- Ой, Марина, мы поставили свечку какой-то Тишинской Богоматери! - радостно сообщила она.
- Тихвинской, наверное, - устало поправила ее новая знакомая Романова.
- Может, и Тихвинской. Мы спросили у старухи, куда поставить, и она сказала - к этой Богоматери. А Тихвинская Богоматерь за что отвечает?
Марина взглянула на доктора. Он, понимающе улыбаясь, прикрыл на миг глаза. И Марина, улыбнувшись ему в ответ, сказала шепотом:
- Я не знаю, за что она отвечает.
- Где наши?! Марина, где наши?! - встрепенулась ее тучная соседка. - Наши уже ушли, пойдем скорее!
После обеда опять отправились в Михайловское и долго стояли перед домом Пушкина, небольшим, всего в четыре комнатки.
- Никуда не уходить, - предупреждала экскурсовод, - впереди нас всего шесть групп. Кто-то может и не подъехать, тогда попадем быстрее. В комнаты не пускают, директор музея Гейченко запретил. Можно смотреть только через двери.
- Почему в комнаты не пускают?! - раздался грозный женский голос. Он принадлежал начальственного вида крашеной блондинке лет пятидесяти. Держалась она прямо, смотрела вокруг гордо и весьма решительно. Романов уже обратил на нее внимание и раньше, в Москве. При посадке в автобус она согнала с места женщину, чтобы сесть вместе со своей дочерью, девушкой студенческого возраста. - Кого-то пускают, а кому-то нельзя?! Это у них не пройдет! Музей существует для народа, а не для Гейченко. Пойдем к нему и потребуем, чтобы нам открыли все комнаты.
- Через дверь вы увидите все, что там есть, - пыталась успокоить блондинку экскурсовод. - Дверь отгорожена только веревочкой. Входить в комнаты нельзя, но все видно.
Но решительную экскурсантку поддержал второй мужчина группы, брюнет с узко выбритой полоской бороды. Романов слышал, как жена называла его Мишей. Вдвоем они начали формировать состав делегации.
- Так... - огляделась блондинка, - обязательно пойдут мужчины. Где наши мужчины?
Сережа давно отсутствовал, он не ездил даже в Псков, а Владимир Савельевич отказался идти к Гейченко.
- Что за мужчины пошли! Почему вы отказываетесь?! - наступала на него энергичная дама. - Что за пассивность?! Если вы мужчина, то вы обязаны позаботиться о женщинах!
- С величайшим удовольствием, - отвечал доктор, - но только не таким образом.
- Почему?!
- А вы не понимаете?
- Нет, не понимаю. Объясните.
- Потому что это неприлично, если хотите. - Не хотелось Романову этого говорить, но пришлось. - Гейченко пожилой, почтенный человек, так много сделавший... Сколько людей тут ежедневно? И если каждый...
- Эсфирь Омаровна, - перебил доктора Миша, - что вы с ним разговариваете? Не хочет - не надо. Обойдемся. Кто еще с нами?
Но "предводительница" не уступила ему инициативы, она сама выбрала еще трех женщин, и они впятером направились к небольшому домику, утопающему в цветах совсем неподалеку от дома Пушкина.
- Пойдем посмотрим издали, - предложила Романову Марина.
Но Владимир Савельевич поморщился и направился к озеру. Когда через четверть часа он вернулся, то нашел группу в большом возбуждении.
- Мы так этого не оставим, - разглагольствовал" Миша, - надо писать письмо в райком партии. Какое он имеет право оскорблять туристов? Какой диктатор нашелся! Сумасброд! Зазнался человек, пора его поправить.
- Что случилось? - тихо спросил у Марины Владимир Савельевич.
И, отведя его в сторонку, та рассказала, что пошла за ними, но в дом не входила, стояла поодаль. И вдруг они вылетели оттуда как пробки. Испуганные, красные... А там вот что: постучались они, вошли. Встретила их жена. Она спокойно и терпеливо объяснила, что полы в комнатах Пушкина не выдерживают такого наплыва туристов, что заходить и не нужно, все хорошо видно и так. Наши тетки вполне удовлетворились и стали благодарить великого Гейченко за большую заботу о памяти великого поэта. Но тут неожиданно выскочил из соседней комнаты и сам Семен Степанович. Оказывается, он все слышал. И так старик их понес, с таким напором, что даже Миша и Эсфирь Омаровна растерялись. Вы, говорит, паломники, а паломники должны молча и благоговейно смотреть на святыни. Иначе вы не паломники, а грязные туристы, недостойные входить в дом Пушкина. Вы должны быть благодарны и за то, что вас пускают в дом. В комнату Шекспира никогда никого не пускали, на нее смотрят через стекло. И что он никого не пустит в комнаты Пушкина, нечего ротозеям топтать святыни!
Эсфирь только рот откроет, только хочет возразить, а он идет прямо на нее и выставил всех, со ступенек летели.
Владимир Савельевич тихо и радостно смеялся.
И вот, ступая на поскрипывающие половицы, он вошел в этот дом, дождался, пока схлынет толпа "наших" перед дверями кабинета, что направо от входа, и заглянул в кабинет Пушкина. Ветхий неказистый столик, простенький письменный прибор, гусиное перо, зеленый колпак над свечой, потертое кресло. Просто, обыденно, буднично. Вопреки ожиданиям, ничего не произошло в душе доктора. Мир оставался тем же.
К трем соснам, которыми заканчивалась экскурсия, доктор шел молча. Он не слышал, как шагавшая впереди него Эсфирь Омаровна говорила своей дочери:
- Ты заметила, нет ни одного подлинного документа на стенах? Он выставил одни лишь копии, подлинники все спрятал. Одни ксерокопии. Обратила внимание?
- Да, да, - отвечала дочь, - кому подлинники, а кому копии. Маразматик старый! Самодур...
Марина догнала доктора и взяла его под руку.
- Слышали? - спросила она, когда впереди идущие отошли.
- Что?
- О чем они говорили?
- Нет.
- А вы послушайте.
На лице Владимира Савельевича отразилось страдание. Он помотал головой:
- Зачем...
А дочка тем временем говорила матери:
- И все-таки тебе повезло: ты не только в музее побывала, но и видела самого Гейченко. Можно позавидовать.
Подождали, пока от сосен отойдет другая группа, подошли к ограждающему три дерева забору, и экскурсовод стала читать стихи Пушкина о соснах на границе дедовских владений. Потом Миша затеял с ней спор и начал доказывать, что Арина Родионовна умерла не здесь, не в Михайловском, а в Петербурге. Говорил он с апломбом, и "наши" слушали его раскрыв рты. Владимир Савельевич с тоской смотрел на сосны, и вдруг ни с того ни с сего пришли строки:
...Не требуя наград за подвиг благородный.
Они в самом тебе. Ты сам свой высший суд.
Слова не прозвучали голосом свыше, они словно родились в самом докторе, в его душе и были вовсе не пушкинскими, а его собственными. Будто за ними ехал сюда за тысячу верст Владимир Савельевич, будто не мог вспомнить их в Москве. Вспомнить или придумать, родить заново? Нет, конечно, они были. И таились до поры до времени. "Они в самом тебе". Нет, это даже не Пушкин, это Евангелие, Новый завет. По каким же еще законам судить себя, если не по заповедям Христовым?
Владимир Савельевич зашагал по ведущей вдоль опушки леса тропинке, но его тут же догнала Марина. Она слегка прижалась к нему и сказала:
- А вы хотели бы быть в такой ссылке? Нам повезло, что Пушкин был здесь в ссылке, иначе мы бы с вами не познакомились. Правда?
Доктор слегка пожал плечами.
- Теперь я буду читать вам Пушкина. Хотите? - Она набрала уже в себя воздух, но услышала в ответ:
- Спасибо, Марина Сергеевна, не надо. Не сердитесь, я не люблю, когда Пушкина читают вслух. Простите, - снял он ее руку со своей.
Повести
