Женя оглянулся. Позади него седой как лунь, с длинным в человеческий рост посохом в деснице и в старой поношенной скуфье на голове стоял старец-Прохожий и бросал в лицо лжеветерану гневные обличительные слова.
– Нет у тебя никакой власти, и сам-то ты в темнице заточен пребываеши! Вся власть и могущество единственно в руцех Божиих и у тех, кто носит на себе печать Его образа и подобия! Человек – вот кто истинный Царь на земле! Человек искуплённый и спасённый жертвенной кровью Того, одного Имени Которого ты так боишься и трепещешь, потому и всячески обходишь Его. Человек волен и властен, и ты знаешь это. Потому так юлишь и извиваешься аки змей, искушая человека, обольщая его, ибо без воли его ты тьфу, червь земной. И я не властен над человеком, покуда он сам не позовёт меня или Пославшего меня. В его, человека воле всецело и выбор, и знак силы. Желаешь ещё раз убедиться? С кем он пожелает быть, тому и оставаться. А иной – знай своё место!
Жене не пришлось даже ничего говорить, он только подумал, мысленно, душевным импульсом определив притяжение, и силу его, и направление.
Лицо ветерана исказила гневная судорога, глаза налились не то кровью, не то негасимым адским пламенем, он как-то сгорбился, съёжился, существенно уменьшаясь в размерах, и исчез вовсе, как и не было его.
На платформе затерянного в лесу маленького полустанка остались двое, да ещё внушительных размеров блок орденских планок, брошенный сиротливо лежать на холодном асфальте. Есть вещи на земле, которые легко присвоить, но даже при всём желании крайне затруднительно утащить с собой в ад, если они обильно политы искупительной кровью человеческой.
XXVIII. Ванька-встанька
За столиком тихого летнего кафе мёртвого города сидели и разговаривали двое. Один слушал и громко, от души смеялся. Другой – монашек в чёрном долгополом подрясничке и в старой заношенной скуфейке на голове – рассказывал, чуть не плача и поминутно вытирая влажные глаза. Пиво за разговором было выпито до капельки. Оно ведь доброй беседе не помеха, наоборот, подспорье. Да и что за беседа без хмельного, веселящего сердце напитка? Не беседа, а так – сухая передача информации. А ежели с душой да с откровением, без утайки и двусмысленности, как самому себе. Да так чтобы дошло, чтобы проняло до глубины мозолистых пяток, чтобы душа с душою до полного единения, до СОчувствия, не в нынешнем понимании этого слова – сочувствую, но помочь ничем не могу – а в его истинном значении, чувствительно соединяющем. Тогда без доброй чарки не обойтись русскому человеку. Просто никак.
Эти двое сидели и разговаривали уже не один час. Солнце, преодолев точку своего апогея, начало медленное, неохотное скольжение вниз, к подножью каменного идола мёртвого города, когда первый из них, перестав смеяться и не произнося ни слова, только бросил грозный взгляд в сторону официанта. Тот, видимо хорошо понимавший немой властный язык, расторопно, даже слишком, исчез куда-то на мгновение и вновь появился уже возле столика с большим серебряным подносом, на котором, как кремлёвские башни над площадью, возвышались два высоких, толстостенных стакана и древняя, покрытая плесенью времени бутылка какого-то диковинного вина.
– Пьёшь вино-то? – спросил первый монашка, наполняя сначала один стакан тягучей рубиновой влагой.
– Хорошо бы … пиво, – отвечал второй, немного успокоившись после исповеди.
Человек бросил взгляд на него, впрочем, вовсе не грозный, скорее, снисходительный, с мягким отеческим прищуром и поднял в воздух два худых, длинных пальца. Тут же появился официант и выставил на стол перед Алексеем Михайловичем две пузатые кружки. Естественно полные.
– Побалуйся, – проговорил человек, и не понятно было, грозы или благовеста больше в его голосе. – Дорога не краткая предстоит и не безопасная.
– Спасибо, – только и ответил монашек, и не потому что слов на сердце более не имел, а как-то не смел словоблудствовать в присутствии того, в ком тонкой чувствительной душой угадывал и основание, и силу, и власть.
– Поедешь? – спросил человек с пристрастием.
– Поеду, – ответил Алексей Михайлович с глубоким и тяжким вздохом. – Разве у меня есть выбор?
– Есть. Выбор всегда есть.
– Вы предлагаете не ехать? – какая-то надежда вдруг родилась в сердце Пиндюрина. Он почему-то не сомневался в том, что человек этот может всё отменить, переиграть, вернуть время вспять и позволить прожить его вновь, но уже иначе.
Слаб человек, как уже было сказано, а художник слаб особенно. И не слабостью физической, или духовной. Как раз нет, он мог бы горы свернуть за один тёплый взгляд любимой, или перелопатить всю библиотеку Иоанна Грозного ради одной только редкостной и ёмкой рифмы, заодно уж отыскав эту библиотеку на зависть историкам и археологам. Он мог бы луну с неба достать, коли того потребует его капризное вдохновение. Да чего он только не смог бы ради высокого? Но, ступив нечаянно только краешком каблука в трясину социума и бытовухи, он так и сгинет не за понюшку табаку, надеясь на авось да на кого-то большого, сильного, могущего, которому разом решить все проблемы и неурядицы, что коту Ваське миску сметаны слопать. Алексей Михайлович был художник, хоть и в душе только.
– Ну, почему же? Ехать надобно, – ответил человек и, допив одним глотком вино, плотно и со значением припечатал пустой стакан к столешнице. Будто царский указ завизировал. – Только не за ради той пакости, что тебе блудник в рясе повелел, а совсем наоборот. Не губить, но созидать.
– Как же? Ведь не могу я ослушаться-то, – почти заплакал монашек. – Невозможно это.
– Боишься?
– Боюсь.
– Чего боишься-то? Не достанут тебя упыри, пождут, пождут, да и думать позабудут. Таких послушников у них полно – целая армия. Да только труха всё.
– Да разве ж я этого боюсь? Я ж монах теперь, постриг принимал, обеты давал, сан опять же на мне священский. Бога боюсь. Сам не знаю, как это так … никогда ведь не боялся, не верил в общем-то, не думал даже. А когда полз по церкви на пузе, всю свою ничтожность вдруг увидел, да так отчётливо, так явственно, что слёзы сами ручьём потекли. Глаза поднял, а Он смотрит … и, знаешь, так … прямо внутрь, прямо в сердце … и знает ведь, точно знает всю мою пакостность, весь грех мой. Так как же я? Как же от Него скрыться-то? Он достанет.
– Кто? – недоумённо и даже с каким-то особенным интересом спросил человек.
– Кто, кто? Бог!
Как же он странен этот человек русский. Странен и непонятен. Вот ведь вчера ещё, вроде бы, угорал в пьяном своём непотребстве, неистовым разгуляйством теша буйную плоть, терзал и губил нещадно бессмертную душу. А чуть коснётся Господь исцеляющим перстом Своей неизреченной Любви её кровоточащих ран и тут же находит отклик. Да не простой – слёзный, с вывертом наизнанку всего покаянного существа человеческого. И откуда в этом бесшабашном и бедовом, нередко диком и неистовом существе столько потаённой, не используемой до поры до времени, но бережно хранимой и оберегаемой в самой глубине души Любви, твёрдо и нерушимо связующей человека с Богом? Чем так отличен русский человек, в чём его неподражаемость, непонятность и непознанность другими народами, не менее достойными и значимыми в истории мира? Он отличен своей природной православностью, невыдуманной, не навязанной извне огнём и мечом, не спущенной высочайшим указом, а врождённой, от создания данной, всегда имевшей в душе человека своё законное место, даже задолго до принятия Христа. Ибо русский – неизменно значит, православный. А не православный не может называться русским априори. "Что ж, – резонно возразит несогласный, – нет что ли среди этнических русских протестантов, мусульман, буддистов и даже атеистов?". Есть, и не мало. Только ни протестантизмы, ни мусульманство, ни буддизм, ни даже атеизм с его всеядностью, как и все прочие "измы", ничегошеньки не выигрывают от такого сомнительного приобретения. Но душа, насильственно лишённая православия, неизбежно и начисто теряет свою русскость. Часто безвозвратно. Навсегда.
– Эх ты, горемыка, – человек смотрел теперь на Алексея Михайловича совсем не грозно, не со властью, но с тёплым умилением, как любуется новоявленный отец первыми, неуверенными и робкими шагами единственного сына. – И откуда ты взялся? И где носило тебя так долго? Не опасайся и ложной ревностью не суши сердца своего. Не монах ты, ибо постриг, а тем паче, священство твоё ложно и потому не имеет силы.
– Как это?! – если бы Пиндюрину сейчас, на сорок четвёртом году жизни сообщили, что он не мужчина, а совсем наоборот – баба, он, наверное, удивился бы меньше.
– Да очень просто. Потому как боров тот, за которым ты навоз убирал, не священник вовсе, да и не монах даже. Как и церковь его, так называемого московского патриархата, не Церковь вообще, а блудница вавилонская, о которой Иоанн Богослов в Откровениях писал. Надули тебя, как и многие тысячи тысяч, таких как ты, надувают по сей день. Уразумел? Так что забудь о нём, как о кошмарном сне. А коли любишь Господа, то поработать Ему, обращая одурманенных и возвращая их в Церковь Христову и в Россию-матушку, можешь. Ибо Россия без Христа – ничто, так, звук только. Одним словом, ЭРЭФИЯ.
Алексей Михайлович, глядя в глаза человеку, понимал, что вербуют его уже во второй раз. Но чистый и прямой взгляд собеседника, в отличие от хитрых, бегающих глазок давешнего игумена, как-то успокаивал и вселял надежду.
– Почему я должен … Вам верить? – спросил он, смущаясь, как бы опасаясь сомнениями обидеть человека.