Междоусобные войны не отмечают праздничными салютами.
До этого дня я не знал о себе ничего. Жил кабинетной жизнью. Ездил по стране. Не знал, умею ли любить и ненавидеть. Ответственностью считал выполнение данного слова. И считал, что люди сами по себе - ни плохие, ни хорошие: все зависит от обстоятельств. На войне таких обстоятельств больше, чем в мирной жизни. В той войне я не принимал участия, ибо не понимал правоты ни одной из сторон. И не понимаю! Я не питал ни к кому злобы, - человек не чувствует горя, если не видит его, - пока не увидел мальчика.
У Гиммеров Сережа устало посмотрел на нас из своего угла, застеленного белым. Обнял розового плюшевого медвежонка и улыбнулся отцу. Под одеялом его ноги закруглялись пологими бугорками возле лодыжек.
На кухне небритый и осунувшийся Феликс, в футболке и джинсах, на корточках обсуждал с Родиным переезд ребенка. Галина крошила лук для салата. Огромный парень "из казаков" в камуфляже разливал в кружки из трехлитровой банки вино и рассказывал, как вынимал пинцетом осколок мины из спины полугодовалого сына. "А потом пошли с братом воевать! Ничего, переправим. Я всех пацанов на постах знаю!"
Двое говорили о переезде мальчика сухо, деловито, как говорят при покойнике о его похоронах, не касаясь главного - самой смерти.
Мне пришла кощунственная мысль: Родин, Гиммер, я - в разное время мы все были с ней! Закрыв лицо, я беззвучно захохотал и пошел в коридор. Это была истерика. Мужчины замолчали. Когда я вернулся, они отводили глаза. Но я уже успокоился…
19
Сережу мы забрали во второй приезд.
Казачок, "ответственный" за переправку мальчика, забухал. Мы с Алексеем решили воспользоваться ранением Сергея, как белым флагом. Полагали: военных по обе стороны шоссе усовестят марлевые онучи ребенка и нас пропустят к машине. Куда там! Алексея и меня доставили в беленую времянку под навесом винограда. За забором у дороги маскировочная сеть прикрывала БТР с задранным стволом пулемета и какое–то военное ухищрение за кладкой из мешков с песком. В предбаннике парень в камуфляже и спортивных штанах строчил письмо. Он положил фанеру на колени и то и дело мечтательно пялился на стену. По одежде я пытался определить, к кому мы попали. Один был в шароварах с желтыми лампасами, другой - в кедах и в армейском кепи. А за столом доедал завтрак здоровяк с рыжими усищами, пережатый портупеей, как добротно упакованный тюк. Рыжий, очевидно, командовал этой ватагой. Из разговора выяснилось: блокпост охраняла сотня терских и донских казаков и насчитывала едва взвод. К казакам прибились местные ополченцы. Российский офицер проводил здесь свой отпуск.
Родин краснел и горячился. Здоровяк хмурился. Задержание грозило профилактическим арестом. Но тут во времянку ворвался злой таксист, поручковался с военными и сообщил, что вынес упавшего в обморок пацана на воздух: малого вырвало утренним омлетом с вареньем. "Весь салон засрал!" - сердито сказал дядя. Родин кинулся к сыну. Нас, наконец, выпустили.
На той стороне полицейский долго сверял мои права и паспорт. Затем спросил, кто на фотографии. Я обернулся, любопытствуя, кого этот мудак спрашивает? Алексея поодаль муштровал другой коротышка. Два "барана" с автоматами подозрительно разглядывали перевязанные обрубки мальчика. Затем подозвали еще двух баранов…
Сергей без ног поместился вдоль заднего сиденья моей машины. (Авто в Приднестровье не пропустили и я оставил его у "границы".) Мальчик закрыл глаза и уперся рукой в сиденье отца, чтобы не скатиться от качки на пол. Синюшно–белый, с черными кругами у глазниц, он часто сглатывал: изо всех сил боролся с тошнотой. Под задравшейся майкой и сбитым пледом белел его впалый живот с выпуклой улиткой пупа.
Мы приехали под вечер. Рая приготовила для мальчика горячую ванну, ужин и постель. Отец перенес ребенка в дом. Сережа позволил девушке вымыть его и переодеть. Он обреченно смотрел на отца, и в его серых, как у матери глазах, была мольба: "Перестаньте меня мучить!"
В ванной Рая побледнела: под лодыжками мальчика раны зарубцевались, словно искусник, отнимавший стопы, тщательно шлифовал окончания ног.
Столкнувшись с войной в окружении мира и безразличия тех, кому не было дела до чужих детей, сначала мы восприняли войну как несчастный случай. Мы предполагали, война не выбирает жертв. Но теперь видели ее вечный позор - мучения ребенка.
Девушка хладнокровно, как заправская медсестра, проделала все, что требовалось больному. Мы уложили мальчика. Он утонул в пуховом одеяле, а на нижнем краю огромной подушки всплыло его маленькое бледное лицо с налипшими на влажном лбу соломенными прядями. Ребенок вздрогнул и заснул.
На кухне Рая облокотилась о колени и смотрела перед собой. Позвонки ее тонкой шеи выступали частоколом. Клеенчатый фартук топорщился на груди. В те дни многих из нас потрясло человеческое зверство.
Соседка вынула из кармана фартука блокнот, карандаш и написала.
"Вы верите в Бога?"
"Теперь, не знаю".
"На площади у дома правительства "ветераны" требовали возобновления войны".
"Не пытайтесь понять тех, кого невозможно понять!"
"Сволочи!"
Родин вошел, весело потирая руки, и спросил, нет ли у меня водки? Он вполне освоился в доме.
20
Вечерами пустевшие улицы города патрулировали автоматчики.
Между Родиным и братом Иры началась внутрисемейная тяжба за квартиру. Дядя намеривался вывезти племянника к бабушке в Белоруссию. Родин - сына в Россию. Отцовское право было на его стороне. Условно. Сергей числился без вести пропавшим.
Сначала оба навещали мальчика. Затем, родственники о чем–то договорились и уехали. Мы остались вчетвером: Сережа, Рая, Григорий и я. До конца года Дед катался по стране один. Я полагал, этого времени Родину хватит для устройства судьбы ребенка.
По утрам в саду я делал зарядку, принимал холодный душ. Затем мы с Сережей завтракали на веранде. Потом я отправлялся в кабинет и до обеда делал вид, что "работаю". А сам сидел за пустым столом и думал об Ире.
Я мог очнуться в парке у ручья. И тогда снова уходил в тишину комнат от случайной молодой пары поодаль или от гула города за многоярусными кронами: мне было тошно среди людей; было невыносимо знать, что она умерла, а все осталось, как прежде…
После обеда Сережу укладывали спать. Затем Рая занималась с мальчиком рисованием. Либо я учил его чтению и письму. На ночь читал ему книжки или что–нибудь рассказывал. Песоцкие присматривали за ребенком. Сережа внес в их жизнь смысл.
Это было потом. Первые недели малыш трудно привыкал к новому месту и людям.
Ему была отведена большая и светлая гостиная в центре дома, так чтобы из любой комнаты я мог прийти на его зов. Чужой дом пугал ребенка. Но месяцы боли научили его мужеству. Словно зверек из зоомагазина, он испуганно следил за безмолвной остроносой девушкой с подносом еды в положенные для питания часы. Вскидывался к окну на шорохи: высматривал отца. А вместо отца во дворе бродил Григорий в кирзачах и капюшоне.
В городе я остался единственным знакомым мальчика.
На второй день Сережа заплакал. Одними губами он попросил отца, - пока тот еще не уехал, - чтобы его забрали. Родин нервно ходил по комнате и повторял: "Потерпи! Не будь соплей!" Со смертью Иры сын стал для него обузой. Чем–то наподобие ненужных писем или воспоминаний. Я присел на постель мальчика.
- Сережа, ты боишься дяди в капюшоне и женщину? - Ребенок утвердительно шевельнул подбородком. - Дядя - добрый силач, он охраняет дом. А тетя выполнит любое твое желание. Не обижай их. Ладно? - Мальчик снова шевельнул подбородком. - Если захочешь, Гриша покажет тебе кроликов, а Рая - настоящую пальму.
Страх в глазах мальчика присмирел.
Тем же вечером я читал Сереже "Руслана и Людмилу". (Алексей ночевал в квартире: "охранял": дома было удобнее выпивать.)
Лиловые сумерки уютно устроились на подоконниках, чтобы заменить до утра черным бархатом ночи квадраты окон, еще светлевшие между штор. Запоздавшая пичуга за стеклом отковырнула от грозди и беззвучно сорвалась с лозы. Широкий лист кивнул ей вослед.
- Дядя Саша, мама умерла? - спросил Сережа.
Глаза ребенка влажно отражали торшер двумя рыжими точками.
- Да, - наконец, ответил я.
- Умереть это насовсем?
- Насовсем.
- Значит, она уже никогда не придет?
- Никогда.
Мы долго слушали, как густеет ночь. Я закрыл недочитанную книгу.
- Ты любишь мою маму?
- Люблю.
- Так же, как папа?
- Сильнее. Но я не успел ей сказать об этом.
Сережа тяжело вздохнул.
- А почему бывает война?
- Не знаю.
Всю ночь я думал об Ире. По существу, я жил осмысленно лишь последние полтора года. При желании мог позвонить ей, увидеть ее. Но боялся поступиться внутренним комфортом ради любимой женщины. И она отплатила мне тем же. А теперь осколки сознания плавно вращались по орбите, где отсутствовала точка притяжения…
Без Иры моя жизнь потеряла смысл…
Но стоит ли думать о смысле своей жизни, когда тебе доверена - чужая?