Седьмой класс школы позади – редкие шли учиться дальше. Она заранее знала, кто пойдет в следующий класс: Галка Григорьева, отличница – у нее проблема с сердцем, Толик Богатов – хороший, начитанный парень, но плохо видящий, Абаджеров – с ушами заткнутыми ватой, женоподобный, с кормой, что у портового буксира. Кто еще? Авакян Аня – толстушка с надутыми щеками штудирует английский, в МГУ стремится, хочет дипломатом мир лицезреть – сложно представить ее в морской форме. Друзья ее (Груши): Валерка Волков, Вовка Шума, Гаспарик, Вовка Полыгал – все в мореходку, даже малявка Вовка Писюн – туда же…
В свою родную не взяли, побоялись нарушить устоявшиеся инструкции. В Одесскую – получилось. Попала на прием к министру – человечище оказался. Яков Александрович Оганезов – сказать личность – ничего не сказать, к себе расположил с первых минут. Загасил слезный позыв сладостями, невзначай поведал о трудностях морской профессии. В конце разговора перешел на жесткие интонации – с трудом сдержалась. Тогда показалось: "усыпил", теперь готовит к отказу. Напоследок сознался: "проверял – ждал слабости, а увидел сильную личность". Согревая ее лучиками своих морщинок, не глядя в бумагу, уверенно поставил резолюцию: "Допустить к экзаменам на общих основаниях". Три положенных экзамена сдала. Прошла на штурманское без каких-либо поблажек. Проблемы пришли позже: как жить в общем кубрике. Спасибо ротному – уступил уголок в своем кабинете. Так четыре года и ютилась за шторкой.
Повзрослевшие парни-сокурсники через одного признавались в любви и верности. Она знала: не было соблазна, не ушла она от него – просто не пришла любовь. Диплом получила красненький, с отличием. Оставили на Черном море.
…"Грушка, цыть, вывернись мехом вовнутрь?" – молоточками в виски стучали слова ротного.
Она не имеет права быть слабовольной.
"Грушка, прекратить": дала себе последнюю установку.
За годы учебы к опеке Груша привыкла, но здесь в груди схватилось ознобом.
До сих пор тревожные мысли о назначении, о предстоящей самостоятельной вахте куда-то подевались?
Она притворилась спящей, культивируя в себе чудесные, неведомые для нее ощущения.
Прикрыла веки, сосчитала до тысячи, и надо же, сморило: сказалась бессонная ночь. Почувствовала, как клюнула во сне – брови мгновением взлетели – застеснялась. А он, парнишечка, серыми брызгами на нее мельк: заискал в рюкзачке и, скоренько так, свитерочек пухлой вязки под голову подсунул. Опешила – сон пропал от волнения. Одними глазами отблагодарила, боялась: голос сорвется.
– Ты, того, поспи, поспи, поспи. Свитер мягкий, не колется, – по-дружески кивал он, повторяясь много раз, то ли от волнения, то ли для большей убедительности.
…Даже с закрытыми глазами Груша продолжала чувствовать ласковый взгляд парнишки.
"Какой он откровенный, не чересчур ли?", вместе с тем понимая: ей приятно его внимание. Простота общения в мореходке отвлекла от возвышенного. Вот чего ей не хватало?"
Она представила Шурика Пилипенко, самого терпеливого из ухажеров: "Будь он интеллигентнее – смогла бы его приблизить? Нет, нет, сложно представить – Шурик друг, и все тут".
В рассказе Груши прозвучало обращение ко мне, озвученное декларацией к человечеству.
"Ты сам-то не забыл мгновение, когда вприпрыжку к омуту побежало неуправляемое сердце. Один взгляд среди тысяч, утонувший непременно в твоей сути?" Да, вот так Груня говорила и мыслила. И возраст свой считала периодикой в противоречие принятой. Воспринимала прожитые годы не количеством приобретенных морщин, а количеством оставшихся прекрасных мгновений.
…Груша хотела ухватиться за мысль, а нужная, кроме любопытства не рождалась. Она открыла глаза, насколько получилось, прямо посмотрела парнишке в лицо. Голова ее уютно покоилась на свитере.
– Садитесь-ка, морячки, рядком. Вижу: наглядеться не могете друг на дружку, можа, чтось притретси. Спешите, милаи, времена суровыя нонче наступають, – прошамкал улыбчивый дедуля с узелком на коленях.
– Плохих друзьев избрали нонче. Попомните мои слова: войной в воздухе пахнет, – прошептал он, прикрывая беззубый рот заскорузлой ладошкой, – спешите, да не наспешитесь.
– Не поминайте лихом – мне на следущай станции сходить. А вам жалаю жить да счастия детишками наживати, – поднялся он, загадочно улыбнувшись.
Груше сделалось не по себе. Де дулька повторяет по сути слова ротного, в прошлом командира военно-морского флота.
Парнишка сообразил быстро: его магия очарования действовала, похоже, на всех. Он оперативно организовал перемещение по новым местам, кивнул Груше на освободившуюся полку во втором ярусе – пока же сел рядышком. После сидячей ночи, к главному подарку судьбы в виде неожиданной встречи добавилось спальное местечко. Груша начинала верить в витающее вокруг нее счастье, и слова, оброненные дедулей, показались очередной нелепицей.
…От бросков вагона на расхлябанном пути их бока сомкнулись. Груша отстраняться не спешила – эта близость ее согревала.
– Ты не против знакомства? Я – Василий… Ляпин, – учтиво отстраняясь при этом, – не очень благозвучно. Не фамилия нас – мы ее красим? – метнул он своими брызгами в надежде на сочувствие.
"Красивый, добрый, повернувший вспять ее течение, предлагает знакомиться. Что предполагает классика поведения? А она учит девушку быть настороже?
Как выждать, не подать виду – голова кругом. Папка говорит: Ты проста, пока что-то не втемяшится в твою прекрасную головку. Мужской у тебя характер, Грушка".
Нелегкие мысли крутились в голове.
– Я мешаю твоим мыслям? – спросил тихо Василий.
Здесь она решилась и сказала себе твердо: "Не юли, Грушка, нравится он тебе, и пусть знает об этом".
– А я смотрю – в форме, своя братия, надо бы держаться вместе, – прошептал он доверительно.
"Ах, только поэтому? И все равно!".
– Аграфена. Груша – проще, – произнесла сорвавшимся голосом она, пытаясь сохранять внешнее спокойствие.
В груди бушевал пожар. Вагон галдел на все лады.
– Вася + Груша = недоразумение? Каким бочком прикоснулись к морю, – прервал Василий наступившую паузу.
Груша предчувствовала этот вопрос, но, не ответив, задала свой.
– А ты?
– Механиком, после херсонской мореходки, еду по распределению.
– В Батуми? – не сумев скрыть всплеск радости, воскликнула Груша.
– Ага, и ты туда? В каком качестве?
– Думаю: дублером штурмана.
– Штур-ма-на? Ты из Одессы, там министр, говорят, послабления позволяет?
– Я редкость, но далеко не первая. Повседневность. У вас что, такие банальности циркулярами по флоту разбирают?
Такой же всплеск радости она ощутила после получения диплома.
– Слухи о либерализме руководства доходят другими источниками. Тюменский я, коренной, у родичей отпусковался. Пятнадцать дней промахнули за один. К земле я привязан. Люблю родные места. Не знаю, приживусь ли долго в морях, поэтому на судомеханический и подался. С тобой смог бы…
Последнюю фразу Василий не договорил, смутившись своей смелости.
– С девушкой своей расстались?
Щеки его загорелись сибирским здоровым румянцем, будто он влетел сюда с ядреного морозца.
…– Девушка? – явно волнуясь, переспросил Василий, – сейчас могу сказать твердо – была. Приходила, уходила. Красивая… была… очень – много окружающих соблазнов. Металась, выбирала. Быть отдушиной – для меня участь не самая печальная… Дело прошлое. Взбирайся-ка ты на верхнюю полку, поспать тебе нужно.
– Так и проспала почти до самого Батума. "Зеленый мыс" – там один короткий бросок до города, проползли в туннелях, а выскочили – Махинджаури, совсем родные для меня места – туда пешком по юности ходили на "мелкое море".
Направление с Васей получили на один танкер – "Вайян Кутюрье", он – дублером механика, я – вахтенного помощника капитана. Подошли мы с Васей к порту – от вокзала совсем недалеко: пешком за двадцать минут дошли. Красота: магнолии в полном цвету, цветы размером с голову твою, фаэтоны снуют, речь мне понятная. Джигаро у духанов чмокают пальцы сладострастно. А он, танкер-красавчик, огромный, двуостровной, свежеокрашенный, с четко отбитой ватерлинией под наливом красуется по ту сторону уютной бухты. Я себя на крыле высокой рубки представила и так загордилась, что прослушала фразу Васи. Он не повторился – я за гордой осанкой не переспросила. Мучилась позже: наверное, что-то очень важное. Лицо его тогда сильно потускнело, глаза даже опустил – молчал до самой проходной.
…На следующий день узнали о войне. Сходили дублерами всего один рейс до Туапсе. Началась мобилизация. Из сорока с лишним человек экипажа оставили двадцать. Намотали по Черному морю за войну тысячи миль. Кроме нефтепродуктов и войск – зерно перевозили. Везло нам. А ведь и немецкие самолеты-охотники и подлодки искали случая утопить нас. К 44-му Васечка стал стармехом – я подменяла старпома. Э-эх…, судьбина ты моя…
Груня оперлась подбородком на палку. Я, как обычно в таких случаях, засобирался вышмыгнуть за дверь. Груня, предвосхитив мои действия, цепко удержала за локоть.
– Погодь, еще раз сил не хватит приступить. Дослушай уже.
Она закрыла глаза, усмиряя дыхание, дала мне свою руку.