Детская робость в глазах полковника насторожила Воскобоева. С назревающей неприязнью он ждал его возвращения. Когда Живихин наконец вернулся и даже словом не обмолвился о его деле, как будто вовсе и не было никакого дела, капитан понял, что жизнь кончена. Вскоре он объявил жене, что отправляется с Живихиным на охоту. Елизавета неприятно удивилась - муж никогда не держал в доме ружья, охотников за глаза звал шпаной: по его убеждению, только шпана утверждает свое мужское достоинство, напиваясь под ракитой, горланя, городя вранье, похваляясь оружием и почем зря паля по безоружным. Тем не менее, рассудила сама с собой Елизавета, если безрадостный Воскобоев хотя бы и ценой своих убеждений обретет радость в испытанной мужской забаве, - пусть охотится хоть каждый день… Живихин никогда и никого с собой на охоту не брал, ни в какие охотничьи компании не напрашивался и ничего так в жизни не любил, как бродить с ружьем в полнейшем одиночестве. То есть он делился с Воскобоевым самым заветным, лишь бы капитан вконец не разнюнился. "Беру над ним шефство", - проникновенно сказал он Елизавете, дабы она оценила его участие в судьбе Воскобоева и прониклась пониманием того, что есть в наше время мужское товарищество. Елизавета оценила, прониклась и далее поцеловала Живихина в щеку, пахнущую одеколоном "Олимп"…
Охотиться решили не в лесопосадках, а на другом берегу озера, там, где меж столетних сосен бродит сырой ветер в поисках врага или собеседника, где у самой кромки льда стоит дом, в котором неуютно спать. В этом доме холодно, щели расшатанных дощатых стен посвистывают недоуменно и жалобно, кто-то вздыхает, постанывает на чердаке. Это не привидения. В доме неоткуда взяться привидениям: в нем никто не умирал, как, впрочем, и не рождался. Дом построил не человек, чтобы в нем жить, а некий Обуплесхоз - чтобы обозначить на берегу свою власть и свое присутствие, чтобы пикником и охотой убеждать в своем существовании тех, от кого зависит существование. В отсутствие Обуплесхоза и его значительных гостей штатный биолог-охотовед сторожит дом и принимает в нем гостей менее значительных, таких, как полковник Живихин, или совсем незначительных, как, например, капитан Воскобоев…
К сильной досаде Живихина, с ними увязался майор Трутко. Вразумительного повода его отшить не нашлось, обижать майора полковник не хотел, лишь вздохнул, махнул рукой и пальцем погрозил:
- Глупых вопросов не задавать. Делать как я. Слушать меня во всем.
- Осторожно, тут кое-где подгнило, - сказал охотовед, когда Воскобоев, Трутко и Живихин, сняв лыжи, ступили на крыльцо.
После первых же глотков водки майора разморило. Сонные сумерки обволакивали дом, птица резко вскрикивала в сумерках. Тихо гудела чугунная печка, пахло хлебом, луком, рыбными консервами. Минутами ему начинало казаться, что гул раскаленной печки, нарастая, заполняет удивительно огромный дом и все в доме гудит: гудят сумерки, лес, гудит темный лед под вечерним небом, и само небо гудит, подрагивая молодыми белыми звездами, - голова майора гудела, свет керосиновой лампы плыл перед глазами, подобно факелу на плоту. Потом гул стихал, дом съеживался до прежних размеров. Трутко с трудом поднимал веки и, встретив возбужденный блуждающий взгляд охотоведа, отводил глаза в сторону, туда, где на отекших обоях лоснилась репродукция "Трубачей Первой Конной".
- …Имейте в виду, самое здесь паршивое - это они. Косматов особенно, - вскрикивая, жаловался охотовед. - Мишка и Доля - те тоже дерьмо, но Косматов особенно. Это просто смешно, будто я здесь главный. Косматов - вот кто главный! Мишка и Доля - те тоже главные, а Косматов - он самый главный. Потому что мясо… Вся шваль здешняя, все шесть деревень - они все родня и все лентяи. Они всегда были лентяи, при всех царях. Они всегда были приучены: если земля дрянная, если песок, то и ладно. А в лесу зато раздолье, в лесу мясо. Забил лося, забил двух, и жри целую зиму… Спрашивается, что говорит закон? Закон говорит: хочешь мяса - иди ко мне, покупай лицензию. Убил - излишки туши сдай, иначе будет худо… Теперь спрашивается: кто должен стеречь закон? Я и мои егеря: Мишка, Доля и Косматов… И последний вопрос: откуда они взялись? А из этой же швали, местные, всем родня. И всей родне втихаря поставляют мясо. Имейте в виду, на научной основе. Кто работает и бездетный - тому меньше, а другим - тем больше, дескать, поглядите, какие мы справедливые… А как ты справедливый, спрашивается, зачем закон грабишь?
- Ты и сам стреляешь втихаря, - сонно перебил Живихин.
- Мне можно, - убежденно сказал охотовед. - Огорода нет, коровы нет, дом казенный, никакого хозяйства нет. Самообеспечение, вынужден. Хотя выговор имею. Стукнули на меня, будто я незаконно постреливаю. Косматов, думаю, и стукнул. Превентивный удар, чтобы я поскорее отсюда смылся.
- И смоешься? - спросил Воскобоев.
- Без вариантов, все смывались. - Охотовед плеснул себе водки, но пить не стал, стесняясь пить в одиночку.
- А скрутить их? Вот так их взять? - Воскобоев сжал кулак и мягко, но грозно опустил его на стол. - Вот так - не можешь?
- Не могу, - уверенно ответил охотовед, с уважением разглядывая воскобоевский кулак. - Они, паршивцы, ночами все, ночами, и следов никаких… А если поймаю, если чуть зубки им покажу - считай, пропал. Никто мне в округе стакана воды не подаст. Больной свалюсь - врача не позовут, подождут, пока сдохну.
- В этом доме еще никто не умирал, - утешил Живихин…
Трутко так и не узнал, чем кончился разговор: звуки голосов разом ушли куда-то, и свет погас, а когда майор очнулся, то увидел перед собой новые лица, улыбающиеся и небритые.
- Хватит кобениться, пейте, я сказал, - брезгливо бубнил охотовед. - Пей, Косматов.
- Ну раз начальство велит, - сказал благообразный Косматов, - Миша, Доля, выполняйте!
- Есть! - отозвался юный Доля и разлил водку по стопкам.
Старик Миша застенчиво забормотал:
- Давно товарища полковника не видели, обязательно нужно выпить с товарищем полковником… А вы соснули, товарищ майор?
- Переборщили вы с печкой, - отозвался Трутко.
- По-другому нельзя, - сказал Мишка. - Дом худой, выдует… Крепче натопишь, не так скоро выдует.
Выпив со всеми, майор вновь забылся, а когда пришел в себя, егерей за столом уже не было, и полковника с Воскобоевым тоже не было. Крепко держа майора за локоть, охотовед помогал ему подняться из-за стола.
- Идем, идем, я постелил, твои уже легли… Тулупом укройся, не забудь, а то закоченеешь…
- Зачем тулуп, душно, - бормотал Трутко, едва шевеля губами и послушно следуя за охотоведом…
Он замерз во сне и проснулся. Свернувшись младенческим калачиком, долго лежал без движения под казенным байковым одеялом, грелся собственным дыханием и не согревался, ждал, когда сам собой вернется сон и убьет в нем чувство холода. Но сон не шел, пришлось вставать и отправляться на поиски тулупа. Больно застудив ноги на ледяном полу, Трутко нашарил в темноте спасительную овчину и вернулся в постель, пугливо прислушиваясь к посвистыванию ветра в щелях и пазах, к его стонам и вздохам на чердаке. "Жутко теперь там снаружи, жутко теперь в лесу… А на озере? И на озере", - думал майор, старательно заворачиваясь в колючий, пахнущий пылью тулуп, и, когда умостился, почудились ему иные, неровные звуки. Трутко вжался ухом в обои и вскоре узнал резкий, как хлопки мухобойки, кашель полковника Живихина.
… - Напрасно, - откашлявшись, сказал Живихин. - Напрасно молчишь, будто уснул… Ты как хочешь, капитан, а мне не нравится, будто все перед тобой виноваты. Ты теперь и со мною так, будто я перед тобой виноват. И получается, будто даже сама Авиация против тебя виновата, а это - не по-хорошему. Она тебя сделала. Она все для тебя сделала, а благодарности, Воскобоев, я что-то в тебе не слышу. Слышу одну гордость, а чем гордишься, непонятно… Ты не лучше всех нас. И все мы перед Авиацией как голенькие, все мы - ее дети. Если она кого из нас и посечет - сегодня тебя, завтра, может, меня, - одно спасибо нужно ей сказать, и больше ничего. Посечет, и на пользу… И нечего мне морду воротить, нечего, говорю, молчать, будто уснул.
- Все правильно, - отозвался Воскобоев. - Авиация для меня - все… Когда помер отец, бабки меня, эмбриона девятилетнего, взяли жить к себе в Лугу. Бабка родная и бабка двоюродная. Наталья и Люся - я их до сих пор ненавижу…
- Злые? - спросил Живихин.
- Добрые. Это по-вашему ненавидеть можно только злых. Мне бабкина доброта была хуже зла, потому что очень меня жалели. Я, например, простуду схвачу или на улице получу по соплям - они и давай надо мной кудахтать, давай реветь, давай причитать: ах ты дитятко Христовое, ах ты сиротинушка бедненький, ах ты болезненький, и некому тебя уберечь-заслонить, некому тебя уму-разуму научить, и некому тебя приласкать, сопли вытереть!.. Короче, достали. У меня уже усы вовсю лезут, а они мне припарки ставят, шарфами кутают, до школы чуть не за руку провожают и охают надо мной, словно над калекой убогим или над малым ребенком. Как только устанут охать, перепсихуют - сами начинают болеть, а болеть любили… Я из-за этого все лекарства в аптеке знал назубок лучше любого провизора. Аптекарша мне говорит: возьми раунатин, а я ей: нет, говорю, в такую погоду, как сегодня, желательнее будет спазмалгин. Его, пожалуйста, моим бабкам, а мне самому заверните пентаглюцид - у меня желудок капризничает второй день.
- Что за пентаглюцид? - заинтересовался Живихин. - Никогда о таком не слышал.