Крыша
Полиция
Я не люблю писем. Письма не позволяют получателю вклиниться, перебить.
Мне нравится обыденность, а письма не оттуда. В жизни обыденной нельзя говорить спокойно, наоборот, слова и звуки смешиваются, рождая интересную мешанину, из которой я по роду службы выбираю самое существенное.
Я читаю письмо, которое Луома положил мне на стол только потому, что его написала жена автора коллажа.
"Полный портрет моего мужа. Написан той, кто знает, Хеленой Виртанен. Для сведения тем, кто прочесывает территорию.
Одет почти всегда в спортивный костюм, даже когда не бегает.
Если не бегает, то прыгает, на голове этот идиотский капюшон, подражает неграм-боксерам, хотя не увлекается боксом.
Может бегать и в процессе покупок, однажды его приняли за воришку, когда он дал деру, едва выйдя из магазина.
Производит впечатление дурака, хотя не является таковым.
Производит впечатление грубого и жестокого, хотя не является таковым.
Нет, однажды случилось, поэтому я сейчас и пишу.
Производит впечатление дружелюбного, хотя не является таковым.
Производит понемногу всякое впечатление, потому что он просто производит впечатление.
Быстро приспосабливается к ландшафту и людям.
В нем течет кровь дипломата, хотя в это трудно поверить.
С ним больше жить нельзя, хотя он в это не верит.
Знает рок-музыку столь же глубоко, как Тарья Халонен политику.
Может делать что угодно и когда угодно, потому что в свое время этого не делал.
Никто не готовит так, как он.
В принципе не покидает пределы дома. Возвел законсервированность в добродетель и кичится этим.
Способен рассуждать о кухне, особенно о приправах, полчаса на одном дыхании.
Три детали, которые могут оказаться полезны в поисках:
1. Зовет себя бойцом домашнего фронта.
2. Собирается купить дом.
3. Хочет, чтобы мы вернулись.
Если эту записку читает мужчина, как я и предполагаю, он наверняка поймет, какую роль играют эти три детали в его поступках.
Отнеситесь к этому серьезно. Потому что мы здесь с Сини как на иголках сидим. Сини наша дочка, она еще слишком мала для этого".
Положив письмо на стол, я наливаю себе перестоявший кофе.
Ну, и что мне делать с этими сведениями, что толку от этой информации, которую она называет памяткой?
Мы и не думали, что преследуем террориста, убийцу или распространителя детской порнографии.
Вообще-то это по части Луома, он у нас понимающий.
Переправляю письмо Луома, но у того якобы нет времени. Расследует какие-то автомобильные кражи, словно на них у нас есть время. За четыре года мы всерьез не восприняли ни одного пискуна, у которого из машины сперли магнитофон с четырьмя колонками. Неужто без него в машине не обойтись, лучше поговорили бы, что ли, друг с другом. А на технику уже в магазине надо лепить наклейку: за полгода умыкнут наркоманы.
Что за проблемы у людей, к примеру, у этой женщины?
Сперва мадам выпускает здорового мужика на природу, а потом шлет нам его приметы, чтоб мы прочесали весь Центральный парк. Да с такими приметами мы арестуем пол-Хельсинки. А с такими ресурсами пьем перестоявший кофе и штрафуем молодняк за мелкие магазинные кражи.
Я не понимаю, к чему все эти страсти. Я замечаю в письме несколько мест, из которых ясно, что она любит своего мужа. Ну побили бы тарелки. Нет, случись всякая ерунда, они выходят на площадь и начинают вопить о помощи. Сами сидят средь бела дня в пивнухах и хнычут возле музыкальных автоматов, как дети.
Черт, страна трещит по швам. Раньше места для сырости были отдельно, теперь повсюду пускают сопли. Не удивительно, что все хибары заплесневели.
В любом случае было бы интересно встретиться с этим парнем.
Но не по долгу службы.
Совершенно ясно, что этот документ останется в ящике моего стола, я не дам ему дальнейшего хода.
А без доказательств мы этого мужика брать не станем. Я не собираюсь топтать тропинки Центрального парка ради развлечения
Матти
"You can't always get what you want", – утверждал Мик Джаггер. Легко петь банальности с террасы каменного замка ораве молодых, которые после концерта растекутся по пригородным конурам, чтоб экономить для следующего диска. Миллионер с резиновыми губами, дождевой червяк, я кроссовком втопчу тебя в грязь, вот так!
Следующим этапом я расквитался со своим ближайшим прошлым.
От дома Оксанена припустил туда, откуда все и началось. Через ту же дыру, что и в первый раз, я проник во двор, только теперь по сторонам не глядел. Остановился на святом месте, где некогда помочился. Встал на колени, снял футболку, вытер ею траву и оставил там письмо.
На террасе сверкнула фотовспышка.
Раздались мужские голоса.
Я вскочил, нырнул в дыру и помчался по улице.
Мужики высыпали во двор со злобными криками и пустились следом.
Я оглянулся. Обремененные кредитами и жирком, они проползли несколько десятков метров и тормознули на первом же перекрестке изможденные, и стали махать руками. Я бодро добежал до квартиры и простоял под душем четыре минуты.
Готово.
Больше никаких дел с домом фронтовика, изгаженным флигелем. Я нашел подлинный.
Окрыленный свободой, вечером дополнил в своем блокноте раздел "Частные дома как стиль жизни":
"Трава.
Они не дают ей ни единого шанса. Стоит ей чуть подрасти, чтоб склониться на чело земли, как они дергают за шнурок, запускают дьявольскую машину и разъезжают, ничуть не горюя. Они стригут траву так коротко, что земля мерзнет. Тысячи квадратных метров ежика рождаются из-под стрекочущих газонокосилок. Бойня продолжается с вечера пятницы до вечера воскресенья. Фанаты убивают и на неделе.
Супружеская чета.
Папаша запускает газонокосилку, мамаша сидит, расставив ноги, в садовом кресле, почитывает женский журнал. Папаша проезжает так близко к креслу, что трава летит на ноги мамаше. Она поднимает ноги, чтобы ему было удобней проехать. Мамаша ставит ноги на влажный ежик срезанной травы, он приятно щекочет пятки. Мамаша улыбается папаше, папаше – мамаше, газонокосилка дымит, изрыгая выхлопной газ. Но посреди шума они устанавливают контакт, и, когда папашин взгляд, скользнув по шее, застревает меж мамашиных грудей, оба знают, что после стрижки они опустятся на стерню и дадут волю чувствам.
Я стоял на краю песчаной дороги метрах в ста пятидесяти от дома и обнюхивал их. Хозяин после душа плеснул на руку ядреного лосьона, протер щеки и шею, а остаток вытер о штаны. Хозяйка переворачивает куриные ножки. Мясо шкворчит. Женщина прищуривает глаза, защищая их от брызг жира.
Когда я направляюсь к ним, я направляюсь к жизни.
Женщина зовет мужа:
– Рейо-о!
Поднявшись с оранжевого стульчика, он смотрит вдаль.
– Они скоро будут, – говорит он, – неси картоплю.
Хозяйка исчезает за дверью террасы, Рейо остается наедине с мясом, ухмыляясь тому, как куриные ножки шипят и потрескивают.
– Маманя, принеси заодно вина, – кричит Рейо.
Склонился над огнем, резинка желтых шорт скользит вниз, я почти вижу щель между ягодицами на его заднице. Настроив свое оборудование, я усаживаюсь поудобней.
Я ощущаю шипы боярышника, но не себя.
Диктофон отлично берет звук, я настраиваю, чтоб не ударяло в уши, лезу в канаву. Со двора меня не видать, с дороги, может, и мелькнет футболка. Переулочек небольшой, поперечный, соседи за высокими деревьями, все хорошо. Если кто и придет – напрасно, я с места не сдвинусь.
Маманя приносит две бутылки белого вина и два фужера, с бульканьем разливает вино. Они чокаются во славу убитого бройлера, зеленого участка и удачного образа жизни. Я сжимаю кулаки так, что своим толстым кольцом чокаюсь с диктофоном.
Ваше счастье – это мое счастье.
Маманя выпивает два фужера подряд. Вино струится по телу и выталкивает на поверхность страсть, влажную и спелую. Она хватает недожаренный окорочок, нет сил терпеть, подносит его ко рту, впивается зубами в мясо и тянет. Клочья белого мяса не помещаются в рот, частично ожидают своей очереди в уголках губ, которые сочатся желтой жирной приправой. Пережевывая мясо, маманя таращится на голый живот Рейо. Я тоже на него смотрю, правда с иными мыслями, чем Маманя, которая, судя по выражению, распаляется, ведь где кончается живот, начинается шланг. А если шланг помассировать, получится палочка. А Рейо хоть бы что, не обращает внимания на блеск прищуренных глаз, он представляет школу спелого мяса. Пусть хозяюшка исходит своим жиром, я прижму ее задницу к стенке только во время вечерних новостей.
Рейо отодвигает Маманю, потому что куриные ножки подозрительно шипят и брызжут. Он перекидывает их щипцами с решетки на большую тарелку в цветочек. Некоторые подгорели.
– SOS, Маманя, SOS, – говорит Рейо, – кто виноват, если б совсем сгорели?
Маманя хихикает и кокетничает, причмокивая ртом, кого бы отправить в пасть в первую очередь: окорочок или Рейо, хватает окорочок, ой, как горячо, роняет его назад в тарелку.
Я наблюдаю, как животные поедают животных. Рейо приканчивает третью ножку. С желтыми подтеками у рта он доказывает, насколько выгодна сделка со всех сторон. Цены на землю и недвижимость подскочат, когда народ с севера устремится сюда, на юг, так что, Маманя, не боись, цены на здешние участки уж точно не рухнут, эт-точно, и строить прекратят, негде, вовремя мы жахнули.
Да, вы жахнули. Промеж. И дубинкой по затылку тем, кто хочет в Хельсинки, кровь из носу.