- "Коль хочешь, человече новый, субъектом пола стать мужского, обдумай зрело это дело, доколе повитуха смело не извлекла тебя на свет; сей мир - юдоль великих бед! Поверь же автору сих строк, который уж немалый срок свой хлеб жует на белом свете. Недаром сказано у Гете: "Нет счастья в жизни быстротечной - лишь эмбрион живет беспечно!" Власть предержащая тебя с рожденья пестует, любя: куда ни сунься - ходу нет, на все - закон, на все - запрет, за всё деньжонки подавай, а пасть поменьше разевай! И так живешь ты в отупенье, в каком-то вечном обалденье. А если хочешь, в злой тоске, оставить горе в кабаке, то после бурного веселья наутро ждет тебя похмелье… Вот так проходит год за годом, ты оплешивел, стал уродом, трещат назойливо стропила, пропала мужеская сила, прокисла кашица мозгов, еще маленько - и готов. Уж дело к осени смекаешь, - роняешь ложку, умираешь. Теперь вопрос такой предложим: с чем нашу жизнь сравнить мы можем? Сказал великий Шиллер так: "Она - не высшее из благ". А я уразумел давно: жизнь - это хлев, где всё -…"
Его слушают не прерывая. После небольшой паузы Франц говорит:
- Да, это он сам сочинил, из Ганновера он, ну, а я выучил наизусть. Хорошо, а? Правильно про жизнь сказано, хоть и горько.
А из-за стола напротив в ответ:
- Вот ты и примечай про власть предержащую, что пестует тебя любя и водит на помочах. Да только стишками, приятель, делу не поможешь!
Франц все еще сидит, подперев голову, все думает о стихах.
Что ж, устриц и икры нет у нашего брата, и у вас, и у меня. Нелегко нам хлеб достается - все мы голь перекатная. Ноги и руки есть, в тюрьму не сажают - и то слава богу.
А те, за столом, долбят свое - надо же открыть глаза парню.
- Кусок хлеба по-всякому можно зарабатывать. Вот, к примеру, в прежнее время были в России шпики, так они деньги лопатой загребали.
А другой, новенький, гудит, что твоя труба:
- У нас и похлеще есть, сидят у кормушки. Продали своих товарищей-рабочих капиталистам, за это им и денежки платят.
- Не лучше потаскух.
- Хуже гораздо!
Франц все думает о стишках и о том, что поделывают сейчас ребята в Тегеле, должно быть много там новых прибыло, ведь каждый же день пригоняют, партию за партией. А эти все свое:
- Ну, чего же ты? Как же насчет песни? Так и просидим без музыки? Эх ты, наобещал, а потом на попятный.
Петь так петь! Раз обещал - спою! Но сперва надо горло промочить.
И Франц подвигает к себе вторую кружку и отпивает изрядный глоток… Что бы такое спеть? И в это мгновенье вдруг вспомнилось - как он стоял во дворе, лицом к стене, и голосил какую-то песню. Бог знает что это ему сегодня в голову лезет. Что ж такое он тогда пел? И плавно начинает, песня так и льется:
- "Был у меня товарищ, я лучше не найду. Труба звала нас к бою, он в ногу шел со мною, со мной в одном ряду!". Пауза. Затем он поет вторую строфу: "Летит шальная пуля, чья-то смерть летит; товарищ зашатался, упал и не поднялся, у ног моих лежит". И наконец громко - последнюю:. "Хотел пожать мне руку, ружье я заряжал. Не мог пожать я ру-у-ку, на вечную разлу-уку, но друга дорогого с тех пор не забывал!"
Под конец он пел, откинувшись на спинку стула, протяжно, мужественно, в полный голос. Те, там за столом, сначала глаза вытаращили, но под конец сами стали подпевать - хлопают по столу, визжат и паясничают, И тут-то Франц вспомнил, что он собирался им спеть. Во дворе он тогда стоял и пел эту песню. Наконец-то вспомнил. От радости Франц даже позабыл, где он и с кем - наплевать! Петь так петь - пусть слушают! А перед глазами оба еврея - опять небось ссорятся. Как бишь его звали, того поляка, и старика того важного? Нежность, чувство благодарности наполнили сердце, и Франц заревел на всю пивную, так, что задрожала посуда: "Несется клич, как грома гул, как звон мечей и волн прибой: на Рейн, на Рейн, на Рейн родной! Мы встанем крепкою. стеной, отчизна, сохрани покой, отчизна, сохрани покой, мы стережем наш Рейн родной, мы стережем наш Рейн родной".
Все это, слава богу, миновало - и не вернется. Это уж точно. Сидишь себе в пивной, и все так славно кругом и жизнь хороша!
Компания за столом напротив притихла. Один из новеньких как будто уговаривает других - все вроде обойдется тихо и мирно; Дреске сидит сгорбившись, почесывает затылок; хозяин вышел из-за стойки, пошмыгал носом и подсел к Францу за столик. Спел Франц - словно всему белому свету поклонился. Хороша жизнь! Он поднял свою кружку: "Будем здоровы!" - хлопнул рукой по столу, просиял весь, все хорошо, все на лад идет, попил, поел - чего еще нужно! И куда это Лина запропастилась; толстое лицо пышет здоровьем, мужчина он крепкий, в теле, полноват немного.
Никто ему не отвечал. В пивной - молчание. Но вот один из компании встал, отодвинул ногой стул, застегнул куртку на все пуговицы, затянул пояс потуже, это один из новых, долговязый парень, прямой, словно аршин проглотил, и церемониальным маршем прямо к Францу. Вот оно - начинается! Ну да ничего - получишь по шее, только сунься! Долговязый смаху уселся верхом на столик Франца. Франц глядит, ждет, что будет дальше.
- Послушай, как тебя? Тебе что, стульев не хватает? Но тот сверху ткнул пальцем на тарелку Франца.
- Ты что ел? - спрашивает.
- Я говорю, в пивной стульев хватает - возьми глаза в руки. Тебя что - мать в детстве кипятком ошпарила?
- Не об этом речь! Что ты тут ел, я спрашиваю?
- Бутерброды с сыром, скотина. Видишь - корки тут остались на твою долю! А ну-ка слезай со стола, невежа ты этакий.
- Что это были бутерброды с сыром, я по запаху чую. Да только на какие деньги ты их купил?
У Франца даже уши запылали. Он вскочил на ноги; компания за соседним столом - тоже: Франц ухватился за край столика и опрокинул его. Долговязый, вместе с тарелкой, пивной кружкой и горчичницей, грохнулся на пол. Тарелка - вдребезги. Геншке только того и ждал - забегал, затопал по осколкам.
- Стой, - кричит, - так не пойдет! Не драться здесь! У меня в заведении драться не полагается. А то живо выставлю вон!
Долговязый успел подняться, он оттолкнул хозяина.
- Отойдите-ка, Геншке. Драки не будет. И не бойтесь, за все заплатим. Кто что побьет - тот и заплатит.
Франц стоит у окна, прижавшись к ставне, думает: "Уступлю, не тронут - уйду. Я никому зла не хочу, но если уж кто по дурости полезет - тогда держись!"
Долговязый тем временем подтянул штаны - так, готовится значит! Сейчас начнется свалка! А Дреске-то хорош! Стоит глазеет, будто он тут ни при чем.
- Орге, что ты за дешевку сюда привел? Откуда ты сопляка этого выкопал?
Штаны у него спадают, что ли, у долговязого, пришил бы новые пуговицы! Возится со штанами и переругивается с хозяином.
- Им, значит, все можно. Раз фашист - пусть говорит, так? Для них - свобода слова, да?
А Дреске стоит позади, рукой размахивает.
- Нет уж, Франц, я в это дело вмешиваться не стану. Сам заварил кашу - сам и расхлебывай. Думать надо было, что делаешь и что поешь. Вмешиваться я не стану, этого еще не хватало.
"Несется клич, как грома гул…" Эту песню он тогда во дворе пел… Вот поди же, не понравилась она им, из-за нее они и шум подняли.
- Фашист, кровопийца! - рычит долговязый, наступая на Франца. - Давай сюда повязку! Ну, живо!
Вот оно, начинается, четверо на одного! Что же, давай! Спиной к окну, стул в руки! Ну?
- Давай повязку, тебе говорят! Не то я сам вытащу ее у тебя из кармана. Пусть выдаст повязку, подлец!
Другие за ним стеной. Франц поднял стул.
- Придержите вон того, большого! Понятно? Придержите - тогда я сам уйду.
Хозяин обхватил долговязого сзади и умоляет:
- Да уходите вы, Биберкопф! Уходите поскорей! За лавочку свою боится - ясное дело. Стекла, видать, не застрахованы; ну, да мне плевать!
- Ладно, ладно, Геншке, пивных в Берлине хватит, я ведь только Лину здесь ожидал. А почему вы их сторону держите? Почему они выживают человека, который к вам каждый вечер ходит? А те двое в первый раз здесь!
Геншке оттеснил долговязого к стойке. Другой из новых кричит, брызжет слюной:
- А потому, что ты фашист! У тебя и повязка в кармане. Свастику нацепил, гад!
- Ну и что? Фашист и есть! Я все Дреске объяснил, что к чему! Вам этого не понять, вот и орете.
- Это кто же орет? Мы, что ли, здесь "Стражу на Рейне" горланили?
- Если вы будете скандалить, как сейчас, да еще на столики в пивных садиться, на свете никому жизни не будет. Это уж точно! А все спокойно жить хотят, рабочие и торговцы, все одним словом. Порядок должен быть! Без порядка - не жизнь! Чем вы-то сами жить думаете? Горло только дерете! Сами себя слушаете и упиваетесь! Скандалите, цепляетесь к людям! Дождетесь, пока они из себя выйдут и намнут вам шею. Какой дурак позволит себе на мозоль наступать?
Тут он и сам распалился; кричит, себя не помнит, словно прорвало его, а перед глазами плывет кровавый туман.
- Шпана несчастная! Сами не знаете, что делаете! Эту дурь надо бы у вас из головы повыбить, не то вы весь мир погубите; но смотрите, как бы вам самим не пришлось плохо, живодеры, мерзавцы!
В нем все так и кипит. Что они понимают? Он вот в Тегеле сидел, жизнь - страшная штука, собачья жизнь! Правильно в стишках сказано, так и со мной было… Ида, Ида… вспомнить страшно.
И он рычит в ужасе, пятится назад, словно его в пропасть тянут, ревет, отбивается руками, ногами. Перекричать! Заглушить! Чтобы ничего не слышать. В пивной стены дрожат, Геншке стоит у соседнего столика и не рискует подойти к Францу ближе, а Франц знай орет во все горло, не поймешь что, захлебывается, на губах пена.