Если Вы устали от современной бульварной литературы, но и христианский пессимизм русской классики Вас не прельщает своей отстраненностью от жизни, если у Вас высокий интеллектуальный потенциал, но не было возможности ознакомиться с произведениями Ницше, Шопенгауэра, Кьеркегора, Ясперса, Набокова, Пруста и др., если Ваша душа изголодалась по романтической любви и Вы жаждете героя с активной жизненной позицией, то роман "Протезист" молодого писателя, философа и коммерсанта В. Авдеева - то, что Вам нужно.
Содержание:
ВЛАДИМИР АВДЕЕВ - Протезист 1
От редактора 1
Протезист 1
§ 1 1
§ 2 1
§ 3 3
§ 4 4
§ 5 6
§ 6 8
§ 7 9
§ 8 11
§ 9 12
§ 10 14
§ 11 16
§ 12 18
§ 13 20
§ 14 22
§ 15 23
§ 16 25
§ 17 27
§ 18 29
§ 19 32
§ 20 33
§ 21 36
§ 22 38
§ 23 40
§ 24 42
§ 25 44
§ 26 46
§ 27 48
ВЛАДИМИР АВДЕЕВ
Протезист
От редактора
Если Вы устали от современной бульварной литературы, но и христианский пессимизм русской классики Вас не прельщает своей отстраненностью от жизни, если у Вас высокий интеллектуальный потенциал, но не было возможности ознакомиться с произведениями Ницше, Шопенгауэра, Кьеркегора, Ясперса, Набокова, Пруста и др., если Ваша душа изголодалась по романтической любви и Вы жаждете героя с активной жизненной позицией, то роман "Протезист" молодого писателя, философа и коммерсанта В. Авдеева - то, что Вам нужно.
Это второе крупное произведение автора, начавшего литературную карьеру римской стилизацией в рубрике "Элитарная проза" "Литературной газеты" в 1989 г. Затем в № 1 журнала "Советская литература" за 1990 г. был опубликован рассказ - притча "Плачея", вызвавший положительный резонанс у наиболее интеллектуальной части литературного мира.
Роман "Страсти по Габриэлю", вышедший в издательстве "Столица" в 1990 г., по мнению рецензентов, - "явление далеко не рядовое", "и если бы литература у нас развивалась нормально, на него, безусловно, обратили бы внимание".
Жанр философско-художественной прозы в России никогда не был широко развит, поэтому оба романа продолжают скорее европейскую философскую, нежели русскую литературную традицию. Роман "Протезист" так же, как и предыдущий, является пропагандой сильной личности нового типа, что тоже не было свойственно русской литературе.
Концентрированностъ языка и обилие афоризмов, как собственных, так и не известных у нас авторов, погружает в особую интеллектуальную атмосферу, которая, по мнению критики, "гармонична для самого автора", глубоко владеющего материалом.
Роман "Протезист" - многоуровневый, в нем чувствуются глубокие культурные корни и, в то же время, аллегорическая злободневность; это и "костюмированный" роман, и социальная утопия. Дамам будет по душе романтическая любовная линия со счастливым концом, а молодым умам - идея духовной свободы, трактуемая как условие всеобщего благоденствия. Парадоксальность суждений, переплетающихся с четко выраженными гражданской и нравственной позициями утверждает за автором право именоваться литератором будущего.
Протезист
Максу Штирнеру посвящается
Не стыдно, ибо постыдно;
предельно достоверно, ибо нелепо;
уверенно, ибо невозможно.
Тертуллиан
Правота, с которой вы так неправы,
делает мою правоту к вашим правам
столь бесправной, что я не без права
могу жаловаться на вашу правоту.
Архиепископ Юлиан Толедский
§ 1
Все вещи давным-давно являются чьей-то собственностью. Даже за теми вещами, что еще только могут появиться в далеком будущем, закреплена ныне непререкаемая собственность. Вещи, произведенные много лет назад, разобраны по коллекциям и частным собраниям. Все в этом мире так или иначе является чьим-то, и горе тому, кто надумал посягнуть на чужую собственность.
Теперь я собираю оставшиеся от вещей слова и присваиваю их себе. Все слова, которые миллиарды людей записывали и произносили на протяжении веков во всех частях света, были, по существу, ничьими словами.
Я решил прекратить это неслыханное расхожее безобразие и объявить все слова разом своей собственностью, а посему отныне расходую свою жизнь на то, чтобы как можно большее количество слов изъять из мирового обращения и присвоить себе.
Мир появился, как изумительный жест, из единого слова. Тысячелетиями он успешно давал себя знать, перемежая слова делами. Наконец, когда все дела на Земле были сделаны, а слова высказаны, он вновь сжался в единое слово.
В НАЧАЛЕ БЫЛО СЛОВО…
…В КОНЦЕ ТОЖЕ БЫЛО СЛОВО.
И, подумав так, я записал все это, поставив точную дату и разборчивую подпись так, чтобы у въедливых юристов и дотошных историков не было никаких сомнений относительно моего приоритета.
1 июня 1992 года, полдень.
Фома Неверующий.
§ 2
Всего несколько часов назад я выписался из больницы, в которой провел значительное время. Значительное потому, что все оно, сколько его было, тупой неоформленной массой упало на дно души. Пока готовились документы, свидетельствующие о моем выздоровлении и пригодности к размеренному общественному бытию, я решил последний раз вымыть руки в этом пристанище застиранных оттенков белого цвета, так чтобы избавиться от эффекта присутствия главврача (…)
Выронив кусок мыла и нагибаясь за ним, ощутил на себе полдюжины взоров, которыми меня оделили постоянные пациенты больницы, прослышавшие о том, что мое путешествие в болезнь закончилось…
Траченные антибиотиками взгляды сочувствующих моему выздоровлению остались внизу, не поднимаясь выше раковины. Я ворошил вереницу латинских букв, подстраиваясь под них языком, точно под выбитые зубы, и переставлял их с места на место, заучивая название недуга, который якобы был моим уделом последнее время. Что мне делать с этим временем? Не могу приставить ни к прошедшему, ни к будущему столь простую сумму длительностей. Она не сочленима ни с чем из того, что было в моей жизни. Мертвый академический язык философии, теологии, права и медицины. Я не владею латынью и потому не знаю, чем был болен. Из задумчивого потирания переносицы главврачом я понял лишь одно: то, что было со мною, можно условно обозначить как обширный воспалительный процесс. Больше я не знаю ничего, потому что у меня ничто конкретно не болело. Оголтелый цинизм распирает глаза и расталкивает легкие в тугих профилактических вздохах, и я, не дождавшись оклика, иду получать кипу листков, испещренных остроконечным, ранящим глаза почерком, где в конце будет значиться как приговор: "Окончательно здоров".
Поезд уносит меня из загородной больницы, где я, долгие месяцы смиренно кутаясь в пронумерованный халат, глотал чистый сосновый воздух с тишайшими грезами о выздоровлении. Меня выписали…
…теперь нужно было куда-то себя вписывать (…)
Я утратил чувство реальности, перестав получать всякое удовольствие от настоящего времени, и потому не замечал в вагоне по-летнему празднично одетых людей, оживленных привычной суетой разгоняющегося дня.
Время всегда вмещает больше, чем нам кажется, особенно прошедшее время.
У меня еще будет возможность убедиться в этом, а сейчас еще не знаю, придусь ли ко двору новому бытию, которое нещадно уродует старые толкования и привычки. Этот дурнотный аромат столкновения прошлого и будущего в ущерб настоящему доносился до меня через заносчивые газетные заголовки и тяжеловесные сплетни, что кочуют из уст в уста, меняя лишь наряды пристрастий. В душе моей было дико, пестро и мучительно.
"Мы движемся в области частичных истин".