Над станцией повисла плотная, густая тишина. Всё остановилось, замерло. Движение воздуха, мыслей, стук сердца в груди, даже само время вдруг повисло на тонкой ниточке, раскачиваясь из стороны в сторону и не решаясь, куда продолжить своё движение. И стоит ли его вообще продолжать? Женя поплёлся к эскалатору, в который уже раз за эту ночь ища выход из "вну" во "вне". Его шаги таяли, исчезали в мягкой вате гранитного пола, так и не успев прозвучать. Одно только в нём жило, еле теплилось, трепыхалось ещё, упрямо не желая сдаваться – маленькая, совсем крохотная, невесомая как молекула летучего газа надежда на то, что в конце поднимающегося вверх тоннеля он увидит даже не выход на улицу, а вообще хоть что-нибудь отличное от "Площади революции". Но упрямая лента эскалатора не могла, а может, не желала в эту безумную ночь вливаться никуда более, кроме как в эту проклятую, полную бронзовых привидений станцию. Они смотрели мёртвыми глазницами на вынужденного гостя и тихо хихикали. Да они просто издевались над ним, показывая на него пальцами, нашёптывая на ухо друг другу несомненно обидные и даже оскорбительные для Жени слова.
– Ах, вы так! – закричал оскорблённый в лучших чувствах Резов. – Ну так получайте же! Получайте!
И он, машинально издав боевой клич, стал методично и со знанием дела дубасить, мутузить и окучивать одну за другой бронзовые фигуры. Те, охая и ахая, но, не переставая хихикать, раскалывались на части под его молотобойными ударами, рассыпались в песок, в прах, в пыль… и всё хихикали, хихикали, хихикали …. Тяжёл он выбор без выбора.
XXII. Байки деда Пустомели
(Лирическое отступление N 3)
Давнё-ёхонько то повелось, в те ещё времена, когда в решете воду носили да угли ёй поливали, чтоб, значит, шибче горело. В огне-то том бельишко стирали да на болото сушить носили. Когда в сапоге кашу варили да крыши ёй конопатили; от мороза снегом куталися, а на жару тулуп примеряли. Тогда-а ещё жил дед Пустомеля, и было ему в те времена годов без малого три сотни с лишком. А сколько сейчас стукнуло, про то никто не ведает. Так-то вот.
Бывало, соберутся мужики во чистом поле силушкой-то помериться, удаль молодецкую показать да похвастаться. Кто пуговку малую к сетям оглоблей пришиват, кто из брёвен лапоточки дочурке своёй плетёть, кто с комаром на кулачках тешится да так, что ажник кости трещать, а кто щелбанами валун-каменюку по полю катат-перекатыват. Один пухом гагачьим ветер ловит, а другой ему помогат – супротив ветру, значит, мочится, кто сильнее будет. Да побеждат, слышь ты, ветра-то. Да мало ль веселья в народе, забав богатырских, к коим силушку-то приложить похвастаться.
А как притомятся мужики, натешатся – соберутся гуртом возле костерка бражки-веселушки попить да покалякать за жизнь. Глядь, а дед Пустомеля уже тут как тут, будто звали его. Усядутся мужики поудобнее, варежки поразевают да слушают. А дед-то, ну, Пустомеля тот, и рад языком-то чесать, чай не оглоблей…
Об Игнате и гранате.
– Да разве ж то сила? Эх, мать-перемать…, тьфу! А вот послушайте, мужики, яка силушка-то раньше была, это кода я молодой ещё был да бедовый. В государстве нашем Рассейском стояла тогда деревня одна – Дурья Падь называлась. Это что Дуравского уезду, Дуряевой волости, Дурында-Дурьинской губернии. Жили в ёй мужики здоровенные, крепкие, дурью-то сызмальства налитые, так что самый хилый, махонький из них всех вас вместях одним мизинчиком заломат. Что ты! Дури в них было – залейся. Их все, из других-то сёл, так и величали – дурни, али дураки. Идет, бывало, кто из них по полю, с покосу, стало быть, аль с посеву, в подмышке своёй лошадёнку тащить, а в другой подмышке-то телегу с бабой да с выводком. Так те, завидя такое, как зачнуть орать да глотки драть: "Э-э-э! Гляньте-ка, вон дурак-нито пошёл!". А они не забижались, не-е. Тащить себе и тащить. Чего с него взять-то? Дурак, он и есть дурак.
А был из них один самый здоровенный, самый что ни есть крепущий, такой, что не только вас всех, но и дурней-то своих вместе с вами одним левым мизинчиком заломат. Во как! А звали-величали его Игнат. Хороший был мужик, рассудительный. Так вот, поспорили как-то дураки о силушке Игнатовой – одни говорят, что докинет он гранату до кордона Руси-матушки, а другие, несогласные с ними, спорят. Говорят, что не только до кордона, но и до какой-нито Хранции, али Гишпании дошвырнёт. А ни то и до Америки. И обязательно басурманов там всех этой гранатой-то и подзорвёт к хренам. Во как! Стратегическа смекалка у дурней-то тех была. Ну, поспорить-то поспорили, а кскримент-то ставить надобно. А как же ж? Пошли, стало быть, к Игнату. А тот как раз с огорода своего каменюки за реку швырял. Дык они ему в растопырену ладошку гранату-то и всунули. А чтоб не заартачился Игнат-то, не сорвал кскримент их этот, чеку с той гранаты да и выдернули на вовсе. Теперь хошь-нихошь, а швырять придётся, не своих же подвзрывать-то. А басурманов мериканских этих не жалко, не-е. Они же, басурмане-то эти, своего царя-батюшку, али царицу там, жизни лишили, ироды! Об этом циденте все газеты тогда писали.
А Игнат… Эх… А что Игнат? Постоял, постоял с гранатой-то, поглазел на дураков, да и сызнова начал свободной-то левой рукой каменюки за реку швырять. Ничего не сказал тогда, ни словечка, а только в кскрименте-то этом ихнем участвовать наотрез отказался. Как ни уговаривали его дураки, ни в какую, хоть кол ему на голове теши. Да-а! Я ж говорю, рассудительный был мужик, хоть и дурак. Конечно! Ишь чё удумали, грамотеи, гранатами хрен его знает куда швыряться…! Добро-осит он, аль не добро-осит…?! Ну прямо депутаты, ага…. А ему швыряй…. Тоже мне, нашли, понимаешь, гранатомёт… Они ж ведь тоже люди…! Живые же! Хоть и мериканцы… Жалко ведь, понимать надо!
Обиделся тогда Игнат на дураков, цельный день ни с кем не разговаривал да ночь ещё. А потом простил, конечно, чего уж, нешто мы хранцузы какие. А только так всю жизнь с гранатой той и проходил. А куда ж её деть-то? Взорвётся же!!! И работал с гранатой, и ел с гранатой, и спал с ёй. А что ж, левая рука-то свободна. Жена его поначалу пужалась сильно, особенно ночью – а вдруг во сне растопырит ладошку-то. Что тогда? А потом свыклась, чего уж, и детушек ему ещё народила и вообще. А бабам-то потихоньку сказывала, что с гранатой-то этой оно даже интересней у них всё получается. Ну, это самое-то… Заковыристей, слышь ты, получается. Вот!
До-олго ещё прожил Игнат, и всё с гранатой, не разжимая ладошки. Так и помре с ёй. Вот силища-то кака, мужики, не чета вашей-то теперешней.
– А дальше-то чё? – заприставали мужики. – Граната-то чё? Так и схоронили чё ли с гранатой-то? Дураки-то чё?
– А чё дураки? Дураки, они и в Африке…. Нет, конечно, хоронить с гранатой не стали, не по-христиански это как-то. Когда Игнат в домовине уже лежал, порешили дураки гранату-то из его ручищи вынуть. А как тут вынешь? Лапища-то у Игната будь здоров какая. Всей деревней разжимали, аж взопрели все.
– Ну и чё? Вынули?
– Вынули, конечно. Я ж говорю, дураки-то здоровенны были. С мёртвым-то Игнатом сладили…, насилу.
– Ну и чё?
– Чё?
– Ну, граната-то чё?
– Да ни чё. Чё ей сделается, гранате-то? Граната не дура, она своё дело знает… и сполняет его справно. Деревни то той дурацкой, ну Дурьей Пади-то больше нетути. Так-то! Только я те так скажу, дурней-то тех гранатой не поубивало, не поранило даже. А порасшвыривало по всей земле Рассейской, по всем волостям да губерниям. Прижилися они кто где, корни пустили и живут себе, в ус не дуют. Дуракам-то у нас закон не писан. Напротив, они сами ныне в Единую партию сошлись и сами все законы в Рассее придумывают, никого не спросясь. Про Игната-то и думать позабыли.
Наследник.
В некотором царстве, в сувенирно-демократическом государстве жил да был царь. И было у того царя три раза. Всего-то, кажись, три – не ахти чтобы шибко, но хоть так, у иных-то и того меньше.
Первый раз был краткий, но умный, без излишеств там разных, со всякими, значит, предосторожностями и бдительностями, от отца заповеданными. Так что хоть и скромно оно, без вольностей, зато безопасно.
Второй раз был и так и сяк, хоть и с разгуляями да разными там выпендрёсами, но всё же не без смысла, не без порядку и с разумением.
А третий раз, так тот вовсе был дурак, и хоть ты так его верти, хоть этак, со всех сторон круглый дурак и выходить. Потому как сколь не напрягал царь извилину-то после, сколь не морщил лобик свой государственный, а всё без толку. Ничегошеньки не помнит, хоть ты дерись. Может, спьяну оно всё было, или с устатку, а только не зафиксировалось ничё. Так-то вот.
Опечалился царь, закручинился. Да не из того, что не помнит ни хрена, оно то ж не впервой у него с головой-то, то ж и раньше было. Тут беда покруче. Сроку-то государством владеть-править осталось тьфу, всего ничего, без году неделя, а наследничка-преемничка у царя того не было. Ну, ни единого, хоть какого-нибудь завалящаго. Даром и было-то три раза. Сел царь на трон свой, собрал думу в головушку, прямо всю сразу и ну давай её думать. День думает, другой думает, тяжело оно с непривычки-то. Все дела государственные позабросил, даже суку свою любимую до ветру выгуливать позабыл. А на третий день придумал.
Разослал царь гонцов по всем местам да весям царства своего, чтобы, значит, пошукать-порасспрашивать – а нет ли где сыночечка его, наследничка-преемничка. Ведь был же третий раз, а что в нём было, с кем и как, не помнит. Может и получилось чего? Поскакали гонцы в разные стороны, ищут сыском, спрашивают с пристрастием, в карту генетическую пальчиками тычут, сличают.
Долго ли, коротко ли они так рыскали, а только аккурат к Рождеству возвернулись все разом. Выстроились в шеренгу, докладывают.