– Это, браток, как подфартит, все же я не профессионал, но кое-что могу, не жалуются. Иногда штуку за час схватишь, а потом долго плюешься от слюнявого дедка. Чаще штуку за ночь, плюс к тому угощение – экономия на питании.
– И часто удается снять кого-то?
– И чего, ты, как мент, допрос ведешь? Лучше пособи делом, клюнешь – часто.
– Попробую, если зацепку найду.
– Часто-нечасто, бывает, неделю прохолостишь, аж, жутко делается, а случается – троих гавриков пропустишь. Бывает, и сваливают, и не платят, или кинут копье, как солдатской профуре. Один прыщ пытался ограбить, хорошо старый еб… по случаю нагрянул – отбил, пришлось кувыркаться под ним задаром. Как видишь – не стабильная жизнь, заметила: зеркальное отражение экономических катаклизмов.
– Не устаешь, жалко мне тебя?
– Со своим благоверным больше уставала, а получала: утром – перегар, вечером – слезный рассол. На шее сидел десять лет, еле отцепилась, спасибо новой идеологии.
– Пока иди в поиск, если хочешь – оставь телефон, может, когда и я лишусь заработка, объединим усилия.
Утро свалилось нежданно, на подходе перекорежило. По всему – будет ясный день.
"Потусуюсь еще с часик, потом спать свалю".
Купил в киоске "кукусиков" и улетел в прошлое.
"Ефти файф, скоро тридцать шесть, возрастом Христа перещеголял, а Учения не создал и с учениками – сплошные иуды".
– Уважаемый, ты еще спишь, зенки открой, куда мусоришь!
От неожиданности вздрогнул, тронул подошвой хрустящий покров и нехотя поднял глаза. Над ним перекошенное яростью зависло знакомое лицо владельца ближнего магазина.
– Все мы на земле мусор. Не та грязь, что может ветер раздуть, а та, что внутри у нас.
Вставало солнце, заиграло весело в блестяшках, коснулось теплом век.
"Эх, мама моя, зачем приобщила к Есенину: "Наша жизнь простыня и кровать, наша жизнь поцелуй и в омут". Похилился по сторонам – Анжелка на лавочке пристойненько посверкивала кукольными коленками.
– Е-гей, слышь, Анжелика Бурбонская, падай в тачку, прокачу… Что-то есть в тебе такое эдакое.
Не вечный огонь…
Сдается мне, мелькал уже где-то этот Собакин!? Но чтобы так величественно и в полный формат, извольте. Словом, был, и не было его. И все же он жил и здравствовал. К обществу был вполне адаптирован. Полное имя его – Петр Иосифович Собакин. (Брат его родной фигурировал выше). Фамилия и многочисленные прозвища от школы и до устоявшейся личности – не аксиома его сути. Если нужна истина – она в осознании его внутреннего мира – это глубже, она полнее откроет его проникновенный образ. Если сравнить по значимости "Жизнь и смерть Фердинанда Люста" с нашим повествованием – жизнь этого Собакина по актуальности, даже с его обычной, бесхитростной биографией, куда для нас актуальнее.
"Петька", "Петруша", "Собакович" – эти обращения не выводили его из состояния равновесия – он оставался тем же: откликался, не менял ни мимику лица, ни интонацию голоса.
Это предыстория, а попросту – производные обычной среднестатистической биографии, обычного русского, окунувшегося, как и все его предки без исключения, в перипетии нашей тяжелой истории. Мы помним благоприятия, перемежавшиеся противоречивыми слоями десертного пирога. В нем нежным бисквитом был поиск очевидной истины; сладкими прослойками – кровавые распри, за ними всегда эйфория. Новый поиск очевидной истины – украсил его завершающую часть. Собакин вырос в личность с красками и содержанием злосчастного продукта.
Шоркая уставшими ногами, он брел с видом на озябших внезапным похолоданием воробьев. Аборигены подкрышных стрех, эти серые проныры, провожали Петра Иосифовича бусинками вездесущих глазок. Петруша взял одного из них, матерого крупного смотрящего, в перекрестье раздвоенных пальцев: хлопок резины и трепещущее в предсмертной судороге тельце добычи упало к ногам. В бесполезной наивности он дунул в раздвоение холодеющего киля – сбитый струей воздуха, легкий светлый подпушек оголил желтые вкрапления кожи. "Еще два таких и супец получится отменный". Холодный вихорок, внезапно возникшего сквозняка, громко трепыхнул жаркое пламя "Вечного огня". Прошлое и настоящее растворилось в многоцветьи радуги пляшущего пламени. Усилившийся в промежутке строений вихрь закрутил в смерче пыль, отсепарировал в глазах слезу – радуга размножилась, приобрела плывущие формы, притягивая взгляд завораживающими красками.
В сознании Петра Иосифовича наступил мистический рубеж, с которым последнее время не было никакого сладу. Его жизнь напоминала цирковое представление: хождение по натянутому тросу высоко над землей. Временами он с трудом возвращался в реальность.
Петр Иосифович остановился, завороженный стихией огня, – вопроса в глазах не было. Он жил сейчас две жизни: ту, другую, когда рос и мужал в первобытной мальчишеской страсти, и нынешнюю, осмысленными действиями выжимая из себя остатки былой активности. Жизни – той, безоблачной, и этой – хотя и полной устремлениями, но совершенно мрачной. Каким бессмысленным казался груз знаний на фоне остановившейся осени.
Хриплым воздействием, зигзагом выплывшим из-за броской рекламы о вкусной пище, Петр Иосифович оторвал глаза от магнита "Вечного огня".
– Мужик, дай десять рублей… Тебе это – "цвирк" под ноги, а мне, как понимашь, спасение от болезни.
В жалких слезящихся глазах преломлялась радуга огня. Посыл вперед шеи предполагал благодарный поклон.
– Хошь, на двоих? – удвоенной мольбой брызнули из глаз очевидные слезы.
Не этой неожиданности ждал Петр Иосифович – он стоял в нерешительности, пытаясь связать упавшего к ногам воробья с хриплым зигзагом. Когда избавился от оцепенения, сунул, лишь бы снять наваждение, в дрожащую нетерпением руку сотенную бумажку.
– Шоб ты жил и подавал мне такую роскошь…, добрый человек, двести лет, – расправил просящий, спрятавшуюся в трещинах лица, подсыхающую коросту.
Петр Иосифович брезгливо передернул плечами вслед ковыляющей согбенной фигуре. Он вернулся взглядом к пламени: свойство магнита и феерических красок пропало – оно трепыхало на все усиливающемся ветру всплесками благодарной памяти.
Вымученный за много напряженных дней выход на прогулку теперь не сулил лучшего продолжения. Хотя бреньканье струн отвлекло.
"…И Вена плясала и пела, как будто сам Штраус играл…".
Седая женщина, образца той Великой Победы, со сбитым на плечи платком старательно щипала струны в ритме вальса. Она пела свежим молодцеватым голосом, почти не фальшивя, стыдливо буравя глазами отверстие деки. Рядом на лавочке, образца того же Великого года, кверху пуговичкой, лежала габардиновая кепочка с одинокой блескучей пятирублевкой.
– "…Весна сорок пятого года…" – неподдельно страстно вывела голосом поющая. Взгляд ее гвоздем проткнул носок наблищенного туфля Петра Иосифовича.
– За Великую Победу можно и больше дать, но вот – что есть.
Петр Иосифович низко наклонился – сторублевка мягко накрыла одинокую затравку. Гуляющий низовой ветерок пошатнул летучую твердь купюры. Рука потянулась вернуть кепку в логическое положение, но бесстрастный взгляд, ушедший назад в деку, остановил. Изношенная до жировых отложений, в откровенной открытости, кепка имела сверхфактурный вид.
В манерности поющей, в низко опущенных глазах, чувствовалось замершее движение мысли.
"…Крутится, вертится шар голубой. Крутится, вертится над головой…" – проснулось ритмическое ощущение в движении ее головы и тут же потерялось в далеком веселье компании подростков, зависших в паре-другой метров от нее.
Свинцовость ног, мучившая Петра Иосифовича последние месяцы, отдалилась чуждым нелепым грузом.
Кафе "Любо" проплыло на ватных ногах в стороне затененностью скрытого содержимого. "Кому-то "Любо", а кому-то любо под скрип тренажера, неподалеку от балясин границ моря, вознестись в дали небесные упругостью обновленных мышц. Благо, крутые склоны Маркотха простерлись величественным трамплином из заоблачной высоты в продолжение реальной жизни.
Усиливающийся ветер мешал праздной мысли, назойливо лез к малодоступному, отбирал драгоценное тепло. По трамплину из бесконечности сбежали два белесых одиноких облачка – посланники вечного, и тут же обернулись свежими порывами усиливающегося ненастья.
"Делу – время, потехе – час", – огрызнулось, грозным всплеском негреющего луча, солнце.
Тягуче пересекал путь постинсультник – он явно и с надеждой ловил замедление встречного Петра Иосифовича. В другое время Петр Иосифович обязательно уступил бы, но проснувшийся в нем Петруша ускорился. Когда он набирался житейских мудростей от бабушки – та поучала: "Идешь куда-то – не позволяй пересекать свой путь с пустой посудой".
Петруша развил мудрость глубже:
"Всякое не жизнеутверждающее пересечение – твоя будущая дорога".
Петруша заспешил, но, узнав в несчастном шустрого всегда соседа, притормозил. Стон или возглас спешившего в никуда прошептал ему благодарностью, похожей на удовлетворение.