Меня тоже разбирала обида. Не за себя, за Елену Сергеевну. Уж про кого-кого, а про неё такое сказать, а тем более слышать было из ряду вон. Никто и ни в чём не мог у нас её упрекнуть. Да, вдова, да, молодая, да, красавица – но ни разу, ни одного ухажёра после смерти мужа не ввела в дом, ни с кем ни разу не прошлась под ручку по улице. Вообще, можно сказать, жила затворницей – работа, дом, шитьё. Даже в клубе ни на одном вечере, ни на одном концерте ни разу не появилась. И в художественной самодеятельности никогда не участвовала, хотя Леонид Андреевич через маму не раз её зазывал. "Ну какая, – смущённо отвечала всегда, – из меня певица?" И я даже больше могу сказать: и в городе ни с кем не встречалась. Посягатели, конечно, были, но как она сама вчера сказала – лишь для "этого", а ей только "этого", очевидно, было не надо. Поэтому слова Леонида Андреевича, хоть и в обиде за племянницу сказанные, не могли не возмутить меня. Тем более после всего, что между нами в эти дни произошло. Последней близости, понятно, не было, и, скорее всего, во всяком случае, до женитьбы, чего я страстно желал, быть не могло, но это нисколько не умаляло ни моей любви, ни моего уважения к ней. А что было у них с отцом, после того, как она дала мне понять, "почему" всё это произошло, разве могло теперь иметь какое-нибудь значение? Не все ли мы немощны? Тот же Леонид Андреевич хотя бы в своей склонности к вину? Так что Елену Сергеевну я оправдывал полностью. Более того, она была для меня лучше всех на свете! Одно удручало. Окончательный ли у них разрыв с отцом? И если да, не повторится ли всё это потом? Слаб человек! Но и коварен. Взять хоть меня. Разве я способен, хотя бы и из-за этого, утопиться или ещё что-либо сделать с собой? Нет же, нарочно пугал, говорил эту чушь, лишь бы иметь возможность быть с нею наедине! Уж эти её поцелуи! А руки! Нет, тысячу раз прав Есенин! "Руки милой – пара лебедей!" И всё остальное!.. Так и тянет во всё это провалиться!
Да, но как отреагирует на моё появление отец? Что скажет о моей выходке на выставке? Уж не тогда ли у них произошёл окончательный разговор?..
И, припоминая слова Елены Сергеевны, я пришёл к выводу, что это так. Значит, отцу известно, что я всё знаю. Но это бы ещё ничего, а вот догадывается ли он о том, о чём догадывалась, видимо, бабушка, знает Леонид Андреевич, сёстры Панины, Mania? И если да, как нам смотреть друг другу в глаза? А если он узнает больше? Что будет, когда он спросит (а рано или поздно это всё равно будет), что я намерен делать, и я заявлю – жениться? А мама? Что скажет она? И, только представив её реакцию, на меня накатила непроходимая тоска. И потом, выдержу ли я всё это, останусь ли, как обещал Елене Сергеевне, твёрд? И вот уж чего-чего, а представить из нас молодую супружескую чету, особенно в присутствии родителей, никак не мог. Это было просто нереально… Но почему? Неужели только случившееся с отцом тому причиной?.. Понимал же, что нет, что не только это, и даже не столько это, сколько то, что, как говорят кинорежиссеры, остаётся за кадром или, как выражается бабушка, "творится в мире ином"… И что же делать? Не любить, не видеть, забыть? Да это всё равно что не жить! Как после всего, что было, забыть эти губы, эти руки, эти глаза? Да я с ума сходил от одного только воспоминания этого!..
Такая, в общем, буря сопровождала меня весь путь до улицы Минина, где в добротном сталинском доме, в просторной квартире с высоченными потолками, с отдельным (20 метров дополнительных рабоче-крестьянским писателям полагалось) кабинетом, меблированным под классика, проживал Анатолий Борисович, друг, а теперь и собутыльник отца. Собутыльничество было в их дружбе не главным, но неотъемлемым атрибутом не таких уж и частых встреч. Пили только по поводу, без повода ни разу. Но если дорывались, пили по-русски, правда, пока что не до чёртиков, но чем, как говорится, черти не шутят. Долго ли, как уверяла бабушка, "до греха"?
У Лапаевых я был всего пару раз. Имелась у них дочь-красавица, старше меня года на полтора, даже "здасте" мне ни разу не сказавшая. Выглянула, помнится, раз из своего чулана (это я от обиды так выразился, чуланчик тот был ой-ёй-ёй), пыхнула, как автоген, когда его поджигают, жутью глаз и своенравно хлопнула дверью: ко мне, дескать, вам доступа нет. Подумаешь! Больно, чай, надо! И я не интересовался ею больше. Теперь её, кажется, спихнули какому-то очкастенькому профессору, у которого папа был для наших краёв почти как Папа Римский для краев ихних.
Отворила передо мной апартаменты Варвара Андреевна. Без женских художеств она даже тянула на красавицу. Завидев меня, невесело улыбнулась.
– Надеюсь, не компанию приехал составить?
– Я не пью.
– Видела.
– То был особый случай.
Она уже несколько теплее улыбнулась, вздохнула: "Проходи". И я пошёл за ней следом. Путеводительница проводила меня на кухню: "Вот, полюбуйся!"
Пока я любовался на отцов дружных семейств, сидевших за небольшим кухонным столиком друг против друга в компании ополовиненной бутылки водки и немудрёной закуски, Варвара Андреевна шумела водой и гремела посудой в раковине.
Анатолий Борисович, мутно глянув на меня, поскрёб щетину и молча указал на третий стул. Отец на моё появление никак не отреагировал, но щетину поскрёб тоже.
Я присел к столу. Мне сразу налили. Я кашлянул – и залпом выпил стопку. Анатолий Борисович поднял большой палец вверх. Отец, как римский император, вниз. Правда, над своей стопкой, и Анатолий Борисович понял это по-своему, налил ему, потом себе и чуть-чуть мне.
– Жалко? – съязвил я.
У Анатолия Борисовича сами собой удивились брови и губы, и он долил мне до полной. Отец скосился на меня. И я назло взял и хлопнул.
– Хоть бы подождал, – урезонил меня Анатолий Борисович. – Хоть бы для приличия спросил – за что?
– А вы за что до меня пили? Вот и я за это.
Рот у Анатолия Борисовича опять сам собой поехал на сторону. Вообще, надо сказать, у пьяных людей на лице всё само собой происходит, без всякой связи с тем, что внутри. Это уже моё личное наблюдение.
– Ну, а мы за что выпьем?
– Да просто так.
– Просто так алкаши пьют, – возразил Лапаев.
– А вы кто? – поинтересовалась Варвара Андреевна.
Вопрос был оставлен без внимания. И это тоже один из признаков внутреннего состояния пьяниц. Им говорят, а они будто ничего не слышат.
– Тогда – за всё! – сказал отец.
– За всё сразу? – удивились брови и рот Анатолия Борисовича, а вот глаза при этом грустили.
Отцова голова чуть не ударилась о стол.
– Ну хорошо, давай!
И они хотели выпить, но мой рот возопил:
– А мне?
– Сам себе наливай, у нас руки заняты.
Я согласился, налил и вместе с ними хлопнул. Поскольку я ещё не закусывал, меня сразу потянуло на покаяние.
– Варвара Андреевна, – сказал я. – Это я чтобы им меньше досталось. Завтра мама приезжает. Вызовите, пожалуйста, такси. Деньги вот.
– Откуда у тебя деньги? – спросили кривой рот и брови отца.
Я сказал откуда и решительно вырос над столом.
– Всё! Собирайся! Едем!
Плечи отца согласились, хотя рот был против.
Такси прибыло скоро, о чём известил телефонный звонок. Нас пошли провожать. Отца усадили на заднее сиденье, я с тремя бутербродами с дефицитной колбасой устроился впереди. Шеф спросил, куда ехать, и мы помчались. За окнами летевшего автомобиля в это время что-то происходило, но я был занят бутербродами, а точнее, сжомкал сначала очень вкусную дефицитную колбаску, ну а хлеба я и дома наемся.
Когда меня потянуло петь, таксист попросил приоткрыть окошко. "А то, – сказал, – на уши давит". А вот песня ему понравилась. Про любовь. Сейчас.
Мальчики и девочки, по уши влюблённые,
Старикам и дворникам покоя не дают!
И так, надо сказать, эта дрянь ко мне привязалась, что даже таксисту наконец надоело слушать.
– Хорошая вообще-то песня, – перебил он. – А ещё какую-нибудь знаешь?
И я запел:
Я бы-ыл у ней, она сказала:
"Люблю тебя, мой милый друг!"
Но эту тайну от подруг
Хранить мне строго завещала!
– Как?
– Сам сочинил?
– А что – не похоже? – слукавил я.
Он неопределённо пожал плечами. И я не стал его разубеждать. Пусть сомневается. На то и жизнь, чтобы сомневаться.
У родной калитки я попросил притормозить, достал пятёрку, деловито сказал: "Держи, шеф. Сдачи не надо".
– Какая сдача? – возразил он. – Посмотри на таксометр.
Я из любопытства глянул: "3-50".
– И чего?
– Рупь двадцать за вызов. А назад я на воде поеду?
– Это уже меня не касается.
– То-то и оно! Знал бы, не поехал!
– Извини, шеф, ничем помочь не могу. А хочешь, оставайся у нас ночевать.
– Шутник, да, шутник?
И он дал по газам. Задние колёса засвистели. Машина унеслась. А мы с отцом почти в обнимку (я его еле растолкал), как выражаются дружественные народы, "пишлы до хаты".
Бабушка приняла с рук на руки своё ненаглядное чадо и повела отхаживать, а я теми же стопами направился к Елене Сергеевне. Но она, открыв дверь, сразу поморщилась и заградила мне дорогу.
– Опять? И что за радость?
– Абсолютно никакой! – подтвердил я.
– Чего тогда?
– Жизнь вынудила!
– Тогда иди и спи.
– Не пустите?
Она покачала головой.
– А поцеловать? Знаете, как хочется? Всё утро об этом мечтал!
– Обойдёшься. И вообще – хватит!
– Что хватит?
– Всё это безобразие – хватит.
– Не понял.
– Иди спи.
– Не поцелуете?
– Нет.
Я вздохнул.