Как только я появился на горизонте, на меня, как на восходящее солнце, сразу обратили внимание. Уж не знаю, чего такого солнечного было в моей физе, только заулыбались все – от близких родственников до абсолютно посторонних. Ну, может, там и было какое-то далёкое родство, но чисто теоретически, поскольку ни теория Дарвина, ни бабушкина Остромирово-евангельская теория моего настоящего происхождения научным образом доказана ещё не была. Но убили меня не отец и неизвестно от кого произошедшие, а соседи, точнее, соседка. Увы, она самая. И не просто убила, а всё время моего падения (иначе ведь того, что тут началось, и не назовёшь) безжалостно жгла во мне дырки своими волоокими очами. Вот я уже второй раз упомянул это выражение. А что оно означает, убей, не знаю. Знаю, что была в Ветхом завете ослица с волоокими очами, а больше ничего, простите, не знаю. Хотя, может, и это не точно.
Значит, так.
Когда после разных "ужимок и прыжков", то бишь неуместных и незаслуженных похвал, дошла очередь "до молодого поколения", то есть до меня, я категорически заявил:
– Да тут не то что ощущения солнечного тепла, а вообще никакого ощущения не ощущается! Это что, по-вашему, – солнце? Да это же какой-то Бухенвальд!
– А причем тут Бухенвальд? – обиделся кто-то за моей спиной.
– "При том, при всём, при том, при всём, при том, при всём, при этом Маршак остался Маршаком, а Роберт Бёрнс поэтом!" – продекламировал я. – Это, кстати, относится и к Пушкину. "Бессмертья, может быть, залог"! – выкрикнул я как патриотический лозунг. – Не читали? Советую! Непонятно только, почему трагедии-то маленькие? Маленькие такие, что ли, подлости?
– По размеру – маленькие… – подсказал кто-то.
– Всё равно! – тут же окрысился я. – Никакая трагедия, если она настоящая, а не возня под чужим одеялом, маленькой быть не может!
Волоокая красавица, как на дне рождения отца, ткнула меня тихонько в бок и шепнула, обдав смрадом неопознанных духов, почти на ухо: "Опять набрался?" Но я не собирался сдаваться. Доходить до последней точки при всех я, разумеется, не собирался, но выразить критическую мысль по некоторому поводу был намерен, как и Леонид Андреевич, окончательно и бесповоротно.
– А если ближе к делу, я не понимаю, как можно лишать собственных детишек последнего, можно сказать, куска хлеба ради всей этой никому не нужной мазни? Это что, по-вашему, гуманно, да? Искусство это, по-вашему? Да, глядя на всё это, удавиться хочется! Ага, – ехидно кивнул я всем сразу, – прямо, сейчас! – И демонстративно покинул помещение.
Думаю, не только волоокая красавица провожала меня сочувственным взглядом.
"Посочувствуйте лучше себе да "тому парню"! – позлорадствовал я.
На улице тоже была гроза! Поэтому, чтобы не мешать друг другу, я остановился в тамбуре, через открытую дверь наблюдая пляску дождя на мокром асфальте. И даже не заметил, как сверху спустилась "она" и встала рядом. И даже вздрогнул, когда услышал за спиной: "Ну, и в чём дело-то?"
Я обернулся. Разодетая во всё самое-самое, с разными там прическами, маникюрчиками, манящей брошечкой на волнующей и волнующейся груди, прикаблученная, она стояла передо мной. Только в глазах её волооких уже не было ничего, кроме тревоги. Увы, не мог я вынести этого вопрошающего взгляда и, опустив свой, сказал: "Потом!" – и отрешённо шагнул за порог.
Идти пришлось против ветра. И дождь всласть поиздевался надо мной. Но мне было без разницы – ни брюк, ни рубашки я уже не жалел. Кто-то пролетел мимо, чуть не задев меня зонтом и крикнув на ходу: "Простите", – и полетел дальше. Я машинально обронил: "Бог простит", – но ни вокруг, ни во мне Бога не было. На площади, на открытом пространстве, меня могло убить грозой. И право, лучше бы убило, ибо то, что началось потом, тем же вечером, достойно было только казни.
Началось, правда, не сразу, ибо по возвращении бабушка удумала меня лечить. И хотя я ничем не болел, она сказала: "А вдруг?" – и повела меня к себе "на отчитку". Не подумайте только, что она собиралась читать мне нотацию, нет, смысл "отчитки" заключался в зачитывании "непрошеного клиента" Псалтирью, Остромировым Евангелием и "Богородицей" и оканчивалось лишь тогда, когда "он вылезал наружу". Дело это было доходное, так называемых "бабушек", к которым в известных случаях ходили все во всём сэсээре, было больше чем достаточно, но моя бабушка к их числу принадлежала чисто теоретически, пользуясь данным ей "от Богу" талантом только в сугубо личных нуждах. Не знаю, "кого" собиралась она изгонять из меня теперь и насколько это было в данном "клиническом" случае возможным, спорить всё же не стал. И потом, как тут поспоришь? Сразу скажет: "Ну вот, так оно и есть! А то, кто тя от святыни-то воротит, не бес ли?"
Когда я был "вылечен" и на вопрос: "Ну, полекши?", ответил: "Да", бабушка отвязалась. Час уже шёл девятый, но "жертв" ещё не было и в мире после грозы спокойно. Покуда бабушка чистила и утюжила мои брюки с рубашкой, я думал. Думы мои были разные. Описывать все не стану, и так рука устала писать. А про одну, самую грустную, скажу. Суть заключалась в подложном "Капитале" товарища Маркса. И вот что по этому поводу я думал. Какое, думал я, теперь может иметь значение вся эта отцова писанина, если он не только не способен был пойти за неё на крест, как, например, Христос за своё учение, а даже элементарной честностью не смог подтвердить истину написанных им слов? Не есть ли это очередной, приуготовленный для неисправимых мечтателей соблазн? Ведь сколько их, этих соблазнов, уже было? Но проходило время, и все великие соблазнители человечества оказывались проходимцами. Хотя бы те же Маркс, Энгельс, а до них Фурье, Вольтер, Сэн-Симон. Да и наш Ильич со всей своей командой недалеко утяпали. Вон что простой народ вещает: "Прошла зима, настало лето. Спасибо партии за это!" И это понятно. Все эти коммунизмы и социализмы от начала были утопией. А тут вроде и утопией не пахло, но как этому верить? Это всё равно что резать людей на перекрёстках и при этом проповедовать гуманность. Вот, оказывается, от чего пыталась "вылечить" меня бабушка. И смех и грех!
Отцу всё это высказывать, я, разумеется, не собирался, да и ничего хорошего, судя по моему нынешнему началу, наша встреча не обещала, а вот появления соседки я ожидал с нетерпением. Уж ей-то я мог сказать всё!
И, как пишут в детективах, встреча состоялась.
Разговора только не состоялось. И вообще ничего путного. И это вот почему.
10
Когда в избушке напротив наконец появился свет, я, выждав паузу, пока хозяйка скинет все эти сбивающие с толку цацки, пошёл на приступ. Натурально ввалился, как к себе домой, и, как показалось в первую минуту, даже завладел инициативой. И всё же внутри у меня злости было гораздо больше, чем я мог выделить её наружу.
Хозяйка уже успела распустить волосы, умыться и накинуть домашний халатик. Короче, это была уже не крепость, а так… Подогреваемый изнутри, я даже надменно подумал: "И в чего тут влюбляться?"
– А-а – ты? Ну проходи, проходи…
– Лёша! – ловко ввернул я.
Она опешила. Краска в миг сошла с её лица. Я держал убийственную паузу. Как же я наслаждался в эту минуту!
– Ты… – начала было, чуть оправившись, не глядя мне в глаза, она, но я опять рубанул:
– Да нет, это – я, вы обознались!
– Что это значит?
– Ха! Ещё спрашивает!
Она опять на меня глянула. Но уже другими, уже такими скорбными и незащищенными глазами, что я не выдержал и закричал:
– Ну почему?! Почему?!
Воцарилось тягостное молчание. Теперь и невооруженным глазом было видно, что она обо всём догадалась. И в эту минуту в ней, видимо, шла борьба. Чем бы всё разрешилось, начни говорить я, не знаю, но то, что произошло в следующую минуту, буквально раздавило меня.
Мы стояли в зале друг против друга в каких-нибудь трёх шагах, как вдруг она и не она уже вроде подошла ко мне вплотную, крепко обняла и стала бешено целовать мои глаза, шею, щёки, губы. Я попытался вырваться, но она оказалась сильнее, и тогда я зажмурился, сжав губы и внутренне собравшись в один маленький беззащитный комочек. А она всё целовала и целовала, и отворила наконец и мои губы, и мою душу. Я не заметил, как сначала невольно, а потом всё охотнее и охотнее стал отвечать на её поцелуи. И наконец всё существо моё вспыхнуло, всею силою ещё неведомого чувства потянувшись к ней…
Но в тот же миг она меня оттолкнула. Тяжело переводя дыхание, встала, опершись рукой о стол.
– Ну… понял теперь почему?
Я как полоумный тянул к ней руки, ничего другого в эту минуту не желая.
– Уходи! – очевидно, едва владея собой, сказала она. – Сейчас же!
Но я уже не мог уйти. Я упал перед ней на колени, крепко обнял за ноги, прижался к вожделенному теплу живота, залепетал: "Милая, любимая моя!.."
Она то ненастойчиво отталкивала меня, то теребила мои волосы. Я целовал через халат её живот, продолжая лепетать одно и то же.
– Перестань. Ну перестань же! – как будто в отчаянии простонала она и высвободилась из моих объятий.
Я пополз за ней на коленях, но она решительно отошла, села на диван и, закрыв лицо ладонями, зарыдала. Я вскрикнул и в одно мгновение очутился у её ног, ткнул голову в её колени:
– Не надо! Не плачьте! Вы святая!.. Вы чистая!.. Вы лучше всех!
Она трясла головой, давила из себя:
– Нет! Нет! Я подлая! Уходи! Я себя ненавижу!
А я никогда и никого ещё так не любил, так не желал, так не жалел. И, прижимаясь к её ногам, стараясь успокоить:
– Неправда! Вы самая лучшая! Вы самая лучшая женщина на свете! Я лучше вас никого не знаю! – А под конец даже ляпнул: – Выходите за меня замуж! А что? Мне уже восемнадцать! Как я вас буду любить!