С табурета по-ученически, словно из-за парты, приподнялась русоволосая девушка и как-то ласково, будто для поцелуя, протянула обнаженную до плеча руку.
- С нами обедать…
Варя поражает своей русской крестьянской красотой. Синеглазая, с маленьким, тонким и ярким ртом, она очень привлекательна. Как будто догадываясь об этом, она опускает глаза.
Костя одобрительно говорит:
- Вы насчет чистоты? Это правильно.
В комнате просто, уютно. Над кроватью, заправленной по-армейски, висит портрет Миклухи-Маклая в коричневой рамке. Спрашиваю:
- Географией увлекаетесь?
- Мне бы не трактористом быть, - доверительно говорит Костя. - Страсть люблю о путешествиях читать. И сам хоть немного, а поездил. Служил на границе с Турцией. Северный Кавказ знаю. На Эльбрус поднимался, до Приюта Одиннадцати. Оттуда весь Кавказский хребет как на ладони. Мы с сестренкой мечтаем деньжат поднакопить и двинуть в туристический в Индию.
- В Индии нам, сибирякам, жарко будет, - вставляет сестра, не поднимая лица.
- Привыкнуть недолго. Старики рассказывают, что когда сюда приехали, то и летом стежеными одеялами укрывались. Холодно казалось… Или вокруг Европы тоже хорошо. Колизей увидим, норвежские шхеры, Пирей. Жалко, что вокруг света еще путевки не продают.
В глазах его мальчишеская увлеченность, страстность, нетерпение. Нравятся мне такие люди, которые с мечтой. Вернувшись домой, справляюсь у Леночки, кто такой Валетов. Она задумывается.
- Кто ж его знает? Приехал прошлой весной, построил зачем-то большой дом, а живет один.
- Странно.
- Пенсию, кажется, получает. Обходительный, здоровается. В общем, живет втихомолку.
ТРУДНЫЙ ЧЕЛОВЕК
С Погрызовой я твердо решил быть выдержанным и терпеливым. Нам надо сработаться. Пробую на нее воздействовать - предельно тактично указываю на ее недостатки. У нее свой характер и самолюбие. С этим надо считаться. Не все же такие, как Леночка. Леночку мне жалко. Рассказывают, что властная свекровь тиранит ее, придирается к каждому пустяку, но Леночка все терпит.
Она очень исполнительная, безответная, неразговорчивая и всегда хочет спать. Когда нет больных и в кабинете становится тихо, она задремывает, сидя на табурете. Я иногда пробую отправить ее домой.
- Елена Осиповна, идите отдохните.
- Ничего, ничего. Нельзя, - отказывается она и остается.
И хотя она не уходит, Погрызова замечает язвительно:
- Нарожают детей, а за них работай.
Однажды у Леночки из груди, сквозь халат, проступило молоко. Погрызова безжалостно указала ей на это при мне. Леночка покраснела до слез, застыдилась, убежала за ширмочку. Я молча, укоризненно посмотрел на Погрызову.
- Неряха, - пренебрежительно отозвалась Ольга Никандровна. Через день или два я предложил Леночке:
- Елена Осиповна, берите-ка вы отпуск теперь. А Ольга Никандровна пойдет позже.
- Ни в коем случае! - вскипела Погрызова. - С какой стати? У меня сейчас покос начинается.
Леночка смолчала, как всегда.
Постепенно узнаю о Погрызовой "дела давно минувших дней". Предложил ей съездить в соседнее село к больному ребенку. Она притворно удивилась:
- А почему не Лена?
- Елена Осиповна должна кормить свою девочку.
- Ну, что ж. Раз так, я съезжу. Но на чем?
- На лошади.
- Что вы! Колхоз лошади не даст.
- А вы обращались?
- Как же - не раз. Придется на велосипеде.
После работы я пошел в правление, но председателя колхоза Климова не застал и потому сам отправился на конюшню.
На конном дворе ковыляла хромая лошадь. В рубленой избушке, положив под голову хомут, спал старик-конюх с потухшей цигаркой, прилипшей к нижней губе.
Дедушка! - позвал я.
- Ась? - встрепенулся он, приподнимаясь и поводя мутными со сна глазами. - Не сплю я. Скучно - прилягу, а спать не сплю.
- Пришел с вами потолковать.
- О чем это? - насторожился дед.
- Насчет лошадей.
- Лошади все в работе. Пантера - так она засеклась.
- Я не про то. Ольга Никандровна говорит, что ей лошадей не дают.
Старик по-молодому вскочил на ноги.
- Ишь ты! Лошадей не дают… Так кто ж виноват? Мы разве не люди? Мы от чистого сердца: придет - попросит - на тебе, пожалуйста. Потом, смотрим - не то. Возьмет лошадь к больному ехать, а сама по дрова. Она думает, что ежели лошадь животная бессловесная, так все шито-крыто. Не тут-то было. Перестали лошадь давать…
Пока он сердился, я присел на пустую бочку. Старик, видя, что я настроен миролюбиво, постепенно затих.
- Больше этого не повторится, - обещал я.
Старик вынул маленькую гребеночку, расчесал бороду аккуратно на две стороны.
- Ну как же, все-таки?
- Мне што? Как бригадир, - все еще стараясь казаться строгим, проговорил старик.
- Маломальский разрешит.
- Тогда мы без всякого. Дело нужное. Только сподручнее с вечера упредить или раненько утречком.
- А с Ольгой Никандровной я поговорю.
Он махнул безнадежно рукой.
- Черного кобеля не отмоешь добела.
Боюсь, что он прав. Ольга Никандровна вернулась из Затеевки усталая, пропыленная.
- Ничего особенного, - сообщила она. - Обыкновенная ангина. И зачем меня только гоняли? Больше не поеду. Я не девчонка на велосипедах летать.
Я сказал ей:
- Следующий раз вы поедете на лошади, но только с условием, что не станете возить дрова.
Она не проронила ни слова. Теперь она вежлива со мной, хотя в этой вежливости звучит нарочитость. Обращаясь ко мне, она говорит: "Будьте добры", "Благодарю", "Потрудитесь…", но чем вежливее она старается быть, тем сильнее раздражает меня.
Все в этой женщине вызывает во мне неприязнь: и подол яркого платья, высовывающийся из-под халата, и то, что она часто выходит в прихожую курить, и то, что удивительно много пьет воды из графина и не споласкивает стакан, и даже худые ноги ее, накусанные комарами и расчесанные до ссадин.
Ежеминутно, во время приема больных, я ощущаю присутствие неприятного и недоброжелательного ко мне человека, как будто дверь не затворяется и все время тянет холодным сквознячком.
БУКА
Она появилась неожиданно: маленькая, щупленькая с туго заплетенными, торчащими, словно накрахмаленными, косичками. Взглянула на меня строго из-за толстых стекол очков.
- Это вы раму выставили?
- Да, - признался я.
Она гневно прошлась по комнате.
- Никто вас не просил - это во-первых. А во-вторых, я сама могла. И что вы этим собирались доказать? Нехорошо! Я тут накричала на Маломальского - и все из-за вас.
- Алевтина Захаровна!
- Не зовите меня так. Что за Алевтина? Я еще не старуха. Зовите Аллой.
- Садитесь, Алла.
- Я не сидеть пришла. Короче - мы решили поставить пьесу, Андрей выбыл. Вам придется исполнять роль репортера.
- Позвольте, я никогда не исполнял никаких ролей.
- Неважно.
- Да и времени у меня нет.
- Найдете.
- Но почему именно я?
Она посмотрела на меня уничтожающе.
- И это называется интеллигенция в селе! Постыдитесь. Я из-за вас выговор получать не собираюсь. Вот так вы все: "Клуб работает плохо. У Букиной нет инициативы". А помочь - так нет вас. Олег, видите ли, студент, к Погрызову без пол-литра не подступишься. Какое-нибудь паршивое дерево и то намалевать не соберется, не говоря уж о том, чтобы роль взять. Пора кончать с иждивенчеством!
Она кинула на стол зеленую книжечку "Сельская сцена".
- Спишите. Впрочем, можете оставить. У всех уже списано.
Натиск был такой внезапный, что я не успел даже оказать сколько-нибудь действенного сопротивления. Раскрыл книжечку. Одноактная пьеса "Неожиданность". Вот уж, действительно, неожиданность! Мне предстояло играть незадачливого репортера в узких брючках и клетчатом светлом пиджаке, застегнутом на одну пуговицу.
Пока я печально размышлял над зеленой книжечкой, в комнату вошла Надя. Она была в белом платье с короткими рукавами-фонариками. Две ямки на упругих румяных щеках, косы, собранные сзади полумесяцем, и живые, счастливые, какие-то праздничные глаза необычайно милы.
- Вам письмо, - протянула она мне конверт. Письмо было от Веры. Я отложил его. Спросил Надю о здоровье Полины Михайловны.
- Лучше ей, - отвечала девушка. - Ночь спала. А что это у вас? - Она взяла со стола пьесу.
- Алла Букина предложила роль.
- Кого вы будете играть?
- Репортера.
Надя смятенно взглянула на меня.
- Виктор Петрович! Зачем вы согласились?
- У нее было такое боевое настроение…
- Откажитесь!
- Почему?
- Я очень прошу. - Надя даже умоляюще приложила руку к груди. - И не спрашивайте. Только это невозможно. Откажитесь.
- Теперь неудобно.
Она ушла расстроенная. Не понятно, почему ей так не хочется, чтобы я играл репортера?
Милая девушка! Как все очаровательно в ней: свежее девичье лицо, легкие пушистые волосы, немудрые ситцевые платья и даже по-детски коротко остриженные ногти. Интересный характер - прямой, удивительно чистый. Она все больше занимает меня. Я глубоко уважаю ее за то, что она есть такая, как есть, ни в чем не притворяется. В каждом слове ее, в каждом жесте, улыбке - только правда. У Веры этого не было.