Мы с усмешкой смотрели на двух смуглее смуглого экспертов, внимательно изучающих рваное увечье корпуса. В голову закрадывалось сомнение, в ней даже не зарождалось мысли о возможности выхода из патовой ситуации здесь, на экзотическом берегу африканской лагуны, хотя приход сюда был кем-то рассчитан как благоприятный исход. Судно в дрейфе прочно зацепилось якорем за грунт, принимая направление прилива. Матросы сбросили за борт шторм-трап, старпом заспешил из рубки вниз. Со стремительностью обезьянки первый темнокожий взлетел по балясинам трапа на грузовую палубу, второму это удалось не столь удачно: он чертыхнулся в мусингах поручня, но быстро сориентировался в оплошности. Поступью иноходца чернокожие представители проследовали по грузовой палубе. Тяжеловатый, нерасторопный старпом не рассчитал такой прыти и встретил их на трапе к твиндеку.
Свободные от вахты, с высоты шлюпочной палубы, мы с бывшим однокурсником, а теперь с коллегой в машинной иерархии Лехой, любовались африканским пейзажем. От бесконечного конвейера однообразных дней Леха позевывал. Утренний щадящий зной уверенно переходил в свирепую дневную фазу: высунутые на солнце руки неимоверно припекало.
– При таком раскладе события развернутся не скоро, – предположил Леха.
Не надеясь поучаствовать в форсированных событиях, мы нырнули в столовую, где в холодильнике потел дежурный алюминиевый безмерный чайник с "чифирем". Леха чифирнул, крякнув от сковавшей зубы крепости, я тоже хлебнул глоток и завис в иллюминаторе.
Из-за мыска лагуны выплыла стрела плавкрана.
Леха отмахнулся как от нечистой силы:
– Ну, оперативщики, отдохнуть культурно не дадут.
До полной сцепки якоря с грунтом судно на пару кабельтовых приблизились к берегу.
– Смотри, смотри, сколько женского населения на берегу. Смотри, сисястые и без ничего… Голимая чернь – ни единого тебе белого пятнышка.
– Леха, у тебя есть шанс…
– Не-е, я по другой части, – вальяжно отреагировал Леха. – Эх, мне бы под "кваском", в тени разлапистой пальмы ощутить прохладный бочок аборигенши… А лучше щекой на ее очаровательной выразительной попочке увидеть эротический сон. Вот тогда, может быть, меня можно склонить к ассимиляции. Это Толик "Белиберда" (один персонаж из младшего командного состава и наш другой сокурсник, умеющий в короткое время сказать много и ни о чем), – прошептал он, убедившись по сторонам в отсутствии "ушей", – от француженки приполз чуть тепленький, от итальянки – ни живой ни мертвый, представь: от вьетнамки – свеженький, как молоденький огурчик. Все мечтал о черненькой. По-моему, в нашем бедственном положении, лучшая – это восточная женщина? Эта покорней – поймет и мягко исправит мое хроническое недоразумение.
Плавкран тем временем грубо кромсал идиллию зеркальной лагуны. От движения неуклюжей махины в берег ударил накат. Пока отдавались опостылевшему, но все же так необходимому отдыху, наши сомнения еще сильнее развеялись. Через каких-то два часа на плашкоуте, пришвартованном к левому борту, вовсю кипела производственная возня темнокожих рабочих. Солнце стояло в зените. Его безжалостный окуляр злоумышленно охотился за твоим темечком. Изжарить, расплавить, испепелить, перевести во взвесь и никакой тебе иной участи. В движении ощущение духоты смазывалось, сейчас же и тень спасала мало – за спиной дышало жаром от раскаленного металла переборок. Главные составляющие жизни: воздух, небо, земля, кроме ласково влекущей голубой глади, ополчились против твоей белой сути.
Очередная вахта через два часа, но кто не догадывается, если не знает, как скоротечно бездействие в тропической неге. Леха – мот и балагур, лучший друг и душа любых начинаний, случалось, по пьяни допускал опоздания на святое святых – вахту. Леха в том состоянии становился жалким безобидным ребенком – его не получалось корить – ему прощали. Прощали не за жалкий вид – он обладал божьим даром, находясь в изрядном подпитии, выдать из своих недр возбужденному сменщику нечто избитое, но в точку, и поэтому всегда особенное. Звучало не прощение и не оправдание, а мастерски им подмеченная твоя смешная особенность. Сбои на стоянках происходили всегда – в рейсе Леха был паинькой, не беря в расчет редкие случаи юбилеев – он надирался, но на вахту приползал. Что могло быть потом, знаю только я. За острый ум его любили – за все наносное снисходили. Работа искусственно отнимала большую часть времени, самообразование и сон к концу длинного рейса становились малопривлекательными. Часто интервал заполняли экспромт-концерты. Леха – их самый органичный организатор и конферансье.
Мы сидели на кнехте, спрятавшись в тени, поджаривая лопатки о горячую переборку. Леха как-то особенно пристально всматривался в искрящуюся на солнце песчаную отмель. Леха мог загоревшимся взглядом увлечь кого угодно – я тоже посмотрел туда: темнокожая женщина стояла в воде на берегу "по самые не могу", вращая в воде чем-то похожим на лоток, в такт вращению, выписывая круги отвесами открытых грудей. Детвора черными кузнечиками скакала от бунгало к ней и назад. Маслиновые торсы любопытствующих пропали под сенью пальм. В поселении происходило их постоянное перемещение, скорее всего, так протекали их хозяйственные будни. Люди, похожие на огромных черных термитов, занимались нехитрой работой. После восьми месяцев заплыва тянуло на любую твердь. Неведомая для нас земля, знакомая по юношескому Майн Риду, влекла убедительней моря.
– Вот не хочу, поверишь, в тот рай! Окунуться в первобытнообщинный строй, деградировать мышлением?
Вот если бы они одарили меня напитком, который смог бы и жажду утолить, и снять напряжение, тогда, может быть, я смог бы высадиться в их красивую преисподнюю, – произнес Леха банальное с видом мудреца, изрекшего нечто важное, при этом подразумевая что-то другое, более существенное, недоступное для понимания окружающих.
Мне показалось, насколько я знал его, он перешел в философию высокого порядка – на этот раз я ошибся.
– Ты как считаешь, какие ощущения от прикосновения к той, – он кивнул на берег, – черной коже? Она может возбуждать или…? – призадумался на полном серьезе Леха.
– Ты совсем недавно честил Толика "Белиберду" по части женщин, а сам в "ту же степь"? – прервал его я.
– Толик – известная крайность: там слепое устремление, причем до судороги, коллекционирование, если хочешь, навязчивый невроз, а это диагноз. Я копаю мельче: мне бы погладить по спинке цивилизованную "черную обезьянку". С беленькими "мартышками" у меня получается одна игра – в поддавки. Ос-то-чер-тели! Попадаются или пьющие – сам не прочь, или до откровенной дрожи желающие отвести меня в ЗАГС. Ты ведь меня знаешь: дай мне смысл – капля в рот не попадет, кроме холодного хлебного русского кваска по рецепту моей бабушки, да и то лишь в жаркий полдень. Я любить могу всерьез и навсегда. Потаскушество, портовые дешевки – обрыдло все.
Периоды полного пересыхания у него действительно происходили: он временами ожесточался окружением, становился нелюдимым, странно для любителя застольных увеселений уходил в себя. Такие периоды заканчивались стопкой рукописных стихов. Правок не было – писались они не напоказ, для самовыражения, на одном дыхании, взрывом исступленного сознания.
Просто, как уходят в ларек за хлебом,
Не выпив даже рюмки водки на прощанье
залпом
Мы потянулись рассветами поблекшими…
Стихи читались без натяга – в них сочетались есенинская грусть, с примесью колесного цыганского, слегка вульгарного налета, с желанием скрыть свою оплошность таборным задором – в итоге распахнуть страдающую, мятущуюся душу.
– Погладить, слышишь? В Коломбо я катался на слоне, держался за его спину – скорее всего, ощущения разделятся между кожей слона и, наверное, носорога? Слышал, у носорога кожа довольно нежная.
Я посмотрел на часы: времени оставалось хлебнуть чая и съехать на поручнях в огнедышащий зев машинного отделения по штатным местам.
Леха недовольно отмахнулся от меня, но поднялся. Я мельком окинул берег – он опустел, пальмы понуро отбрасывали тень на затихшее поселение. Смуглым рабочим жара не препятствовала – над местом работ растянули камуфляжный полог. Глухие удары по металлу перемежались вспышками электросварки, искры веером сыпались в воду. Черные рожицы рабочих дружелюбно белели оскалом улыбок. Без праздных остановок работа кипела круглые сутки. На исходе недели аккуратная заплата легла на место пробоины, обозначив некрашеной частью носовую часть судна. Плавкран без задержек мягко отвалил от борта – сложилось впечатление о существовании серьезного технического конвейера, довершая наши преждевременные мысли о несостоятельности возможностей на задворках африканской цивилизации. В тот же день другая бригада чернокожих рабочих зависла на беседках за бортом. Покрасочные катки переходили из рук в руки – хватило пяти дней. Свежий ярко-зеленый глянец на матовом фоне старой, потертой льдами и солью океанов краски, бросал зайчики на гладь бухты. Судно стало на ровный киль – так скоро заканчивалась наша "Илиада". Рискованное плавание после получения коварной пробоины во льдах Антарктики, перестой и маневрирование в поисках спокойного маршрута – все осталось банально позади.
За все время ремонта вода в лагуне не колыхнулась даже от малейшего ветерка – зеркальная гладь нарушалась в отдаленной от нас части выступами рифового образования во время отлива. Ни зимы тебе, ни капризов межсезонья – чем не райская жизнь.