- Я все больше и больше убеждаюсь, - говорила Наташа, - что Игорь был необыкновенным человеком. Просто мы его не знали и не понимали. Гена Новиков со своей компанией "солдат" прозвали их с Тешей "калошниками". Они, мол, не носят длинных волос, как Витька Кузьмин. Или как Варга - сделал себе из мешка балахон и ходит в нем. "Солдаты" их травили. Один раз Игорь спросил у Генки: "Ген, за что ты меня так не любишь?" "А ты меня очень полюбил, что ли?" - отвечает Генка. "Не могу этого сказать, - говорит Игорь, - но я к тебе не пристаю, оставляю за тобой право жить как тебе хочется". - "А ты не выпендривайся и не умничай!" Тогда Игорь ему говорит: "Ты способный человек, Гена, способный, но удивительно примитивный. Твои стремления, твоя вершина хорошо видны". - "Ишь ты, вершина... Какой альпинист нашелся! Моя вершина, если хочешь знать, будет повыше твоей". - "Я и не сомневаюсь. Только они у нас разные, и мы применяем для их достижения разную технику. А ты никак не хочешь этого понять. Ведь не только армия учит жизни, есть на свете еще и книги, интересные и хорошие люди, твои собственные открытия, наконец". Генка его обругал: "Ты бы повкалывал два года в армии да вернулся бы оттуда в совхоз, тебя бы жизнь быстро научила, не стал бы ее смысла искать". Маменькиным сынком его обозвал. А какой он маменькин сынок? Без отца рос, не так уж и сладко ему жилось.
Компания "солдат" мне тоже не нравилась. Не мог я забыть и простить им того, что, впервые поднявшись на ледник, сели играть в карты. А был красивый вечер, неестественные краски, какие бывают только на высоте. Они могли видеть их раз в жизни, но им было это неинтересно, они дотемна играли в дурака.
- Если бы Игорь не погиб, - продолжала говорить Наташа, - он сделал бы в жизни больше Новикова. Генка - начальник. Я думаю, и от Теши можно большего ожидать, чем от Генки. Тут Теша как-то пришел, а Новиков спрашивает у него: "Что летом собираешься делать?" Теша говорит, что в альплагерь поедет, разряд по альпинизму выполнять. "А без пальцев возьмут?" - "Почему без пальцев? Пальцы у меня есть. Трех передних фаланг недостает - это не беда. У нашего главного альпиниста Виталия Абалакова на обеих руках нет кончиков пальцев. Я договорился. Ногу окончательно разработаю и через месяц поеду на все лето". Тут Генка и прикусил язык.
Мы вошли в лес. Здесь было сумрачно и сыровато, но весеннее солнце пробивало и густые лапы елей, на усыпанной хвоей земле ярко выделялись солнечные пятна.
- Он погиб, да, он погиб, - взволнованно говорила Наташа, - но он рисковал не зря. У него были такие большие планы, такие замыслы, что для их осуществления нужно было стать сильным человеком, очень сильным.
- Рисковал он зря, это ты напрасно, - сказал я, - из-за этого ведь и погиб.
- Рисковал, может быть, и зря, - торопливо заговорила девушка, - я хотела только сказать, восхождение было не бесцельно, как многие думают. Ему нужна была вершина. Вершина! Сама Ушба! В этом он весь...
Наташа остановилась у широкого пня и огляделась.
- Давайте здесь, - сказала она, взяла у меня магнитофон и поставила его на верхний срез пня. Дерево пилили с двух сторон, и один пропил был повыше другого. - Пленка стоит, можно включать.
- Ну, включай, - сказал я. И она нажала клавиш.
"Раз, два, три, четыре, пять, проба, - раздался голос Игоря. - Я, Игорь Староверцев, отправляюсь в горы для того, чтобы совершить в двойке с Тимофеем Бебутовым восхождение на вершину Ушбы, сознательно и добровольно иду на этот риск для того, чтобы испытать себя, закалить и никогда ничего не бояться. Я твердо знаю: если мы поднимемся на Ушбу, я смогу честным путем достигнуть всего, к чему я стремлюсь. Если я погибну, прошу в этом никого не винить, мы делаем это тайно от всех. Больше всего на свете я люблю свою мать и мою невесту Наташу Сервианову!"
И вдруг: "Бу-туб! Бу-туб! Бу-туб!" Сердце! Он приложил микрофон к груди, к своему сердцу.
Пока раздавался голос Игоря, Наташа плакала, опустившись на землю и прислонившись головой к пню. Но я трогать ее не стал.
Магнитофон продолжал крутиться. "...Сознательно и добровольно иду на этот риск", - бубнил голос Теши, повторяя тот же текст.
Бессвязно что-то бормоча и заливаясь слезами, Наташа громко рыдала. Она содрогалась всем телом и прижималась к мокрому пню. Я не утешал ее, не уговаривал - пусть выплачется. И она плакала до тех пор, пока сама не успокоилась. Тогда я помог ей подняться, отряхнул на ней пальто и повел домой.
Наташа
О пленке Сеич узнал от Теши. Он спросил, у меня ли эта пленка. Я сказала, что у меня. "А что на ней?" Я не смогла ему сказать, ответила так: "Я принесу, послушаете сами". Мы разговаривали в коридоре, нам мешали, и мы решили, что надо встретиться и поговорить где-нибудь в другом месте, не в институте. Собственно, предложила это я: как же в институте можно крутить пленку?! Я знала, что не выдержу и разревусь. Я всегда буду любить Игоря и не смогу забыть его никогда, как бы моя жизнь ни сложилась. Если у меня будет муж, он не станет ревновать меня к Игоречку, я ему все расскажу, и он поймет меня.
Время шло, а мы с Сей Сеичем все никак не могли встретиться, у него никогда нет времени. В прошлую пятницу он сказал, чтобы я пришла во вторник, сегодня, значит.
На кафедре Сеича не было, лаборантка сказала, что скоро должен прийти. Я села и стала ждать. Он действительно скоро пришел, и какой-то расстроенный, явно не в себе. Сеич был свободен и согласился проводить меня в Измайлово.
Пока мы шли по аллейкам, говорила я, Сей Сеич молчал. И казалось, думал о чем-то своем. А я тоже говорила одно, а в голову лезла какая-то ерунда. Я удивлялась, сердилась, но ничего не могла с собой поделать. Ни с того ни с сего вспомнились мне вдруг дурацкие зеленые штаны Игоря, просто позорные вылинявшие штаны. Они были старомодны и широки, как у Тараса Бульбы. Я говорила: "Выкинь ты эти брюки, не позорься, выброси в первом же походе!" Он смеялся: "Совсем целые брюки. Как можно выкинуть такую прекрасную вещь?" Ругала Генку, а сама вспомнила его брюки: в коленях и в бедрах - в обтяжку, книзу - клеш... Блеск! Я говорила, говорила, а сама со страхом ждала того времени, когда надо будет включать магнитофон. Я рассказывала Сеичу, как Игорь презирал Генку за отсутствие фантазии, за пошлость, а сама думала: "Зато он сильный, способный и знает, чего хочет". "Я пройду по жизни так, как танк", - сказал он однажды. И он действительно как танк. Мало кто перед ним может устоять. Весь курс в руках держит.
Что бы сказал Сеич, если бы он смог прочитать мои мысли?! Мне самой за себя было стыдно. Да, грубый и неотесанный Генка, Генка-пошляк, каждый вечер приезжает к моему дому и стоит под окнами. Генка-гигант, Генка-танк внимателен ко мне, заботлив, как бабушка. Из солдата он превратился в рыцаря. Мы еще не заводили магнитофон, а мне уже хотелось плакать от обиды на саму себя.
Тут мы остановились. Надо было включать. Как только я услышала голос Игоря, со мной произошло что-то невообразимое, я совершенно потеряла контроль над собой. Я прощалась с ним навсегда, я просила у него прощения, я плакала о нашей несостоявшейся любви, о наших неродившихся детях. Мне так было жаль его, что готова была умереть. Я не плакала так никогда. Услышав его голос, я ощутила вдруг, что во мне что-то оборвалось или прорвалось, и все мое горе хлынуло из меня и вылилось слезами. Я была как безумная, про Сеича совсем забыла, а он стоял и молчал. И когда я выплакалась до конца, я почувствовала облегчение. На душе стало спокойно. Даже мама ничего не заметила, когда я пришла домой. Хорошо, что ресницы у меня не были подкрашены.
Отец опять ставил свой экслибрис на книжки. Ему сделали красивую печатку с изображением трех верблюдов среди барханов, а по краям овала надпись: "Из книг Леонида Сервианова", и вот он уже третий день с удовольствием, не спеша, штампует свои книги. Сегодня добрался до энциклопедии Брокгауза и Ефрона, выложил все восемьдесят томов на стол и стулья, прижимает свою печатку к штемпельной подушке, потом зачем-то громко дышит на нее, округлив рот, и с силой прижимает печатку к заглавному листу книги.
Я бросила портфель и прошла на кухню.
- Звонил кто-нибудь? - спрашиваю маму.
- Без конца звонит этот ужасный Генка, - скривилась мама.
- Чем же он ужасен, мамочка? Очень хороший мальчик. И смотри какой преданный, все время звонит, - подзавожу я ее.
- И не говори мне про него! - машет на меня сразу двумя руками мама. - Просто удивляюсь, что ты в нем нашла. Неужели тебе с ним интересно?! Ведь и говорить как следует не умеет по-русски.
- Ничего, мамочка, научится. Он лучше стал. Зато у него абсолютная память и дикие совершенно способности. Я думаю, у него уже сейчас больше знаний, чем у нас всех, вместе взятых. И потом, его пророчат в секретари комсомола.
Мама смотрела на меня с ужасом.
- Это ты серьезно говоришь?
- Какие могут быть шутки? Через десять лет он будет ректором, вот увидишь.
- Я бы не хотела этого увидеть, - поджала она губы, - предпочла бы не видеть. - Мама поставила передо мной тарелку и спросила: - Он что, не русский?
- Нет, почему? Русский. Только он из-под этого... из-под Белгорода.
- Вот именно, - сказала мама, - "из-под". Пошел вон! - закричала она вдруг на Грея, и собака с обиженной мордой удалилась с кухни.
- Ну и что? - Я начала есть поданные мне котлеты с картошкой.
- А то, что, если он станет ректором, все равно никогда не научится есть суп, не хлюпая. А если уступит место женщине, то сделает это не машинально, не сердцем, а головой, ибо это не заложено в нем генами и воспитанием. Он невоспитан, Наташа, и это исправить невозможно. Человек не нашего круга, и будь у него хоть семь пядей во лбу, счастья он тебе не принесет, попомни мое слово.