– На ма-аму. А она на него. Говорит: "Не знаю, какие у тебя дела! Дома никогда не видать, воспитанием детей не занимаешься! Как дяденька чужой! С утра уехал, поздно вечером приехал. Не до нас! Да ещё на рыбалку на всю ночь на ту сторону заладил! И где твоя рыба? И ещё недоволен!" А он – х-х! – представляешь, Никит? "Это, – говорит, – просто какое-то рабство!" И давай маме конституцию читать… Она хлопнула дверью и в зале спать легла. Заходиил. Пла-ачет. Бабушке говорю, а она: "Сама знаю, иди". Мо-олится старуха.
Я задумался. Конечно, скандалы не были новостью. А вот рыбалка действительно была полной неожиданностью. Если бы речь шла об охоте, я бы внимания не обратил, но рыбалка, да ещё ночная…
И я ушёл в себя. Митя несколько раз пытался меня извлечь оттуда. И наконец, махнув рукой, удалился.
Ну точно, возвращаясь от Паниных, видел я позапрошлой и прошлой ночью костер на том берегу! И что? Костёр и костёр. Мало ли у нас желающих порыбачить? А это, оказывается, отец… Но скажу: и только. Всё. Мысль дальше очередного отцова "бзика" не пошла. А вдруг он хочет, подобно Куинджи, написать картину июльской ночи? Ночи-то, ночи какие чудные стояли! И потом, я был так занят своим. Вы только представьте! Завтра у меня в гостях будет любимая девушка! Пройдёт по дому, всё с любопытством осмотрит. Походя, коснётся кое-чего рукой. Может быть, даже присядет на мой стул у письменного стола и что-нибудь спросит. Возможно, это кому-то покажется и смешным, но любимая девушка в доме – весеннее солнышко и проталинки после холодной зимы.
С ощущением солнца в душе я и заснул.
13
Бабушку умасливать не пришлось. Как только скрылись за дверью напутствуемые скрываемыми от сердитых отцовых глаз её широкими крестами родители с Митей, я сказал, что у нас будут гости. Узнав, что за гости, бабушка всплеснула руками:
– А ба-а, неужли невесты в гости пожалуют?
И тут же погнала меня наверх прибираться.
Сама занялась стряпнёй. Пока я, засучив рукава и закатав трико, носился с половым ведром сверху вниз, чего-чего она только не наготовила. А вскоре и гости пожаловали. Я даже ахнул – принарядились. И Mania – особенно. От её смущённой под любопытным бабушкиным взглядом улыбки, от её глаз, лёгкого, светленького платьица, белых носочков и босоножек ещё светлее стало в доме.
– Милости просим. Не разувайтесь. Сухо на воле. Проходите. Что встал, как пень? – толкнула она меня. – Дом покажи. Проходите, проходите.
– Ба-аб, это Mania, – представил я. Маша мило улыбнулась, сказала: "Здрасте". – А это моя бабушка Анастасия Антоновна.
– Кака там Анастасия Антоновна? – махнула рукой она. – Просто – баба Настя! Милости просим. Вера, Люба, что как не родные?
Маша с любопытством осмотрела все комнаты. И хотя не присела, но всё-таки подержалась за спинку моего стула. Пока я водил Машу по комнатам, сёстры помогали бабушке накрывать на стол. Перед тем как сесть, помолились, когда бабушка, как бы между прочим, обронила: "Раньше, прежде чем сесть, молились, да вы ноне, как говорится, молодёжь, какой с вас спрос, садитесь, а я перекрещу", Mania предложила: "А давайте и мы, как раньше?"
И бабушка, очень довольная, прочитала "Отче наш" и благословила стол. Уходя вниз, шепнула мне: "Золото девка! Смотри не упусти!" Я про себя усмехнулся: "Не упусти… Даже прикоснуться боюсь!"
Пока ели, Mania между делом рассматривала картины. На одной остановила внимание, даже поднялась из-за стола и, подойдя поближе, долго смотрела. На картине был изображён порхающий, зависший на месте белый голубь. Всего один голубь и необыкновенной синевы небо. Не знаю, что необычного показалось ей тут – голубь и голубь, но возвратилась она к столу задумчивая. Я не решился спросить, о чём думает. Люба же с Верой до того были заняты бабушкиными пирогами, что на картины совершенно не обращали внимания.
Когда, как выражается бабушка, откушали, я предложил перейти в небольшие простенькие кресла, за журнальный столик, стоявший у выхода на балкон. В мансарде было хоть и душновато, но всё же не так, как на солнце. Дверь на балкон стояла настежь, но тюль не шевелился.
Прежде чем сесть в кресло, Mania захотела выйти на балкон. И мы все вышли.
– Высоко! Неужели отсюда прыгнул? – глянув вниз, спросила она.
Я обомлел от неожиданности.
– А откуда… – и догадался. – Дядя Лёня сказал? Предатель!
– Ну почему – предатель? Он, между прочим, с уважением рассказывал. Не сильно зашибся?
– Грядку видите? Если б не в неё угодил – хана!
– Ну и словечки!
– Хана-то? Да у нас все так говорят. Ну всё, говорят, тебе – хана! Диалектизмы!
– Скорее – жаргон.
– Да у нас такого жаргона знаешь сколько? Жив, в общем. Ну что, идём?
Я достал с верхней полки "Капитал" Маркса, стоявший, как и все книги, корешком наружу, а из его аккуратно вырезанных внутренностей извлёк общую тетрадь. Это заинтриговало. Для большей интриги я приложил указательный палец к губам. Водворилась тишина.
Скажу сразу, далеко не всё мы поняли, но что-то всё-таки поняли, поскольку по прочтении завязалась оживлённая дискуссия, и даже был составлен план дальнейших действий. Но об этом после. Вот эта рукопись со странным названием.
ДУХОВНЫЕ ПРИЧИНЫ РУССКОЙ РЕВОЛЮЦИИ
В "Московском Еженедельнике" (№ 27 за 1906 год) профессор церковной истории Московского университета А. Лебедев в статье: "Раскол, старообрядчество и православие" пишет:
"Причина раскола лежит глубже, нежели обыкновенно полагают: она касается самого существа Церкви и основ церковного устройства и управления. Различие в обрядах, само по себе, не привело бы к расколу, если бы дело обрядового исправления велось не так, как повело его иерархическое своевластие.
"Ничто же тако раскол творит в церквах, яко же любоначалие во властех", – утверждал известный вождь старообрядчества протопоп Аввакум в своей челобитной к царю Алексею Михайловичу.
Так это любоначалие, века угнетающее церковь, попирающее церковную свободу, извращающее само понятие о церкви (церковь – это я, а не мы), и вызвало в русской церкви раскол, как протест против иерархического произвола.
Любоначалие было виною, что для решения религиозно-обрядового спора, глубоко интересовавшего и волновавшего весь православный люд, собран был собор из одних только иерархов без участия народа, и старые, дорогие для народа обряды, которыми, по верованию народа, спасались просиявшие в русской церкви чудотворцы, беспощадно были осуждены; а на ревнителей обрядов, не покорившихся велениям собора, изречена страшная клятва, навеки нерушимая:
"Если кто, – читаем в постановлении собора относительно ревнителей старообрядчества, – не вразумится и пребудет в упрямстве своём до скончания своего, да будет и по смерти своей отлучён, и часть его и душа его да будут с Иудою предателем и с распявшими Христа жидами, и с Арием, и с прочими проклятыми еретиками. Железо, камни и древеса да разрушатся, а тот да будет не разрешён".
Таково постановление собора. И всё это из-за того лишь, что держащиеся старых обрядов хотели креститься двумя, а не тремя перстами, служить обедню на семи, а не на пяти просфорах, читать и петь сугубую, а не трегубую аллилуйю и т. п.!
Но этого мало.
Не ограничиваясь проклятием, отцы собора положили подвергать непокорных и "телесным озлоблениям", в чём поддержали их и восточные патриархи, свидетельствовавшие перед лицом Всероссийского собора, на который были приглашены в качестве авторитетных судей по делам церковным, что так поступали с религиозными диссидентами и в Византии, где отцы церкви вкупе с благочестивыми царями "повелевали злочестивых еретиков наказывать многим биением говяжьих жил, и древием суковатым, и темницами… и овым языки отрезаша, овым руце отсекаша, овым уши и носы" (Деяния московского Собора 1666 и 1667 года. Издание братства св. Петра)".
На этот счёт корреспондент "Нового Времени" пишет:
"Теперь если, при свете приведённой цитаты из статьи профессора Лебедева, мы взглянем на твёрдую цель нового петербургского общества (32-х священников), которые требуют "освободить всю жизнедеятельность церковную от подчинения государству и другим преходящим человеческим учреждениям", то мы ответим твёрдым: "нет".
Церковь хочет "автономизироваться", или, конкретнее, духовенство хочет, настаивает и требует, как "вечное учреждение", чтобы светские люди (или просто народ) ни как лица, ни как учреждения вовсе не вмешивались в их "специальное духовное дело", специальную духовную сферу…
Охотно бы можно было последовать этому примеру Испании XV века, если бы территориально и народно "вечное учреждение" не совпало с несколько презрительно называемыми в уставе "преходящими человеческими учреждениями"…
Будь духовенство в Сахаре, – для тамошних песков отчего бы ему и не учредить хоть даже "священное судилище" с огоньками аутодафе, или, как у нас, аляповатые срубы, в которых сожгли все-таки "святейшие патриархи" попарасстригу Аввакума…
Вообще, в Сахаре или где-нибудь в песках Туркмении они могли бы быть "автономными"…
Но на Руси, среди русского народа, уже поставленного на колена перед теми, что "секоша" и "резаша", и богомольно века склонённого пред идеалами, духом и, наконец, поэзиею (да, да, вспомним наших самосожигателей!) этого "усекания" и "резания"…
Среди этого народа мы им автономии дать не можем!..
Гипнотизер, который загипнотизировал, – обязан и разгипнотизировать.
Профессор Лебедев это делает хотя бы в названной статье; готовы и будут делать "32", – они честные люди, добрые граждане: но этого слишком мало, эти несколько строк в этом 1906 "освободительном" году!