– Что ж, всё правильно, ежели баба хочет, мужик – дурак, коль не вскочит. Это, брат, природа, как ты её не гони, куда не прячь, а она всё одно своё возьмёт рано или поздно. И никакие тут морали и запреты не работают. Ведь ежели посмотреть на это дело по логике – не зря ведь так всё устроено, ну это самое …, то есть по-разному, не одинаково – чего у них не хватает, у нас выпирает, ха-ха-ха… и наоборот, что у них выпирает, нам не хватает и всегда весьма кстати. А как удобно совмещается … будто, так и быть должно. А ведь и впрямь должно, иначе род человеческий преткнётся. Нет, что ни говори, а очень тут всё разумно и логично. И трагично-загадочно. Вон сколько кругом баб разных, а цепляет далеко не каждая. Сотни промелькнут, мимо пройдёшь и не заметишь даже, как и нет их вовсе. А некоторых ну никак не пропустишь, не обделишь вниманием, как переклинит тебя что-то. Будто тумблерочек якось в тебе щёлкнет, замкнёт контакты, запустит генератор гормонов специальных, и всё, ты на крючке. Аж шею всю вывернет на сто восемьдесят градусов, пока не скроется она за поворотом. Тогда только, и то не сразу, потихо-о-онечку, посте-е-епенно отпускать начнёт. И снова сотню мимо до следующей твоей. Вот ведь как. Стал быть, срабатывает какой-то скрытый механизм отбора среди общей массы тел твоего собственного, индивидуального, интуитивно родственного комплекта организмов. И ведь не какого-нибудь абстрактного множества, а конкретного, с предопределённой конфигурацией форм и размеров впадин и выпуклостей. Чтобы и то у ней было так, и это эдак, и никак иначе. Тогда только тумблерочек щёлкнет и поманит как магнитом, как ослика за морковкой. Вот ведь. И у них так же, они ведь, бабы то есть, тоже люди, не из железа ведь, тоже глазками зыркают, отбирают претендентов на спаривание, также среди сотен одного, самого подходящего. А коли поймает флюид на антенну, запеленгует подходящий исправный организм и давай попкой крутить, фильдеперсы выписывать, ответные флюиды в атмосферу впрыскивать – горячие, жаркие, магнетические как искорки, что от костра разлетаются и мотыльков на погибель приманивают. И хоть идёт она грациозно и уверенно как пантера, не оглянется даже, мол всё ей тут ни разу не интересно, а только попкой своей вальсирующей как локатором зрячим всё чует, всё видит, как ты шею-то вывернул и уж готов за морковкой, пристанывая: "Ия-ия-ия…". И уж если у вас совпало, если ваши множества пересеклись, флюидик с флюидиком переплелись, съякшались, то хоть ты дерись, а никуда тебе от исполнения своего мужского предназначения не деться. Если ты не дурак конечно, если не полный, ну просто круглый идиот и ботаник. А хоть даже и ботаник, всё одно не сдюжишь, всё одно рассекретишься. Ты-то вон рассекретился. Ха-ха! Вот тогда не грех и покувыркаться, совсем не грех, а даже польза и полный респект. Если хочешь, долг! Твой естественный, природный мужчинский долг перед природой-матерью. Она не дура, знает, кого и зачем сводит. Тут главное знать зачем, цель её сокровенную разгадать-расшифровать, не увлечься чтоб, голову не потерять, не утратить своего мужского достоинства, самости своей. Их ведь вон сколько. Ну в самом деле, не жениться же теперь на всех, с кем покувыркаться довелось. Это идиотизм ещё пуще воздержания и умерщвления плоти. Где гарантия, что следующая не будет ещё горячее, ещё страстнее, ещё ураганнее? Они ведь, брат, знаешь, какие бывают? О-о-о! Ты не смотри, что у них вроде бы всё одинаково устроено, с одного образца списано, одной пристрастной рукой сваяно, вылеплено и отглажено. Очень даже неодинаково. Настолько неодинаково, что, приглядевшись, примерившись, принюхавшись да притеревшись как следует, невооружённым глазом воочию такие, брат, нюансики отличаешь, такие художественные особенности драматической игры спецэффектов перевоплотившегося образа, что мама не горюй. Такие иной раз сладенькие попадаются, что и не вымолвишь. И это у них так, и то у них эдак, а то с этим настолько перетак-разэдак, что чёрт его знает что такое, что все предыдущие – просто лавки с дырками, не более чем тренажёры для восхождения к совершенству. Вот какие процессы в жизнь срастаются, сплетаются и жизнь саму же эту порождают и продолжают.
Я сидел онемевший, расслабленный как вчерашний кисель, как кот Васька, наевшийся сметаны и разомлевший на жарко протопленной печи, и слушал. Удивительно и странно, но гнев мой по мере развития его монолога постепенно куда-то улетучивался, растворялся в его ненавязчивой, как бы от меня отстранённой, меня лично не касающейся логике. Как кусок белоснежного рафинада в стакане горячего чая. Мой первый мужской опыт отчего-то уже перестал мне казаться уникальным, единственным, неизменно остывая и оставаясь только первым, начальным, предварительно-пробным. А предательское сознание, словно на печатной машинке, набивало уже строку другого Великого русского гения: "И опыт – сын ошибок трудных…". Сколько ещё предстоит мне в жизни ошибок? А сколько опыта! Я как кролик на удава смотрел в водительский затылок, дрожащий и расплывчатый в ярком ореоле огромного слепящего лунного диска, и готов уж был сам посмеяться над своей впечатлительностью и горячностью. Как вдруг взгляд мой сам переместился на большое панорамное зеркало заднего вида на лобовом стекле и отчего-то задержался, остановился на нём, слепым отстранённым зрением созерцая то, что в нём отражалось.
– Ты ведь не собираешься жениться на ней? А, Робинзон? – вопросом закончил свой монолог таксист и наверняка подмигнул мне лукаво искрящимся в лунном сиянии глазом. Но я этого не увидел.
В зеркальном отражении на пустом водительском кресле вообще никого и ничего не было. Стремительным, просто бешеным движением нашего автомобиля управляла пустота.
Вдруг неожиданно диван подо мной подпрыгнул, подбросив нас с Настей вверх и вперёд. Водительское кресло напротив, стремительно отскочило назад от места своего крепления и, встретившись с моим всё ещё расслабленным, ватным телом, пребольно ударило мне в голову. Всё произошло так быстро, что я не успел ничего сообразить и сориентироваться в ситуации, как оказался вместе с Настей на полу машины.
– Ты что, танкист, охренел совсем?! Педали путаешь?! Права купил, а ездить научиться забыл?! Не дрова везёшь, живых людей всё-таки! Уснул что ли?! Карту купи, лапоть! – ворчали мы с Настей, без какого-либо сдерживания своего раздражения и негодования, пытаясь в поперепутованном клубке конечностей отыскать каждый свои и вернуть наши потерпевшие тела в исходное, нормальное положение на диване.
Не сразу, но в конце концов нам это удалось, и выплеснув первую, самую слепую и пристрастную волну гнева, поднимаясь с пола и усаживаясь на свои места, мы стали оценивать обстановку. Машина, слава Богу, целая и невредимая стояла, не двигаясь, посреди дороги, разделяющей напополам огромный заливной луг. Наш водитель сидел молча и неподвижно на своём месте, держа руки на руле и смотря прямо перед собой. Впереди, метрах в десяти от нас, загораживая собой яркий свет полной, хотя и вовсе не в полнеба, но естественных размеров луны, чернели силуэты трёх конных всадников. Словно три былинных богатыря сошли с полотна Васнецова – огромные, могучие, головами своими царапающие редкие облака на чёрном ночном небе. За их спинами метрах в ста уже виднелись крыши домов большого уснувшего села. С полминуты длилась тяжёлая, немая и глухая, неподвижная как фотоснимок пауза. Казалось, что это не богатыри сошли с картины, а мы самовольно и вероломно вторглись в охраняемые ими пределы. И замерли на стыке реальностей, подчиняясь непреложному закону жанра, позволяющему в недвижности открывать динамику, в полной тишине зазвучать голосу повести временнЫх лет, в мёртвой ткани холста и красок отыскать хитрые переплетения жизни, и смерти, и бессмертия.
Наконец картинка ожила. Опытный и могущественный киномеханик, отключив "стоп-кадр", запустил ленту жизни вперёд. И она побежала, потекла быстрой бурной рекой вниз по камушкам, огибая преграды и возвышенности, затопляя ямы и впадины, сливаясь с другими такими же неуёмными реками, на пути к огромному безбрежному океану, с которого начинается и к которому стремится всё и всегда, который одновременно и альфа и омега, и начало и конец.
От группы всадников отделился один и медленным шагом, как бы нехотя, направился в нашу сторону, исполняя давно кем-то заведённое обыденное, но обязательное правило. Остальные двое, оставаясь там, где были, внимательно и цепко наблюдали за происходящим, готовые, казалось, в любую секунду сорваться с места и исполнить отработанный, отшлифованный годами службы механический ритуал. Когда всадник приблизился к машине со стороны водителя и, не слезая с коня, наклонился к открытому окошку, чтобы внимательно рассмотреть нас, мы увидели вместо закованного в кольчугу былинного Ильи Муромца лет сорока пяти бородача в казачьей форме, с шашкой на боку и калашниковым наготове.
– Кто такие? – спросил он, не представившись. – Куда путь держите? За какой надобностью? Выйдите все из машины и предъявите документы.
– Петрович, ты что, своих не узнаёшь? – бодро и даже воодушевлённо, радуясь встрече со знакомыми, проговорила Настя. Она выскочила из автомобиля и побежала вприпрыжку к казаку, на ходу обращаясь к нам, приглашая последовать её примеру и выйти из машины. – Ребята, это свои, наши, закудыкинские!
Мы не стали ждать третьего приглашения и повиновались.
– А, Настёна! Привет, стрекоза, – всадник выпрямился в седле, улыбаясь в густую бороду, и подал знак остальным двум, что всё в порядке. – Ты как тут оказалась? Оттуда? На каникулы прилетела? Санько, ты погляди, кого встречаем! Невеста твоя! А как похорошела-то за год – ни дать, ни взять, Марья-царевна! Смотри, Санько, как обещал, сватать невесту меня чтоб позвал!