Там за озером, на заброшенном картофельном поле капитан Воскобоев всматривался в ночь, разбавленную робким лунным сиянием. Он сжимал в руках холодное ружье, изредка бросая короткие нетерпеливые взгляды по сторонам, где на равном удалении одна от другой слабо колыхались безмолвные тени. Впереди справа хлопнул яркий выстрел, потом раздались ругань и резкий истошный крик:
- Атас, капитан! В сторону!
- Как же, в сторону, - промычал капитан Воскобоев. Он поднял ружье; ладони его похолодели; они были холодные и не дрожали. Кабан шел прямо на него - шел уничтожить его, искромсать, истоптать, избыть боль, сжигающую левый бок, разорванный картечью… Не было страха, и слабости не было; Воскобоев медленно опустил ружье и замер, и ждал, не шелохнувшись; мягко надавил на спусковой крючок и упился мгновением, коротким и громким, когда мир был полон света, грохота, адского хруста сокрушенной кости врага… Кабан ухнул, как птица филин, и зарылся клыками в мокрую глину. "В четырех шагах", - сказал кто-то рядом, но рядом не было никого.
- В четырех шагах, - повторил Воскобоев. Он вдруг озяб и стал озираться по сторонам, силясь совладать с дрожью в коленях. Отдаленные тени заколыхались, задвигались, стали стремительно приближаться. Глухой ропот сапог тоскливо отозвался в животе.
- Ну ты циркач, - испуганно забормотал подбежавший Мишка, ощупывая и оглядывая тушу. - Прямо в лобешник, мамочки вы мои!
- Двести кило, то есть два центнера, - с видимым равнодушием заявил Доля.
Восторженный Мишка тыкал стволом в развороченный бок зверя и взвизгивал:
- Доль, смотри, я ему всадил!
- Всадил, да не повалил, - назидательно заметил Доля, ушел, слился с тьмой, вскоре вернулся с охапкой лапника и запалил костер. При свете высокого пламени егеря взялись за разделку мертвого тела.
- Дайте я, - сказал, прокашлявшись, Воскобоев и взял на изготовку новенький охотничий нож.
- Отдохни, капитан, - сказал Косматов. - Тут надо с толком, погуляй пока.
Воскобоев спорить не стал - отошел, нервно поигрывая эбонитовой рукоятью финки.
На рассвете он разбудил жену нетерпеливым звонком. С трудом очнувшись, она открыла дверь, и он ввалился в квартиру, нагруженный тяжелым, кое-как упакованным мясом… В долгом оцепенении Елизавета разглядывала кабанью голову, которая, не мигая, глядела на нее с окровавленного линолеума и щерила желтые тупые клыки.
- Что это? Что это? - спросила Елизавета.
- Мертвая голова, - ответил Воскобоев. - Это тебе украшение, повесишь на стенку.
- Прямо сейчас? - испугалась Елизавета.
- Спятила… Обработать надо. Я обработаю. Охотовед ихний, трепло, объяснил мне, что и как. Жарь пока мясо.
Не ответив, Елизавета вернулась к себе на тахту и завернулась в одеяло.
- Не хочешь - как хочешь, - сказал он равнодушно. - Я и сам могу.
Вскоре невыносимый смрад наполнил квартиру. Елизавете стало плохо. Она убежала к Галине отдышаться и утешиться. Чад воскобоевской кухни, проникая всюду, настигал везде. Заспанная Галина принюхалась, поморщилась и, утешая Елизавету, заварила чай с чудовищным количеством мяты.
В ночь на первое сентября ледяной ливень обрушился на Хнов. На рассвете ветер, пришедший с северо-востока и гулом крон, стоном кровельного железа возвестивший о приближении осени, разогнал и развеял тучи. Дождь и ветер промыли небо перед вылетом. Полковник Живихин огласил приказ, сказал напутствие и дал команду. Полк пошел на взлет. Один за другим самолеты взмывали в небо; пролетая над Пытавином, они преодолевали звуковой барьер, и небо содрогалось от тяжкого грома - удар за ударом, как колокол веча, как дальнобойная артиллерия, добивающая обескровленный город, как сердце осужденного на казнь. Они ушли далеко за леса, города и болота, за озера и реки - туда, где их уже ждали на море и на суше горячие злые машины, начиненные азартными мальчиками, - ушли, чтобы там, в дыму, пыли и тумане, вершить свое лихое невсамделишное дело…
Ближе к полудню, когда Галина, заскучавшая у себя в библиотеке, уже подумывала о своих щах, озерный ветер занес в тишину райцентра слитное эхо трех глухих взрывов.
- Рыбу глушат, - подсказал Галине новый литсотрудник "Хновского Кибальчиша", заполняя формуляр.
- Какой ужас, - вежливо отозвалась Галина, с ленивым любопытством разглядывая свежего человека. Литсотрудник был молод, печально улыбчив; куртка из ломкой крашеной клеенки хрустела на нем при всяком малом движении. Он и раньше приезжал в Хнов, но приезжал в костюме и ненадолго - собирал информацию для своей ленинградской газеты. А теперь он в Хнове осел, вернее, лег на дно до той поры, когда там, в Ленинграде, улягутся волны какой-то восхитительно безобразной пьяной истории…
- Рыбу глушат, песьи дети, - повторил он с завистью и, прощаясь, приложился губами к вялой руке Галины.
Придя домой на обеденный перерыв, Галина разогрела щи, разлила варево в две тарелки и пошла звать соседку. Елизавета крепко спала и не слышала звонка в дверь. Галина вернулась, съела свою тарелку, другую вылила в раковину, прополоскала рот, накрасила губы и побрела в библиотеку доживать день.
…Когда капитан Воскобоев появился на окраине Хнова, Елизавета продолжала спать.
Он шел нетвердо, но упрямо, и при каждом шаге полы плащ-палатки, измазанной глиной и рыбьей чешуей, били его по голенищам сапог. Левой рукой он придерживал рюкзак, оттягивающий плечо, правой размахивал, как дирижер. Доля шел следом; подражая большой басовой трубе, производил мокрыми губами звуки марша и сам пробовал маршировать, но ноги Доли маршировать отказывались, потому что Доля был нетрезв. Косматов шел легко и уверенно. Он крепко держал Долю за локоть, чтобы Доля в церемониальном своем порыве не умудрился влететь носом в асфальт. Обессиленный водкой, Мишка плелся позади всех, безнадежно отставая и засыпая на ходу… Так прошли они из конца в конец улицу Опаленной юности и возле новенькой, беленькой, имени Лермонтова средней школы номер один, звенящей воробьиным гомоном детей, которым в этот первый учебный день все было в радость, а не в муку: и деревянные наставления учителей, и мокрый мел, и сквозняки, и запах краски в коридорах, и тычки на переменах, и даже сам М. Ю. Лермонтов, глядящий тоскливыми маслеными глазами с торжественного портрета, - возле школы, где сын Косматова ходил в отличниках, а Мишкин внук был второгодник и шпана шпаной, они свернули на Архангельскую. На углу Архангельской и Клары Цеткин, перед тем как войти во двор, Воскобоев обернулся:
- Как я выгляжу?
- Как царь, - сказал Косматов.
Доля загоготал радостно и развязно.
- Веди себя прилично, - оборвал его Воскобоев и скомандовал: - Пошли!
В подъезде егеря засмущались. Топтались возле стенки, с испугом поглядывая, как Воскобоев силится попасть указательным пальцем в кнопку дверного звонка. Наконец он позвонил. Подождал, снова позвонил и долго держал палец на кнопке. Елизавета не открывала.
- Спит, - пояснил Воскобоев. Он опять позвонил, но Елизавета не открывала.
- Ладно тебе, капитан, - поразмыслив, сказал Косматов. - Мы, думаю, пойдем.
- Назад! - приказал Воскобоев, но егеря не послушались и поспешно вывалились на воздух. - Сволочи, - пробормотал Воскобоев и принялся выбивать на кнопке звонка злое подобие азбуки Морзе.
Во дворе было тихо. Прислонясь спиной к шершавой розовой стене и разомлев на солнце, Доля лениво прислушался.
- Надрался, - произнес женский голос в подъезде.
- Брось, я тебе рыбки принес, - раздался обиженный голос Воскобоева.
- Можешь подавиться своей рыбкой.
- Хватит грубить, я спать хочу, я с друзьями…
- Ты с друзьями спать хочешь?
- Не передергивай!
- Иди-ка ты, милый, туда, где ночевал. Иди и спи там, с пьянью своею.
- Елизавета! - гулко и грозно бухнуло в подъезде.
- Вон! - грянуло в ответ. Стук двери послышался, громыхание замка и задвижки…
- Мотаем отсюда! - радостно крикнул Доля Косма- тову. Тот неторопливо курил, сидя на бортике детской песочницы и приобняв задремавшего Мишку.
- Нехорошо мотать, - сказал Косматов. - Нехорошо товарища оставлять в беде.
- Капитан! - изо всех сил крикнул Доля. - Мы тебя ждем, капитан!
- Не ори, дурак, - ласково сказал Косматов. - Он выйдет сам. Дай ему поплакать и поругаться.
Воскобоев не плакал. Он в упор разглядывал дверь, словно старался запомнить номер собственной квартиры, потом аккуратно снял с плеча и поставил на резиновый коврик тяжелый рюкзак. Развязав тесьму и порывшись в груде скользких рыбьих тел, извлек и обтер рукавом желтоватый предмет, похожий на детский кубик, но покрупнее, - шероховатый предмет с длинным мышиным хвостиком. Установив кубик на пороге и плотно придвинув его сапогом к дверной щели, из которой полз неслышный мягкий сквознячок, Воскобоев достал папиросу и закурил. Затем надвинул козырек фуражки на переносицу, затянулся поглубже, поднес огонек папиросы к мышиному хвостику, - и очень скоро огонек пополз, радостно пожирая хвостик, оставляя за собой легкий дым и пепельную грязь. Когда огонек приблизился к основанию хвостика, капитан склонился над огоньком и сказал ему насмешливо и трезво:
- Ну?…………………………………………………………………………………………………………………………………………………………….шла в зеленоватом кислом мареве, и ей казалось, что комната и прихожая вытянулись до размеров бесконечного тоннеля, но то была не смерть, потому что по-земному мучительно болела голова и тошнота подступала к горлу, кислая, как дым, заполнивший квартиру, - Елизавета шла, и звала, и не слышала своего охрипшего голоса:
- Милый, погоди, что ты надумал? Ты что надумал?
…Когда толпой вбежали во двор, Доля пустился удирать, и за ним на всякий случай погнались.