– Да не, Господь с тобой. Президент-то живой ишо. Вафлентину ентому. Как помрёть, сердешный, так ему тож будуть свечки таскать.
– Валентину?
– Не-е, якось ты глупой. Вафлентин уж помре, давно ишо. А то чё ж ему свечки-то? Президенту! Ну, ты, на чё меня, старую, подбивашь? Чё тако говоришь-то? Ты, енто, как его, не крамольничай тут, не в парлахменте чай.
Я решил сменить тему, перевести её в другое русло, более значимое для меня.
– Так ты, бабушка, говоришь, всё тут знаешь?
– Яка я табе бабушка? – обиделась моя собеседница. – Я ишо старушка хочь куды! Мне сам мер наш вафлентиновку присылал, вот! Почётну! За безупречну работу на вокзахле. Бабушка! Ты хошь, не хошь, а я табе так скажу, нонче всяк имеет своё право на личну жизню, и мужики, и бабы. А я ишо пока, как никак, женшина.
– Ну, простите меня ради Бога, я не хотел вас обидеть.
– Да ладно, чаво уж там, – подобрела она сразу, – али я не вижу, парень ты хорошай, вежливай. Только я табе так скажу, ты приезжай к нам на четырнадцато хвевраля – девку табе сыщем. Девки у нас хороши, ядрёны, заводны. А нито ступай взавтре в церкву, прямо с утра, тамо девок много будет и молодух тако ж. Все глазёнками так и зыркають, мужуков сабе ишшуть. Мер наш строго следит за ентим, ну чтоб народ в церкву-то ходил, Президенту кланялси, и каждой девке мужика штоб. Эта, как его, дерьмографическа политика, во! А сичаса ночь. Ночью у нас тихо, спят усе, порядок-то знам.
И правда, на улице не было ни души, всё дремало, покоилось недвижно и безмятежно, только вода в фонтане ласково журчала, убаюкивая, навевая сладкие цветные сны.
– Спасибо вам, – поблагодарил я, насытившись данной темой, – только не за тем я приехал. Мне надо найти деревню одну здесь, в вашем районе. Старая деревня, известная, должно быть. Вы тут всё знаете, может, подсобите мне, подскажете, как до неё добраться.
– А чё, помогу, чё ж не помочь-то. Ты как хошь, а я табе так скажу, лучшее баб… тётки Клавдии тебе никто не поможет! Я тута всё знаю, родилась недалече, всю жизню прожила. Так что ты не сумливайся, помогу. Яка деревня-то?
– Закудыкино.
Старушка-гриб вдруг изменилась в лице, даже, как мне показалось в темноте ночи, побледнела. Она подняла свой фонарь, так чтоб он лучше освещал меня, и долго, напряжённо всматривалась в мои черты цепкими, пытливыми глазками.
– Как говоришь, Закудыкино? А на што воно табе? Чёй-то ты там потерял? Али ищешь кого?
– Ищу, тётка Клавдия, дело у меня очень важное.
– Како тако дело? Уж не удумал ли ты чаво?
Она продолжала осматривать меня пристальным, испытующим взглядом, как будто подозревала в чём-то и искала в моём лице, во взгляде, в одежде подтверждение своих подозрений. От былой её весёлости и приветливости не осталось и следа.
– Нет. Не похожий, вроде, – проговорила она еле слышно после некоторой паузы и опустила фонарь. – Како тако Закудыкино? Не знаю ничё такого.
– Как не знаете? Тётка Клавдия, вы же всё здесь ведаете, сами говорили. Что с вами стряслось-то?
– Всё знаю. И сичаса говорю, всё знаю! А я табе так скажу, мил человек, коли, говорю, что не ведаю, стал быть, и нет ничё такого. Закудыкино ему подавай, ишь, – ворчала она, не глядя более мне в глаза, а смотрела куда-то себе под ноги, будто смущаясь. – Вот Первомайское есть, или посёлок Слава Труду, а хошь, Новопрезидентское…
– Тётя Клава, я же знаю, что есть Закудыкино. Зачем вы меня обманываете? Вы же не умеете врать. Совсем не умеете.
– Сынок, – она снова подняла на меня свои глаза, полные сожаления и даже какого-то сострадания. – На кой табе то Закудыкино? Не надобно табе туды. Хошь, в церкву взавтре вместе пойдём, с девками познакомлю? Есть у меня одна на примете – прямо для табе, хочь всю землю исходи, а другу таку не сыщешь. И работяша, и грудаста, и ласкова, любить тя будет, деток тебе нарожат, чаво ишо надо-то, – теперь она даже, как будто, умоляла меня, словно охраняя от чего-то страшного и опасного. – Ну, на кой воно табе, то Закудыкино? Нельзя туды, нехорошо там.
– Значит всё-таки есть такая деревня, и вы её знаете? Помогите, тётя Клава, мне очень туда надо.
– Не знаю никакого Закудыкина! Нету здеся такого, и не было никогда. Да и некогда мне тута с тобой лясы точить. У меня вона поезд скоро… через неделю… недосуг мне….
Старушка-гриб снова опустила голову, как-то поникла будто от большого тяжёлого горя и, отвернувшись, медленно поковыляла на коротеньких ножках к своему вокзалу, напевая грустно и протяжно не то молитву, не то плач, но почему-то, как мне показалось, по-немецки. Уже почти у дверей она вдруг остановилась и обратила ко мне полное слёз лицо.
– Как звать-то тебя, сынок?
– Уже никак. Или ещё никак. Что вам в имени моём, я и сам его не знаю теперь. Ну, всё равно, спасибо вам, и простите ради Христа, если обидел.
– Бог простит. Ты меня, старую, прости, – она собралась, было, открыть дверь, но приостановилась. – И помолися тама за меня, можа и простит старую.
Она вошла в здание вокзала и тихо закрыла за собой дверь. Я остался один на площади незнакомого ночного города, не зная куда податься, у кого спросить, разузнать дальнейшее направление моего пути. Как вдруг рядом со мной, страдальчески скрипя тормозами и грохоча крыльями, как подвыпившая ворона, резко остановился видавший виды Жигулёнок шестой модели с оранжевым фонарём на крыше. От неожиданности я шарахнулся в сторону и собрался, было, используя весь свой немногочисленный запас ненормативной лексики, объяснить товарищу водителю, насколько он неправ. Но дверца машины отворилась, из салона показалась сначала лысина, а затем улыбающаяся круглая физиономия.
– Куда едем, командир?
После реакции на Закудыкино тётки Клавдии я почему-то не решился назвать цель моего путешествия, но и отпускать водителя – единственную в данной ситуации возможность что-либо разузнать о странной деревне – мне не хотелось.
– Ну, чего мнёшься, как невеста на выданье? Или забыл, куда едешь?
– Да нет, не забыл, просто думаю как сказать, я ведь только что приехал, ничего ещё здесь не знаю.
– Ну, садись, разберёмся.
Я не хотел заставлять себя уговаривать и послушно залез в машину. Она недовольно заурчала, потом захрюкала, зарычала, но с места не стронулась.
– Дверь закрой, мОлодец, чай не в пещере.
Я закрыл ещё раз, потом ещё, в конце концов закрыл так, что задрожали стёкла в доме напротив. Жигулёнку видимо третья попытка понравилась, во всяком случае, он не стал дожидаться четвёртой, а удовлетворённо фыркнул и, яростно скрипнув покрышками об асфальт, помчался по прямой как стрела улице прочь от вокзальной площади.
– Так куда едем, командир? – заговорил таксист, когда мы миновали грандиозный памятник воину-освободителю. – В гости к кому приехал, или в гостиницу? Ты, я вижу, не местный?
– Вы угадали, я здесь впервые. Но мне не в гостиницу, мне за город. Вы тут окрестности хорошо знаете?
Ещё пару минут мы молча неслись по ночному городу, как вдруг резко, не сбавляя скорости, свернули на узкую тёмную улочку. Водитель неожиданно спросил.
– Пиво будешь? Вон в бардачке возьми. Свежее! Местный пивзавод не хуже ваших, Московских! И сервис туристический у нас тоже не хуже вашего. Ты ведь из Москвы? Турист?
– Да, из Москвы. Вы снова угадали.
– А чего тут угадывать, оно и так ясно.
– Что, Кремль видать?
– Ещё как видать. Я сам москвич, здесь всего семь лет. Свой свояка.… Так ты пиво-то будешь?
– Нет, спасибо. А куда мы едем?
– Пока прямо, а дальше, как прикажете. Ты ж не говоришь ничего.
Я решился. Будь, что будет.
– А вы знаете, где находится деревня Закудыкино? Как туда проехать?
– Закудыкино, говоришь? – таксист нахмурился, в голове его видимо происходил серьёзный мыслительный процесс. Только не понятно было, какую дилемму он сейчас решал – то ли усиленно вспоминал дорогу до места назначения, то ли никак не мог решиться, везти ли незнакомого пассажира в эту подозрительную деревню, да ещё среди ночи.
– Значит, в Закудыкино, говоришь? А зачем тебе туда? Что ты там потерял? Может бабу? Так их и здесь навалом. Такому фортовому парню только свистнуть.
– Послушайте! – не выдержал я. – Что, собственно, происходит? Если вы не хотите ехать, я не заставляю, остановите машину, я выйду и поищу кого-нибудь другого.
– Да не пыли ты, спросить что ли нельзя? Кого ты тут среди ночи найдёшь? Здесь тебе не Москва, здесь люди нормальные живут – едят за столом, мочатся, пардон, в унитаз, днём дела делают, а ночью, извините, спят. На улице ночевать хочешь? Сиди уж.
Секунд десять мы молчали.
– А ты сам-то кто такой будешь? Если не секрет, конечно.
– Да нет, не секрет. Так, никто, путешествую просто.
– Путешественник, значит. Робинзон, типа?
– Почему Робинзон?
– Ну, он тоже всё путешествовал, путешествовал, пока не влип в историю. Сидел бы себе дома, чай пил, жену любил, книжки свои писал, и не торчал бы столько посреди океана.
– Чудной вы! Да разве напишешь чего путного, сидючи дома-то?
– Может ты и прав, да только…
Таксист замолчал и снова задумался. Всё-таки, что-то он там решал в своей лысой голове и никак не мог решить. А машина всё мчалась по пустынному ночному городу, огибая ухабы, надолбы и выдолбы вздыбившегося то тут, то там асфальта, лихо вписываясь в крутые повороты узеньких, пьяных улочек, пока вдруг резко не остановилась у тротуара под одиноким тусклым фонарём.
– Ты знаешь, Робинзон, я не смогу отвезти тебя в Закудыкино, – как бы извиняясь, сказал водитель.