В эту минуту мне показалось, что шофер пытался в зеркальце рассмотреть меня. Однако, стоп - я приехала. Дальше тебе, шофер, без меня ехать, можешь расспросить своего пассажира, кого это ты вез и с кем это все хотят познакомиться.
Я не успеваю перебрать в памяти все сказанное Сашей по дороге - вот она в конце лестничной площадки- дверь нужной мне квартиры. Звоню и вижу на пороге одетого в пальто Флейша.
- Ты уходишь? - спрашиваю вместо приветствия, удивляюсь.
- Бог с тобой! Я оделся, чтобы ты оценила мое новое пальто. - Именем Бога врет Флейш. - Представь себе: я был провинциальным поэтом, потом стал москвичом, жителем столицы, но совершенно бездомным нищим скитальцем, и вот теперь, когда у меня появился дом и завелись кое–какие деньжата, мне повезло немыслимо: лучший в Москве магазин уцененных вещей, магазин, в который поступают вещи из ломбарда (ты понимаешь, вещи, не выкупленные разорившимися богачами!), так вот, именно этот замечательный магазин находится непосредственно в моем доме! Думал ли я когда–нибудь, что смогу приобрести пальто из настоящего английского коверкота за какие–то ничтожные пятьдесят рублей! - врет Флейш.
Его массивная двояковыпуклая фигура с круглой спиной и круглой грудной клеткой, как–то по–бабьи подпоясанная, облаченная в долгополое пальто с накладными карманами, занимает все пространство маленькой прихожей. То так, то эдак он поворачивается перед зеркалом и врет собственному отражению. Может быть, он отдал за эту довоенную хламиду четвертак, а может быть, все сто - не знаю, но Флейш не может не врать, и единственное, в чем я не сомневаюсь, так это в том, что сшито пальто из настоящего английского коверкота. Друг мой Флейш - истинный поэт, и в этой же мере неподдельный потомок мануфактурщиков. Он пробует жизнь на ощупь, не кончиками пальцев, а всем беззащитным нутром касаясь ее. Но одного беглого взгляда ему достаточно, чтобы отметить в толпе пиджак из твида, костюм от Кардена, брюки из натуральной шерстяной фланели - и уж если он говорит, что это английский довоенный коверкот - значит это коверкот. Ну, может быть, не английский. Ну, может быть…
- Ты ничего не понимаешь в элегантной одежде! - говорит он в ответ на мою безмолвную возню с сапогами. Молнию заело, я боюсь ее порвать и в конце концов решаю остаться в сапогах. - Ты никогда не одевалась красиво: дорого - еще не значит красиво! Дорого каждый дурак может одеться! Но прости: я не хотел тебя обидеть! Ты, кстати, прекрасно выглядишь. - Наконец–то я попала в поле зрения его черных, как потухшие угли, глаз. - Ты надолго в Москву?
Он снимает пальто, и мы идем в кухню, но у меня не проходит ощущение, что он спешит. Не то, чтобы ему непременно надо было уйти, спешка внутренняя, ему не остановиться на одной теме, на одной минуте - так, будто мы разговариваем на перроне и поезд сейчас отойдет… И только настойчиво спрашивает;
- У тебя обратный билет есть? Покажи!
- Да зачем тебе? И быстрая неправда:
- Я поеду с тобой в Ленинград. Мы поедем с тобой в одном купе.
- Врешь, не поедешь. И потом - в одном купе?
- Тоже мне проблема! Даешь кассирше лишний рубль. Я клянусь тебе: мне действительно нужно в Ленинград: покажи билет!
Он не спрашивает меня, зачем я приехала, что за дела у меня с Сашей. Это не озадачивает меня. Где–то на периферии сознания мелькает мысль, что он в курсе дела и знает, что можно спрашивать, а что нельзя. И, должно быть, от этого я подчиняюсь его настойчивому желанию своими глазами посмотреть мой обратный билет.
- Господи, - облегченно вздыхает он, беря его в руки. как будто это и было все, что ему от меня нужно. - Тоже, велика сложность, дать человеку билет посмотреть. У меня великолепная зрительная память: вот я вижу - поезд номер два, четырнадцатый вагон, место… Кстати, тебе нужно поторапливаться. Чашечку кофе выпьешь?
Выпью, Флейш. И буду поторапливаться. Но еще успею послушать стихи. Еще коснутся моего сознания строчки: "За два года до собственного полувека невозможно изображать полубога, если не вышло из тебя человека". И врежется в память: "Я попробую обойти Фортуну и пристроиться за ее спиною".
И уже в дверях, в последнюю минуту он вдруг говорит о самом главном, потрясающем событии - о нем бы только и говорить, да не с тоской, а ликуя; "Вот, наконец–то со мной подписали договор на книгу…"
О, Флейш! Если б ты знал, как я за тебя рада! Но мне уже не выговорить своей радости, я бегу, ловлю такси и еду. Я тоже, можно сказать, подписала договор - я еду работать.
Странно начинается моя работа. Шишнарфиев по дороге к Флейшу сказал:
- У меня есть идея - титры фильма пустить на фоне старых дагерротипов. Когда ты будешь ездить по маленьким еврейским местечкам, ты должна интересоваться семейными альбомами, в средствах ты стеснена не будешь, так что сможешь покупать то, что тебе покажется пригодным, но я уверен, что тебе охотно будут дарить фотографии. Ты обаятельная, ты должна вызывать доверие…
… А как же все же в Законе сказано о том, что по субботам нельзя говорить по телефону? - вспоминаю я вдруг Флейша.
- В нем сказано - спокойно и терпеливо объясняет мне тоненький, длинноногий мальчик в комбинезончике и ковбойке, в камилавке на пышноволосой голове, сидящий передо мной на диване в комнате, погруженной в полутьму.
- В Законе сказано: нельзя в субботу раздувать искру, посланную соседом через тростниковую трубку. А знаете, почему в субботу нельзя летать на самолетах? - его не раздражает моя непосвященность, он призван учить, и он старается придать учению занятную форму - он мудрый учитель:
- В Законе сказано: в субботу нельзя летать ни на крылатом крокодиле, ни на крылатом тигре.
Но как же он не замечает изящной уловки светской собеседницы, когда я, вспомнив наказ Шишнарфиева, выуживаю у него адреса ленинградских единоверцев. Он только просит меня подождать, пока он совершит молитву: вот уже взошла звезда, окончилась суббота, можно зажечь свечу и, опустившись перед ней на колени, беззвучно произнести благодаренье Господу и пророку его Моисею, передавшему людям закон добра и зла. Окончена суббота - теперь можно взять в руки записную книжку и карандаш и на листок бумаги выписать для меня несколько ленинградских адресов!
…Но кажется мне: стоя на коленях перед свечой, он не забыл попросить у Господа покоя и моей грешной душе.
Вдруг унялось дрожание и кружение сегодняшнего дня, неизъяснимая еще мысль вытолкнула из темной дремы инстинкт самосохранения, и к званому обеду в обществе поклонницы моих талантов я пришла с полной мерой равнодушия к своей сомнительной славе.
Маленькая квартира средней жены Шишнарфиева в новом кооперативном доме, в так и оставшемся неуясненным мной районе - я ведь туда–сюда на такси, благо расходы оплачены - хранилище ценностей второго разбора, уютное гнездышко маленькой востроглазой птички пахнуло мне в нос аппетитным запахом жареного и печеного, от порога обволокло ласковым щебетом:
- Мы уж заждались вас, все остыло, скорее к столу, у Саши посетитель, ему все равно ни есть, ни пить нельзя, так что уж мы сами…
Я тотчас с удовольствием подчинилась этому милому щебетанью, светясь улыбкой, быстро сошлась с гостьей, пришедшей якобы меня ради, про себя нашла ее симпатичной, только немного нудной с тем непоправимо тоскливым взглядом, что раз и навсегда приобретают женщины моего возраста, внезапно брошенные мужьями. Роль веселого клоуна я взяла на себя, и она прекрасно стала мне удаваться, едва я допила стакан вина. Как–то лихо я перевернула начатый было моей визави разговор о безысходности нынешней литературной ситуации на смешные анекдотические случаи из жизни пишущей братии и с наивно преувеличенным восторженным ужасом стала рассказывать, как у нас в Ленинграде эти, не попавшие на ковчег, в котором и без них уже всякой твари по паре, мытари от литературы, добившись собственного клуба при музее Достоевского, первым делом завели своих вышибал. При всяком случае те кричат: "А вы не член! Вам не давали слова!" - я изгилялась, как могла, и лишь краем глаза, кончиком уха, сама того не желая, примечала и прислушивалась к происходившему за матовым стеклом закрытой кухонной двери. Я сидела за столом боком к ней, и в какой–то момент мне показалось, что кто–то из темного коридора, оставаясь невидимым, на меня смотрит. Но через мгновение хлопнула дверь, и тут же в кухню вошел Саша:
- Ну как вы тут? Ты прости: у меня посетитель за посетителем. - И точно: звонок в дверь снова лишил трех сидящих за столом дам мужского общества.
- Это Морковин, - сказала Лиза. Беседа Саши с Морковиным оказалась недолгой, и вскоре оба появились на кухне.
- Я спешу, меня жена ждет, - стоя на пороге кухни, отнекивался от Лизиного гостеприимства Морковин. - Я только хотел познакомиться с вашей гостьей - он принял позу человека, ожидающего протянутой руки, и я ее протянула. - Счастлив с вами познакомиться, так много слышал о вас удивительного!
- От кого же?
- От любимейших своих писателей, от людей, мнению которых я не могу не доверять (он назвал тех двух, чьи отзывы я храню), они говорят о вас…
- Нечто неправдоподобное! - ерничая, перебила я. - Ну. самому мне трудно судить: я к сожалению не имел возможности сам ознакомиться.
- Да выпейте вы с нами водки! - присоединилась я к призывам хозяйки - мне искренне надоело сидеть меж двух женщин, пить в обществе одних женщин я вообще не люблю, а надежды на то, что Саша выпьет, быть не могло.
- Но разве что рюмку… - и присаживаясь к столу напротив меня, так напрямки и спрашивает:
- А где, скажите, можно прочесть ваши рассказы?
- Там, где вы о них слышали, - говорю, - там и можно!
- Ну там это как–то не совсем удобно. А вы не можете дать?