Снег совсем раскис. Один осторожный скользящий шаг, второй, но на третий ухаем и проваливаемся по пояс. Это выматывает последние силы. Хочется плюнуть на все, лечь на снег и не двигаться. Но где-то там есть конец каньона... Мы идем, шатаясь из стороны в сторону, спотыкаемся, падаем, но поднимаемся и идем. Идем, идем и идем...
И вот мы сидим за столом, согретые огнем печки и самогона. Подмороженные ноги растерты до чувствительности и засунуты в валенки. Ноги болят. Но пальцы будут целы!
- С приездом!
- С приездом!
12
- Ого-го-го-го-гооо! Давай скорее сюда-ааа! - кричит он.
- Чево-ооо?
- Беги скорее сюда-а!
- А-а-а-а! - разносится по ущелью.
Я втыкаю топор в поваленную ель, с которой обрубал сучья, и иду ему навстречу. Сходимся у заснеженных лап большой ели. Оба немного запыхались.
- Вспомнил, - говорит он, - как я его раньше забыл, блестящий анекдот! Идут два негра. У одного из них болит живот...
- Хых-хы-хы-хы-хы!
- Ха-ха-ха-ха-ха!
- Ничего, ничего... Неплохо выдал. Смешно. "А не кажется ли вам, сэр..."
- Хы-хы-хы-хы-хы-хы!
- Ха-ха-ха-ха-ха-ха!
Анекдотов нам на зиму хватило. Последний я ему рассказал за день до того, как мы взялись "за грудки". Если бы все, что мы рассказали, записать, получилось бы толще "Войны и мира". И они, конечно, не все еще у нас. В разговоре нашем то и дело проскакивали обороты речи из анекдотов. Иногда мы говорили целыми фразами из них. Он знал много тех, что я не знаю, и наоборот. Но в оценке мы часто расходились. Иногда он заворачивал какой-нибудь английский юмор, а мне было не смешно. Когда он рассказывал что-нибудь подобное, я делал нарочно серьезное лицо. Такой же вид он принимал, если анекдот был старый или казался ему несмешным. Потом прыскал смехом. Так скрашивалась неудача. Но когда он говорил: "Пошло и феодально", мы начинали злиться, переругиваться, пока не ссорились. В первый день нашего знакомства он рассказал мне последний московский анекдот, который мне не понравился. Я посмеялся немного из вежливости, но насторожился - что-то не то...
Встретил я его на вокзале. Барахла он привез с собой воз - два чемодана, ящики, рюкзак, сумки какие-то, ружье... Я тогда уже ушел от нее, пригласить его было некуда, поэтому мы поехали в гостиницу. После походов к разному начальству, телефонных звонков и разговоров он все-таки получил место. Умеет локтями работать: "Я из Москвы, научный сотрудник, у нас экспедиция, Академия наук, Географическое общество, академик Сенкевич, Международный геофизический год..." Когда все устроилось, пошли в ресторан, здесь же при гостинице.
- Как я вам писал, моя основная цель...
- Давай будем на "ты", - перебил я его.
- Давай. Конечно, на "ты", только на "ты". Все забываю - привычка. Ведь нам с тобой еще жить и жить вдвоем, с глазу на глаз. Какое здесь может быть "вы"?! Смотри, "Три богатыря". Атрибут всех провинциальных ресторанов и харчевен. Ужасная пошлость, правда? Как вы на это смотрите?
Я сказал, что картина действительно нарисована неважно.
- Дело вовсе не в том, что она намалевана самым бездарным образом. Больно уж это избито, тривиально, пошло и убого, - продолжал он. И рассказал мне тот самый анекдот, который я не понял. Ему это было приятно. Любит он чувствовать себя умнее других, хотя сам при этом выглядит иногда дураком, из которого так и прет, зазнайство и бахвальство.
13
Потолок почти черный. Так мы и не побелили. Комната неуютная, грязная, тесная. Стол, покрытый старой клеенкой; две никелированные кровати; неказистый кухонный столик, на котором мы едим и я работаю; две фанерные самодельные тумбочки; две некрашеные табуретки; печка и мои экспедиционные ящики. Почти все сделал он сам. Нет чтобы смастерить современную мебель - на это у него фантазии не хватило, сляпал по-деревенски. Мои эскизы отверг категорически и наделал табуреток. На полу две вечно пыльных, вонючих шкуры козла. Над своей кроватью он развесил с десяток полуодетых и совсем голых женщин, вырезанных из иностранных журналов. Специально привез. Поверх них на стене висит винтовка. Над моей кроватью - ружье и фотография жены. На подоконнике давно уже стоят грязные стеклянные банки из-под консервов и бутылка с подсолнечным маслом. На одной из тумбочек, рядом с его кроватью, - рация, на другой - треснувшее наискось зеркало. Рядом с моей кроватью к стене прибита неструганая книжная полка. Книг у нас много. Предыдущие зимовщики стулья увезли, а книги оставили. Над печкой развешаны его портянки и носки. Живя с таким типом, не хочется как-то заниматься благоустройством. Он не признает никакого порядка. Схватит мой карандаш, вырвет лист из дневника, возьмет из моего инструмента ножницы и бросит их так, что сам не может найти. Я этого страшно не люблю. А скажешь - ругается: "Жлоб, чистюля мелочный". Приходится свои вещи каждый раз прятать в ящики. Как хорошо у меня дома в этом отношении. Все лежит на своих местах. С закрытыми глазами я могу протянуть руку и взять на письменном столе все, что мне надо.
Жена, наверное, сейчас ведет дочку из детского сада, а та рассказывает ей о событиях дня. Скоро Восьмое марта. В Москве я сейчас бегал бы в поисках мимозы, искал подарок, придумывал бы с Леночкой какой-нибудь сюрприз для мамы. В прошлый раз мы подарили ей фотоальбом, который под страшным секретом делали вместе. Он назывался "Мама, папа и я". Какие там смешные были подписи под фотографиями! Их придумывала сама Леночка. В детском саду тоже суета, идут приготовления к празднику, готовятся подарки, разучиваются стихи и песни.
Жене я верю... Не может она изменить мне, не в ее это характере. Но целый год... Длинный пустой год... Неприятно мне бывало после его разговоров о женщинах. О моей жене он говорил так же, как и о своей:
- Будь уверен, они скучать не будут. У тебя есть заместитель, и может быть, не один. Да еще, возможно, получше тебя. Вот приедешь, а там хмырь пошире тебя в плечах.
Нет, этого не может быть. Ему просто это непонятно. "И может быть, не один". Чепуха! А один может быть?! Иногда ночью я представляю себе мою жену в объятиях другого и тогда не могу заснуть до утра. Я не верил и верил ей. Я боялся. Тогда вспоминал наше лучшее время, и это меня успокаивало. Такое нельзя предать, этому нельзя изменить. Он никогда не имел такого и поэтому не может понять, судит по себе.
Мы стали супругами на второй день нашего знакомства. Это была случайность, и вместе с тем иначе не могло и быть. Я ехал верхом вдоль склона Заилийского Алатау. Под седлом был крупный горячий жеребец. Ехал я к реке Или, чтобы поохотиться в ее протоках. Был апрель, но в Казахстане это уже лето. На небе ни облачка, легкий ветерок, снежные горы справа и голубая дымка слева. И маки. Огромные красные маки, спутники казахстанской весны. Полная свобода, отсутствие каких-либо обязанностей, дел и забот. Подставляя лицо ветру, я скакал, глубоко дыша полной грудью, и чувствовал себя сильным и счастливым.
Впереди на твердо набитой дороге показался всадник. Он ехал навстречу. Еще издали я увидел, что это русская девушка, неуклюже сидевшая в седле на костлявой и некрасивой лошади. Когда мы поравнялись, я крикнул:
- Здравствуйте, девушка!
Мне очень хотелось поговорить с ней, но, выкрикнув несколько картинно слова приветствия, я почувствовал себя неловко, хотя она и ответила:
- Здравствуйте!
И вдруг я натянул поводья: да у нее на кофточке альпинистский значок!
- Стойте, девушка, стойте!
Она остановила лошадь и обернулась. Ну, конечно, Эльбрус, пересеченный ледорубом. Неловкости как не бывало.
- Вы альпинистка?
- Да, немножко. - Она засмеялась. Хорошо так, открыто и приветливо.
- Я тоже альпинист. Разрядник, - не удержался чтобы не похвастаться. Мне сразу стало с ней легко свободно, как будто мы были знакомы очень давно.
- А что вы здесь делаете? - спросила она прямо, без обиняков.
Мне это понравилось.
- Еду на охоту. Но если вы позволите, я поеду с вами. Мне все равно куда ехать.
- Ну что ж, поехали. Мне недалеко. Курам. Знаете такое село? Я еду к больному.
Мы говорили, говорили без конца, как два давно не видавшихся друга, пока не доехали до Курама. Там я сидел на корточках у стены глиняной кибитки и ждал, когда она освободится. Она вышла серьезная и чуточку расстроенная.
- Это ужасно, - сказала она, только когда мы выехали из селения, - гидроцефалит у четырехлетнего ребенка. Голова размером такая же, как и туловище. Страшно смотреть. Ужасно! И ничего нельзя сделать. Я приезжаю сюда второй раз, родители просят. Они замучились с ним. Но что я могу сделать?!
Я помолчал понимающе, а потом стал осторожно отвлекать ее от этого тяжелого впечатления. Мы разговаривали уже не взахлеб, как сначала, а спокойно и не торопясь... Мой конь не хотел идти шагом, и я предложил ей немного проскакать галопом. Она согласилась. Однако ее заморенный мерин с торчащими ребрами и отвислой губой не хотел идти в галоп. Я уехал вперед и вернулся.
- Где вы раздобыли такую клячу?
- Это лошадь моей больницы.
- А как ее зовут?
- Не знаю, - смеялась она, - по-моему, ее никак не зовут.
- Давайте назовем ее Росинант.
- Не стоит. Мне обещали другую. Причем я думаю, она будет не лучше. Мне разрешили поехать и выбрать любую в табуне, но я уже видела этот табун...
Я предложил поменяться лошадьми. Мы пересели. Она ускакала вперед, а я испугался, видя, как она судорожно хватается за луку седла. Вернулась она раскрасневшаяся, немного напуганная, но радостная.
- Вот это лошадь! - Она вся сияла. - Председательская! Мне такая не подойдет, я обязательно свалюсь с нее.