Этой насквозь пропитанной смогом лесных пожарищ московской ночью по не остывающей булыжной брусчатке главной площади столицы шёл Прохожий с длинным, выше человеческого роста посохом в деснице и ветхой сумой за плечами. Он проследовал, как когда-то, от стен храма Казанской иконы Божьей Матери по направлению к Спасским воротам Кремля. Часы на башне пробили полночь, когда он, не останавливаясь и не обращая взора на маковки Василия Блаженного, давно уж лишённые крестов, произнёс чуть слышно, подобно распятому Христу: "Прости их, Господи, бо не ведают, что творят…". Старик трижды степенно и размашисто перекрестился и скрылся в зияющей пустоте распахнутых настежь Спасских ворот Кремля.
Его никто не остановил, не окликнул даже. Ни храбрые, отличные отменной выправкой воины, салютующие мыском сапога охраняемому ими смердящему идолу, ни организованные группы опричников с калашниковыми на могучих, налитых бронзой шеях, ни многочисленная челядь, снующая по территории Кремля взад и вперёд с целью добиться аудиенции у самогО и выразить верноподданнейшие чувства. Они просто не заметили его, он был им не нужен. Равно как и ему не было до них никакого дела. Как и до самогО. Что называется, не до сук. Старик будто не видел ничего вокруг, не имеющего прямого отношения к причине, приведшей его в столь поздний час в сердце Москвы, России, Мира. Он только краешком глаза скользнул по лёгкому небесному облаку, будто царь-птица могучим размахом крыла прикрывавшему полную луну. Небесная странница переместилась в сторону, то ли повинуясь могущественному взору, то ли сама по себе, и предоставила яркому свету беспрепятственно проливаться серебряным дождём на каменные стены и маковки. Неповторимые краски Покровского собора заиграли новой свежестью, будто не много столетий уж, а только-только лёгкая рука зодчего нанесла их причудливым, невиданным доселе узором. Симфония красок запела, заиграла над оставленной стариком площадью. Проявились сквозь марево блуждающего ночного воздуха могучие литые кресты и засияли над древней столицей, то ли отражая глянцем золота полнотелую луну, то ли сами по себе, каким-то внутренним символическим сиянием. Свет поплыл мягкими волнами над поверхностью брусчатки. В игре его пропали, словно не было их вовсе, и смердящий идол со своей охраной, и литые, накачанные свинцом да пивом опричники, и челядь. Только призраки замученных преступников, как из лет давно минувших, равно и сегодняшних, так и неизбежно грядущих задержались на миг да растворились в дрожащей дымке. Даже стаи чёрных ворон, на мгновение почуя мертвечинку, слетелись вдруг со всей округи. Но обманутые в своих ожиданиях, однако, не потеряв предвкушения лакомства на будущее, закружили недвижный раскалённый воздух над площадью, взрывая тишину пронзительным картавым карканьем.
Старик ведал, куда идти. Путь свой подобно ночному мотыльку – лёгкой, невесомой бабочке-однодневке – он угадывал внутренним природным знанием. Медленно, никуда не спеша, он плотно и уверенно клал стопы свои тёмными и холодными коридорами кремлёвского дворца. Живая душа искала света и тепла, которых эти древние стены лет сто уже как были лишены ритуальными выстрелами в Екатеринбургском подвале. Но до конца, до полного духовного вакуума изжить огонь и крест из старого московского Кремля палачам не удалось, как ни старались ни тогда, ни потом, ни сейчас. Никому не удастся! Следуя всем изгибам и поворотам низких и узких проходов, поднимаясь вверх по крутым каменным ступеням, безошибочно ориентируясь на распутьях разветвлённых ходов, он шёл-порхал, повинуясь только врождённому свыше инстинкту, позволяющему сквозь толщи холодных каменных стен почувствовать крохотный, мерцающий источник тёплого живого света и определить кратчайший путь до него.
Тысячи тысяч русских иноков, таких же как и он мотыльков-однодневок в многовековой истории Русского Православия начинают свой жизненный путь от тьмы к свету, лишь только заходит солнце правды, и плотный мрак иноземного "просвещения" окутывает землю вездесущими холодными щупальцами ночного отчуждения. Путь скоротечный, тихий, незаметный затуманенному взору бурного и буйного света. Путь трудный, полный добровольных лишений и невзгод, борений и тяжких падений по неиссякаемой человеческой слабости. Кажущийся бесконечным путь длиною в целую жизнь. Целью которого был, есть и будет крохотный, едва уловимый в объятиях мирского мрака, слабо мерцающий огонёк в конце нескончаемо длинного и тёмного тоннеля. К нему тысячу лет еженощно стремятся тысячи тысяч мотыльков-иноков, чтобы, достигнув цели, обозначить приближение грядущего. И исполнив предначертанное, смиренно предать себя в жертву, опаляя невесомые крыльца-мантии, и сгорая дотла в неугасаемом пламени мерцающего огонька Истины. Покуда не настал ещё великий день, и огромное, беспредельное по силе своего сияния Светило не уничтожило тьму и не восстановило некогда прерванную ночным мраком, невиданную доселе ни одним ещё мотыльком светлую жизнь.
Это тот слабый, крохотный огонёк, чудесно родившийся в Кувуклии по воле и мудрому замыслу Творца. Это тот тёплый свет, привезённый из далёкого-предалёкого Иерусалима много-много лет назад и с тех пор бережно поддерживаемый и хранимый в неугасимой серебряной лампадке. Свет отражался от чудотворного образа Спаса Нерукотворного, преломлялся и играл глубокими, насыщенными цветами старинных не тускнеющих красок, искусно составленных и положенных духоведённою рукой древнего мастера. Он освещал отвоёванное в неравной борьбе у ночного мрака пространство обширной каменной залы кремлёвского дворца, куда стремился неутомимо и уверенно старик-Прохожий. Низкий сводчатый потолок, украшенные старинными росписями холодные стены, каменные плиты пола, гладко отполированные ступнями многих поколений, в течение нескольких веков населяющих дворец – всё оживало в тёплом, мерцающем свете лампадки и, казалось, могло рассказать невольному слушателю множество интересных и загадочных историй, приоткрыть завесу многих тайн, единственными существующими ныне свидетелями которых являлись эти камни.
– Господи, Боже наш! Спаси и помилуй Россию, соедини воедино три её части – Великую, Малую и Белую Русь. Мы – единый народ. Вразуми нас и помоги понять Твой замысел о нас и о стране нашей. Огради от ига чуждого и всяких властителей лукавых, пошли избавление от врагов, умири братьев-Русичей, утиши страсти противления нас друг другу…
Небольшой, с тетрадный лист, новенький бумажный образок Спаса Нерукотворного отражал глянцем ламинированной поверхности маленький, но яркий трепещущий огонёк лампадки. Она слегка покачивалась в восходящих потоках горячего воздуха, и при каждом таком колебании от источника тёплого света то и дело разлетались вокруг зайчики бликов. Огоньки эти, словно живые светляки резвились, расцвечивая малое пространство вблизи образа, добавляя жизни раскалённому сухому воздуху, приуменьшая гнетущее ощущение приближения апокалипсиса. И даже взор Спаса, всегда полный глубины, доброты и жизни, приобрёл в этом мареве, казалось, более грусти, более суровых, грозных, предупреждающих искорок. Впрочем, это только при ближайшем рассмотрении, в малом, ограниченном пространстве близ образа. Может ввиду незначительности его размеров, или же по причине довольно обширного пространства залы, в красном углу которой помещалась подсвеченная огоньком лампадки икона.
– Господи, Иисусе Христе, Сыне и Слове Божий, молитвами Пресвятой Богородицы, и всех святых в земле Русской просиявших, спаси, сохрани и помилуй Россию, всю Великую, Малую и Белую Русь, и нас, триединый народ Русский…
Внимательный, ищущий взор Спаса как бы оглядывал комнату, а это скорее была весьма просторная комната, нежели зал, и размерами своими и убранством предназначенная, видимо, для большого, весьма важного человека. Три больших, внушительных размеров полотнища украшали стену справа от красного угла. Мягкая переливчатая бархатистость материи, явно не домашнего производства, качество и особая выделка древка из прочной выдержанной древесины, а особо расцветка тканей подтверждали догадку о важности, даже государственности обитателя помещения. Первое – алое, кумачовое, под цвет свежей, ещё не запёкшейся крови – полотно с вышитым золотом серпасто-молоткастым, звездатым пауком в левом верхнем углу возле древка. Второе – привычно толерантный триколор, то ли некогда торговый, то ли ныне государственный стяг не то России, не то Эрэфии – нового чуднОго образования на месте разваленного и разграбленного, некогда великого государства. Третье – тоже трёхцветный, чёрно-жёлто-белый Императорский Штандарт дома Романовых. Что общего у этих трёх полотнищ? Чья воля их связала воедино? Какой суррогат они олицетворяют, объединившись в одно целое, в одну вычурную, полную неведомого, тайного смысла композицию? Этот немой вопрос, и изумление, и даже растерянность можно было б предположить в грустном, предупреждающем взоре Спаса. Если бы не знание, непогрешимая вера в то, что Ему одному ведомо всё, и что было, и есть, и каково будет. Знание это посильно для каждого, но не под силу тем, кто по своему усмотрению и уморазумению трактует прошлое, тасует настоящее и вершит будущее, при этом взрывая в клочья настоящее и разметая, предавая забвению прошлое.