•••••••
Боконон пишет, что "предложение неожиданных путешествий есть урок танцев, преподанных богом".
Раз и два и три и четыре и. Раз и два и три и четыре и. Стремительны и забавны шажки, которыми передвигался Перселл по заваленному щебенкой коридору. Он не столько бежал, сколько пританцовывал, и даже не столько пританцовывал, сколько смеялся ногами. И раз и два иха-ха. Он двигался не в направлении тех ступенек, которые вели на поверхность, а тех, что вели к следующему, нижнему уровню подземелий. Пока он, сопровождаемый жутким эхом, пробирался (прыг-скок-круть-верть) по усеявшему пол каменному крошеву, в его голове сменялись видения: видения осени в Нью-Йорке, видения похожих на кукольные личики холмов в Сан-Франциско, видения чудес мексиканского земледелия, видения гостеприимно распахнутых дверей огромных студий, видения дымящейся травки и юных "мохнушек". Последние два видения присутствовали в таком немыслимом изобилии, что у Плаки даже заныло тупой болью сердце от ароматов, которые из-за этих видений обрушились на его ноздри. Перед ним также предстали видения великого побега, видения того, как он сбрасывает католическое проклятие, вот уже больше года обвивавшее его, как удав кольцами, и подтолкнувшее его еще ближе к темному опасному сердцу Единственно Истинной Церкви. Проклятие, издевавшееся над ним своими религиозными головоломками до тех пор, пока он – в прошлом беззаботный гуляка – не перестал думать ни о чем другом, кроме поиска какого-нибудь способа расправиться с огромной, растущей с каждым часом мировой силой, что так нежно сияла Раем и так жутко смердила Адом. Получилось так, что он совершенно бессознательно прорубил себе путь в римско-католические тайны, подобно тому, как на сафари охотники прорубают себе путь в непролазных джунглях, и подхватил лихорадку, и сделался одержимым таким сильным бредом, что уже больше не понимал, действительно ли увиденное им зло находится здесь, рядом, или же оно – лишь плод его больного воображения. Теперь же, подобно шизофренику, избавившемуся от расщепления сознания и обретшему наконец целостность личности, подобно утомленному любовнику, духовно освободившемуся от той сучки, потерять которую он и помыслить себе не мог, Перселл пробудился от долгого католического кошмара – сброшенного при помощи настоящего, реального сотрясения земли, – и видения, открывшиеся его разуму, напомнили о мирской жизни, к которой ему не терпелось вернуться. Ноги его смеялись. Он приближался к склепам с сокровищами. Золото и серебро – груз тяжелый, и хотя Плаки знал, что сумеет унести с собой изделий из этих благородных металлов на сумму не более нескольких тысяч долларов, все равно думал о том, что они помогут ему вернуться в Америку, к друзьям, дури и "междуножным пирожным" и… Однако сколько бы он ни нахватал этих побрякушек, они станут жалким возмещением тех страхов, которым подвергла его религия.
И тут он протанцевал по какому-то телу. Нет, никакое это не тело, а поваленная статуя древнегреческого атлета. Стыдливый фиговый листок слетел с нее, и теперь мраморный пенис указывал на звезды и на свободу. Танцуй, Перселл! И два и три и ха-ха-ха!
О боже! Фу! Ты божественно танцуешь, Плаки! Как и ожидал наш герой, несколько помещений оказались открыты – двери сорваны с петель, каменные стены обратились в груды обломков. Перселлу потребовалось не больше пары минут, чтобы существенно увеличить собственный капитал.
"Вот, чем следовало бы заниматься Церкви, – подумал он, – раздавать бедным золото, а не соболезнования".
Потяжелев сразу на добрых двадцать фунтов, он тем не менее проделал грациозный пируэт и собрался затанцевать к выходу. Однако незримый хореограф изменил его па.
Без какой-либо причины оглянувшись через правое плечо, Плаки заметил, что одно из тех помещений, которые прежде были постоянно запечатаны, теперь словно лопнуло по швам. Землетрясение стиснуло его судьбоносный лик, и подземная камора теперь улыбалась маниакальной улыбкой безумного торговца энциклопедиями. Имитируя движения – нет, не прославленного Нижинского, а дрессированной блохи по кличке Бен Гур, – Перселл юркнул прямо в эту улыбку. Это оказалось его последним погружением в отверстия Церкви. Вот так он и наткнулся на Тело. Прыжками, на какие способен далеко не каждый, особенно с карманами, набитыми золотом, Плаки – подталкиваемый любопытством или интуицией или "предложением неожиданных путешествий" – бросился прямо в таинственную комнату и сквозь завесу пыли принялся рассматривать мумифицированное тело Мессии, покоившееся на инкрустированном драгоценными камнями саркофаге. Замотанное полосками полотна – полусгнившими, готовыми обратиться во прах, – оно напоминало огромную переваренную сосиску в помятой, не первой свежести булочке. Тело лежало не тронутое ничем за исключением времени – причем лишь слегка тронутое этим самым временем, – как будто Мессия две тысячи лет безропотно ожидал появления именно Плаки Перселла.
В этом месте повествования критически настроенный читатель просто обязан задать вопрос: почему Перселл узнал в мумии именно Иисуса Христа? Вопрос непростой. Сам я, будучи ученым-скептиком, без каких-либо колебаний отщипнул образчик деревянной щепки и прилипшей к телу грязи (под более свежим слоем гипса) и отправил авиапочтой в лабораторию радиоуглеродного анализа университета имени Джона Хопкинса для установления истинного возраста находки. Мой друг, работающий в этой лаборатории, посчитал ее не совсем подходящей для абсолютно точной радиоуглеродной датировки, однако смог приблизительно установить возраст – от полутора до трех тысяч лет. Возможно, что эта информация поддержала мое убеждение в том, чье это тело, однако, по правде говоря, я в этом был и без того убежден. Вообще-то я понял, кто это, в тот самый миг, когда мой взгляд упал на саркофаг, спрятанный в лабиринтах ватиканских подземелий. Плаки, должно быть, тоже моментально это понял. Выглядел он – Спаситель – совершенно не так, как на сусальных портретах, которые нам без конца показывали в воскресной школе. Он был абсолютно не похож на благостного красивого джентльмена с арийским профилем, глаза которого испускают лучезарный свет яркостью под пять сотен ватт, изображаемого на настенных календарях в гостиных протестантских семейств по всему югу Штатов. Он был маленького роста, смуглый и маслянистый, как греческие оливки, в лице доминировал огромный нос, напоминая увеличенный в несколько раз клюв пернатого хищника-канюка. И в то же время он выглядел необъяснимо знакомо. Неживое и сморщенное Тело было одухотворено неким Абсолютом. При взгляде на него зрачки любопытствующего дребезжали, как будильник, заведенный давным-давно и сработавший только сейчас. Было вовсе не обязательно отказываться от логики или игнорировать здравый смысл. Просто это было, вполне однозначно, тело отнюдь не обычного человека. Даже грязное и недвижимое, оно внушало изумление и трепет. Те из нас, кому довелось провести рядом с ним какое-то время, ощутили ту огромную мощь, которая жила в нем во дни, когда Он бродил по Галилее. Сомнение тонуло в грохоте откровения, и мы, то есть большинство из нас, отдавали должное несчастной иудейской мумии, как будто это был живой святой.
Комната, в которой прятали Христа, была маленькой и грязной и, очевидно, не открывалась в течение нескольких столетий. Однако драгоценные камни, украшавшие гробницу, а также золотые канделябры, торчавшие в углах, свидетельствовали о том, что это место некогда являлось святилищем высшего (если не тайного) ранга. Очевидно, в эпоху Средневековья папы пробуждались после полуночи, чтобы в пурпурном великолепии совершить утомительную прогулку в это глубочайшее подземелье, где они служили тайные мессы для какого-нибудь привилегированного князя Церкви. Затем – в те далекие дни – решено было не рисковать более, и, дабы секрет никуда не просочился, Святой Престол запечатал эти бесценные останки, запечатал их даже от самого себя. Может быть, кое-кто из любопытных прелатов и заглядывал сюда, дабы воздать им почести, однако представляется сомнительным, чтобы кто-нибудь из Пап в последние времена заходил в эту комнату, дабы бросить взгляд на прославленное тело. Конечно же, они знали, что Он здесь. Или все-таки не знали? А если и знали, то кто? Однако на эти вопросы мы ответим позже. А пока давайте оценим значимость находки: Перселл по счастливой случайности наткнулся на Агнца Божьего, безжизненного и беспомощного в тайном убежище Ватикана, и, более того, он понял, кого именно нашел. И как бы изумлен он ни был, пусть даже в тот момент не осознавал всех апокалиптических последствий похищения тела, он не стал медлить, терять мужество или впадать в отчаяние, а тотчас же нежно подхватил мумию на руки и приготовился отнести ее в человеческий, наш с вами мир.