Тогда-то - вместе с вопросом о стариканстве Вагнера - мне и пришла в голову идея написать рассказ. Или не рассказ, повесть. Или не повесть, а очерк… эссе… Черт знает что - назовем это для ясности "текст" - перло из меня наружу, не позволяя заснуть, мешая жить. Возможно, это просто выходил на волю хамсин, проникший в мои вены там, на горе. Точнее, не он выходил, а тело само выдавливало его из себя - по букве, по слову, по предложению.
Я поднялся с постели и сел за клавиатуру. Сначала я думал, что это будет текст о стариках - недаром же мне еще в середине дня подумалось, что объяли меня старики до души моей: старик Яков, старик Коган, старик Узи, старик Ицхак Лави, а теперь вот еще и старик Вагнер… Но вышло иначе: старики получались оболочкой, антуражем… - нет, хороводом - вот оно, правильное слово! Хороводом они кружились вокруг некоего центра, объединяющего и связующего их всех - пока еще непонятно, чем и как.
И этим центром был он, Арье Йосеф, - человек, которого я даже не знал. Его фотография, которую мы взяли у Ольги, вызывала смутные ассоциации: наверное, когда-то я сталкивался с ним в поселковой лавке или на праздновании Дня независимости, где обычно собираются жители обоих поселений. Возможно, я проезжал мимо, когда он стоял на автобусной остановке, а может быть, даже подвозил его до города. Но так или иначе, я не подошел бы к нему, встретив на улице или в компании. Нас не связывало ровным счетом ничего - и тем не менее, этот абсолютно незнакомый человек необъяснимым образом стягивал воедино все составляющие текста: стариков, меня, самарийские вади и холмы, поздний осенний хамсин, ливень, барабанящий в окно, мою изнурительную ночную бессонницу.
Я сказал - "составляющие текста", но, вероятно, правильнее было бы сказать - "составляющие жизни". А впрочем, мне все чаще и чаще кажется, что особой разницы нет.
У меня и у героя моего текста не существовало ни общего прошлого, ни общего настоящего. Иногда это возможно поправить будущим, но у нас не предвиделось и общего будущего - если, конечно, не считать таковым конечную станцию, на которую рано или поздно гарантированно прибывает любое временно живое существо.
О чем же тогда стучала моя клавиатура? - Понятия не имею. Я просто описывал события странного дня… а хотя - почему странного? - ведь не произошло ничего невероятного, ничего из ряда вон выходящего… Ну ладно, пусть будет не странного, а утомительного - с этим-то спорить невозможно, правда? - Правда, невозможно…
Экран монитора мерцал перед моими воспаленными глазами, как пыльный хамсинный туман: видимость почти нулевая, ну разве что ближний слой мира - камни, кустарник, толстая питусина спина… ну разве что ровные ряды слов, непостижимым образом выскакивающих из хамсина. Я видел лишь текст, один лишь текст, а за ним покачивалась и плыла глухая неразличимая бесформенность - такая же, как там, на холме между Гинот Керен и Эйялем, только не грязно-желтая, а грязно-белая… - тоже мне большое отличие.
Зачем я это делал? - Не знаю. Наверное, чтобы чем-то занять себя, не сбрендить от бессонницы, удержаться в рамках стандартного поведения, не превратиться во всеобщее посмешище типа Беспалого Бенды… Хотя нет, это не могло быть причиной. Меня ведь и в самом деле мало волновало мнение садовника Питуси, или старика Когана, или даже чересчур самостоятельного старика Узи. Куда вероятнее предположить, что от меня, от моего желания или нежелания не зависело в ту ночь почти ничего - даже мои собственные действия. Да, я сидел перед компьютером и выцеливал клавиши с нужными буквами - но это вовсе не означало контроль над событиями.
Текст создавался сам собой, а потому вопрос "зачем?" следовало адресовать ему, а не мне - почти безвольному медиуму, инструменту текста, роботу хамсина. Забавно, что, поняв это, я испытал странное облегчение, хотя по идее должен был бы почувствовать себя униженным - ведь как ни крути, человек не любит, когда его столь внаглую используют. Но с другой стороны, самостоятельность, проявляемая текстом, начисто освобождала меня от ответственности. Пусть теперь он, а не я, заботится о таких скучных вещах, как определение жанра и поиски пропавшего героя. Он, а не я. Лелея в душе это благотворное злорадство, я вернулся в постель и немедленно заснул.
4
Утро выдалось превосходным: воздух, до кости промытый дождем и до скрипа протертый солнцем, напоминал чудесную линзу, сквозь которую, как ни посмотри, можно было в деталях различить самые дальние дали и сути. Направляясь к старику Когану, я сделал небольшой крюк, чтобы подойти к тому месту, где начинался спуск в вади, и в который уже раз подивился тому, как быстро происходят в наших краях самые крайние перемены.
Ущелье, которое еще вчера казалось желобом сатанинского аттракциона, дымящимися воротами в ад, представало сегодня невинным футляром для старушечьих очков, выстеленным изнутри зеленым плюшем кустарника, бархоткой свежей листвы и мягкими песчаными языками. Безумный рев и вой ветра, отвратительный скрежет клубящейся пыли сменились звонкой тишиной, нарушаемой лишь грудным курлыканьем диких голубей, посвистом горных зайцев, шорохом осторожных полевок. Кое-где уже виднелись первые цикламены, и внимательный слух мог отчетливо разобрать тонкое позвякивание их нежных фиолетово-кремовых колокольчиков.
У обрыва стояли два армейских хаммера; небрежно одетый пожилой водитель курил, развалясь на капоте. Хрипло вякнула рация, смолкла, затем продолжительно свистнула, словно отвечая рассвистевшимся в ущелье зайцам, и снова смолкла. "Ну да… - вспомнил я. - Ищут Арье Йосефа, как и обещали. В сегодняшнем вади искать - одно удовольствие, не то что вчера. Вагнер говорил - следопытов привлекут. Только вот - какие, на фиг, следы после такого ливня?.."
Потом, когда я уже сидел со стариком Коганом, прилетел вертолет. Он грохотал примерно с полчаса - казалось, над самой крышей, - и это, вкупе с недосыпом, мешало сосредоточиться.
- Вот, - в ответ на вопросительный взгляд старика я пожал плечами и ткнул пальцем вверх, в потолок, - разлетались, черт бы их побрал…
Коган недовольно поднял брови, и мне стало стыдно своей черствости: все-таки человек пропал.
- Ищут, - добавил я. - Арье Йосефа ищут - того, кто к вам вчера шел и не дошел. Вы его хорошо знали? Ээ-э… знаете?
- Ищут… - мрачно повторил старик. - Ищи ветра в поле. Давайте не будем отвлекаться.
Я снова пожал плечами. Ищи ветра в поле? - Странная реакция. И неожиданная - как будто ему известно что-то важное, недоступное другим. Впрочем, мои попытки предсказать или даже просто истолковать ответы старика Когана редко бывали удачными. А некоторые загадки так и вовсе пробуждали во мне нешуточное любопытство - например, брат-близнец, упомянутый вскользь, почти случайно, и тут же вновь испарившийся из рассказа.
После ареста и бесследного исчезновения родителей шестилетнего мальчика взяла к себе подруга матери, известная балерина Гусарова. Старик Коган подробно описывал ее квартиру, прислугу, тогдашний быт вообще, но ни словом не упоминал брата Густава. Воспользовавшись паузой, вызванной шумом от вертолета, я решил прояснить этот вопрос, а заодно и продемонстрировать похвальную заинтересованность.
- Эмиль Иосифович, а что произошло с Густавом, вашим братом?
Старик поперхнулся и метнул на меня быстрый взгляд.
- Откуда вы знаете о брате?
- Ну как же, - удивился я. - Вы сами говорили позавчера, что остались вдвоем в квартире на Адмиралтейском…
Он неуверенно поерзал в кресле, а я удивился еще больше: мне еще никогда не приходилось видеть старика Когана таким смущенным.
- Видите ли, Борис, - произнес он наконец с несвойственным ему выражением крайней задумчивости, - люди вообще мало что помнят из дошкольного детства, особенно если потом жизнь резко меняется в направлении… гм… как бы это определить?..
Старик задумался, так и не найдя нужного слова.
- …наполненности? - осторожно предположил я.
- Что? - Коган вздрогнул, словно вернулся ко мне и к нашей беседе из очень и очень дальнего далека. - Что вы сказали?
Я повторил его фразу со своим дополнением.
- О, да, наполненности, - подтвердил он. - Наполненности. Но это потом. А тогда, ребенком… брат-близнец - это, наверное, как часть тебя самого, как твоя собственная рука, или нога, или кроватка, или соска, или еще что-нибудь такой же степени обыденной важности. Возможно, поэтому его присутствия не замечаешь.
- А его отсутствия?
- Отсутствия… - задумчиво повторил старик Коган. - Видите ли, к Анне Петровне Гусаровой я попал один, без Густава. Тогда-то я, наверное, и обратил внимание на его отсутствие.
- И?..
- И спросил об этом, - старик побарабанил пальцами по столу. - И тетя Аня ответила, что Густава никогда не было. Просто не существовало. Что я придумал его сам. Знаете, дети в таком возрасте часто изобретают себе воображаемых приятелей.
- А! - рассмеялся я. - Теперь все ясно. А я уж было поверил…
- Да-да, - покачал головой старик. - Мне тоже пришлось поверить. В конце концов, мне тогда только-только исполнилось шесть лет. Я был до смерти напуган арестом родителей… вернее, даже не арестом - разве шестилетка понимает, что такое арест? - не арестом, а уводом - грубым, насильственным уводом, похищением, потерей. Это ведь вечный кошмар маленького ребенка - потеряться, лишиться матери и отца, остаться одному. А тут - взяли под руки и увели - бледных, плачущих и несчастных…
Он посмотрел на меня, и я разглядел в его выцветших глазах тень того ужаса восьмидесятилетней давности. Мне стало не по себе. Старик Коган моргнул, и наваждение исчезло.