- Вот и я про что, я про что, - бормочет довольный музейный сторож, благодарно кивает Снеткову и возвращается к столу.
- Я вас чем-то рассердил, - виновато помолчав, произносит мужчина в драповой куртке, - я, кажется, что-то нехорошо сказал, вот и нарвался… Но все же бессмысленно не пускать посетителей… Во-первых, Венеция. Там сырость убийственная. Что же, все запереть? Залить каналы асфальтом, и никаких гондол? Да нет же, наоборот! Все сделать, чтобы ее успели увидеть как можно больше живых людей. Иначе зачем она мокнет?.. Во-вторых, эта фреска. Пока мы здесь сидим и дверь заперта, пока туда не проникает свет - ее просто нет, она не существует, мертва. Просто разводы очень старой грязи на очень старой штукатурке.
- Бог ее видит, - подает голос женщина, и голос ее тих.
- Вот оно что… - потерянно бормочет мужчина в драповой куртке. - Поклоны бьете? - глухо и горько спрашивает он, и в этой горечи Снетков вдруг узнает свою, казалось бы, давно изжитую горечь - ту горечь ревности, что захлестнула его, когда Леночка Ц. притащила на гору и представила ему своего бородатого мужа.
- Бью поклоны, - упрямо отвечает женщина.
Мужчина в драповой куртке жалобно улыбается Снеткову. Тот молчит, ищет слова сочувствия и, наконец, дружелюбно спрашивает:
- Как я понял, вы давно живете в нашем городе?
- Давно не живу. Но жил. Дед должен меня помнить… Ты ведь помнишь меня, дед?
- Помнишь - не помнишь, ты меня не подначивай. Не пущу.
- Он помнит! - убежденно и насмешливо говорит мужчина в драповой куртке. - Дед, кажется, был здесь всегда, а я здесь бывал часто.
- Часто не часто, а бывал, - соглашается музейный сторож. - Ты сюда с начальниками ездил и все припрыгивал перед начальниками: прыг-прыг, прыг-прыг!..
- А ты, дед, вперед меня забегал и, заметь, при любой влажности дверку ключиком отпирал, и руки твои дрожали - не сразу и попадал ключиком в дверку…
- Артрит у меня.
- Артрит у него!.. Я - да, я водил экскурсии, это было. Памятные места, музеи, универмаги - и сюда, пока не придумали норму сырости. От бюро экскурсий, потом от Интуриста, потом меня выделили за солидность во взоре - для особых случаев… Гости начальников, начальники начальников, жены и любовницы начальников начальников. Сеял я в них. Может, и взошло… Дед!
- Чего?
- На меня тебе плевать, это я понял, но ты бы уважил даму.
- Пусти их на пару минут, - робко подхватывает Снетков. - Ты их пусти, а мы их попросим там не дышать, - искательно улыбаясь, он заглядывает женщине в глаза, но взгляд ее остается нем.
- Спасибо, не нужно, - холодно говорит она. - Не нужно не дышать. И за чай спасибо.
Музейный сторож вдруг обижается, говорит ей с укором:
- Вот вы не понимаете, а вы поймите: вдруг кто нагрянет! Скажет, пустил черт его знает кого, и пропишут мне клизму с толченым стеклом… Всего надежнее, если б вы - с ними за компанию. Они всегда пьяные, добрые, не откажут, и меня не касается… А если не нагрянут, да и то верно: осень, ну кто может нагрянуть? - тогда тем более. Увижу, что время вышло, ждать больше некого - сам вам отопру. Любуйтесь тогда сколько влезет, можете и дышать, а пока - пейте чай или гуляйте где-нибудь, у нас красиво. Потерпите пока.
- Что ж, мне спешить некуда, - примирительно говорит мужчина в драповой куртке. Смотрит на часы, потом на женщину. - Поезд в двадцать два ноль три… А ваш?
За окном гулко бьют друг о друга и, распахиваясь, стонут железные ворота.
- Легки на помине. - Музейный сторож удивленно и опасливо глядит в окно, и Снетков оборачивается к окну помимо своей воли. Две пары шагающих черных сапог на миг показываются в окне, слышен мерный хруст мусора под каблуками, потом сапоги исчезают, стихают шаги, и музейный сторож успокаивается. - Нет, не они. В сапогах - не они. Может, кто, а может, милиция… Может, твои где напакостили?
- Все может быть, - подавленно отвечает Снетков и замолкает, уставясь злым, неподвижным взглядом в кружку с остывшим чаем.
- Невеселый вы человек, - осторожно замечает мужчина в драповой куртке, по-своему оценив этот взгляд. - Я давно заметил, все уроженцы здешних широт склонны мрачнеть безо всякого повода.
- Я не мрачен, - устало отвечает Снетков. - И родился не здесь, а в степи. Капустин Яр, есть такое местечко черт его знает где.
- Под грохот ракет!.. - оживляется мужчина в драповой куртке. - Неплохой зачин для мемуаров.
И Снетков, не глядя ни на кого, то и дело косясь на дверь, принимается заговаривать в себе страх:
- Да, огненные шары. Поднимаются к ночному, очень черному небу, и все вокруг дрожит, как желе. Потом становятся маленькими злыми звездами и прячутся среди звезд… Хотя, подозреваю, я это после вообразил и поверил, будто бы помню это, а на самом деле - ну что я могу помнить? На самом-то деле мне и трех лет не было, когда родителей перевели в другой гарнизон… потом в другой, ну и так далее. Они военврачи… Что точно помню, не по их рассказам, и это удивительно, - это маки. Кто-то держит меня высоко на руках, а вокруг, везде - алые цветы, кровавый ковер до неба. Я не местный, я оттуда… Сюда загремел после ординатуры, и прижился, и никуда не хочу. Потому что не люблю город и деревню не выношу - зачем они вообще? Случайные скопища ненужных друг другу людей, не понимаю… Не нужны, непонятны друг другу, каждый - себе, в себе и о своем, и это, скажу, ради Бога, почему бы и нет, - но ведь теребят друг друга, тискают, пихают, ломают нещадно, заставляют врать и работать, лезут в душу и в жизнь!.. Это не по мне; деревня и город - не по мне. Если хотите, я так воспитан. Все детство по глухим гарнизонам, а это - не то, это совсем другое… Гарнизон, это ясно, дело грубое, тоскливое, и с меня довольно, но, допустим, полярная станция или какая-нибудь другая, не полярная станция, табор, цирк, этот вот интернат на горе, да хотя бы и монастырь, если вам так нравится, - Снетков впервые без робости, даже снисходительно улыбается женщине, - это мое… Некоторый мир людей, обособленный и замкнутый в себе не случайно, а ради схожих склонностей, ради общей заботы и, быть может, высшей необходимости, - это мое, это я очень хорошо понимаю…
- Выходи, - раздается внезапно и громко под низким потолком дома музейного сторожа, и Снетков испуганно замолкает.
Дверь распахнута. Воспитательница Ольга Павловна стоит на пороге.
Черное тело течет меж ветвей - сквозь тесное их сплетение - и вздрагивает, дыша; две желтые вспышки пронизывают куст мгновенным мерцанием… Мальчик не боится. Уж - это совсем не страшно, даже привычно: множество их живет на склонах горы. Когда отец привез его на гору, первое, что увидел мальчик, были трупы ужей, прямые и длинные, как резиновые плети. Они лежали в ряд на тропе, и красные жирные муравьи жадно сновали по их черной, высыхающей на солнце коже… Мертвые ужи висели на сучьях яблонь, привлекая к себе тяжелых, гудящих мух, гнили, распластанные и раздавленные, в сырой тени стен… Стоило живому ужу неосторожно прошелестеть в траве, как воинственные крики, визги, завывания детей потрясали гору. Свистели прутья, летели камни, и так продолжалось изо дня в день, пока главный врач не вышел из себя. Он приказал дудеть сбор, выстроил всех в две шеренги, - кричал, плевался, махал кулаком, обзывал садистами, фашистами и живодерами, говорил и другие слова, за которые потом, правда недолго, многим мечталось ему отомстить. "Откуда в вас, засранцах, эта гадость? - вопил он. - Где вы этого набрались?.. Я знаю, у кого вы этого набрались! Будь моя воля!.." - грозил он, потом вдруг сразу устал, сник, сморщился, как кислородная подушка, и, не глядя им в глаза, принялся рассказывать про ужей разные занимательные разности и даже припомнил историю о том, как одна красавица по имени Ель полюбила Короля ужей и отправилась с ним жить в его ужиное царство… Главный врач забыл, чем кончалась история, сказал: "…Ну, вы сами догадайтесь или придумайте, чем там у них кончилось", потом сказал "свободны" и, не оборачиваясь, побрел к себе в амбулаторию… Ужей больше не трогали, уступали им дорогу, иногда ловили, чтобы попугать девочек, и сразу отпускали… Если кому-нибудь из новеньких по незнанию случалось убить ужа, над ним вершили суд в его отсутствие и наказывали не битьем втемную, не мазаньем зубной пастой, но самым страшным наказанием - нападением.