– Хватит и останется! – кокетливо улыбнулась женщина-враг, поднимая с пола выпавший из рук Ближнего пустой стакан и пряча его в бюстгальтер, где таких пустых стаканов лежало уже видимо-невидимо. – Так что во мне шла мучительная борьба между чувством к Вам и долгом по отношению к Чама Ча Мапиндузи, и борьба эта закончилась полной и окончательной победой Чама Ча Мапиндузи.
– На всем протяжении Вашего рассказа я очень надеялся на ее победу, – искренне признался Редингот и как-то непрозрачно заметил: – Хорошо, что долг победил чувство, а не наоборот, – иначе бы мне точно несдобровать!..
– А Ближний тебе случайно не нравится? – осторожно спросил Сын Бернар, который, внимательно выслушав трагическую историю женщины-врага, уже больше не хотел загрызать ее – во всяком случае, немедленно.
– Ближний тоже ничего, – сказала женщина-враг и этим ограничилась.
К счастью, именно в этот момент, не раньше, Ближний очнулся: ему повезло услышать лишь то, что определенно могло ему понравиться. Он сразу же задумался, пытаясь ограниченным своим умом объять практически безграничный смысл слова "тоже", и ему это долго не удавалось.
А за время его раздумий между менее впечатлительными персонажами успел произойти вот такой разговор.
– Что касается меня, – сказал Редингот и отодвинул Сын Бернара, касавшегося его руки влажным носом, – то я в некотором смысле совершенно безопасен.
Неизвестно, чего сразу же после этого его заявления навоображала себе женщина-враг, только, на связанных ногах подойдя к Рединготу и приобняв его связанными руками, она сказала:
– А на мой острый взгляд, Вы опа-а-асны, оч-чень опасны! – причем высказывание получилось томным.
– Я имею в виду, – отстранив теперь и женщину-врага, быстро полетел вперед Редингот (разумеется, не физически полетел, как он, впрочем, тоже умел, а вербально полетел), – я имею в виду, что никакой угрозы конкретно для Танзании я собою не представляю, ибо ничего против Танзании или другой какой-нибудь Намибии фактически не имею. Я даже был бы сердечно рад участию любой Танзании, пусть и той же Намибии, которая уж вообще на отшибе, в построении того, что я называю, а Вы не называете Окружностью… я даже больше скажу, хоть это и тайна, – мне Японию удалось увлечь нашей идеей!
– Японию? – взвизгнула Танзания в по-своему интересном лице женщины-врага. – Представляю себе эту "Окружность", вытянутую в сторону Японии! Представляю себе эту сардельку!
Ну что тут скажешь… Редингот уже и так держался сколько мог – практически целую главу держался. Причем мало того, что сам держался, так еще и нервного Сын Бернара держал! Однако с самого начала волнующего этого разговора было понятно, что злоупотреблять терпением Редингота не стоит: человек он, конечно, предельно воспитанный, но тем не менее… Случилось страшное: сарделька вывела Редингота из и без того зыбкого, как поверхность болотца, равновесия.
– Так, милочка, – сказал он для разгона, но недолгим был разгон. – Если бы кляп, валяющийся у Ваших не очень стройных ног, был посвежее, я не преминул бы поднять его и заткнуть Вас навеки.
– Вот это да! – восхитился Сын Бернар. – Так бы даже мне не укусить…
– Своей куриной головой, – продолжал Редингот, вообще не обратив внимания на похвалу, – Вы даже и предположить не можете, что прежде чем включать Японию в состав стран, занятых построением Абсолютно Правильной, – он произнес эти слова полужирным курсивом, – Окружности из спичек, я провел сложные расчеты, которые показали: линия кривизны не превысит допустимых норм искажения истины. Стран же будет – на целую одну – больше, безмозглое Вы создание!
– А ведь Вы мне нравились когда-то, – лирически начала женщина-враг, но была сардонически прервана Рединготом:
– За это я уже расплатился двумя дырками в животе, и больше не хочу нравиться. Кроме того, мне надоело слушать Ваши томные бредни. Если Чама Ча Мапиндузи до сих пор существует и настаивает на участии Танзании в построении Правильной Окружности из спичек, я желаю беседовать с другим членом Чама Ча Мапиндузи.
– А этого члена куда? – спросил Ближний, очнувшись в третий уже раз.
– Этого ненужного больше никому члена дарю Вам, если Вы дадите гарантию, что в меня больше не будут стрелять из маузера.
– Можно забирать? – спросил Ближний.
– Вам завернуть? – улыбнулся Редингот.
– Да нет, я ее так донесу! – И Ближний сгреб женщину-врага в объятья. – А гарантию даю, потому что развязывать женщину-врага не собираюсь: она мне и связанная нравится. Связанная даже больше!
– Лишь бы все были счастливы!.. – вздохнул Редингот, провожая парочку взглядом.
– Вы кого имеете в виду? – спросил Сын Бернар в задумчивости.
– Всех. Вообще всех – людей, зверей, птиц…
Чтобы автор не разрыдался, зазвонил телефон. Редингот машинально поднял трубку и услышал вопрос: "Это штаб?"
– Конечно, штаб! – сказал он, не задумываясь. – У Вас какой вопрос?
ГЛАВА 15
Полифония, почти какофония
Современные техники письма, как без конца называет их Ролан Барт – впрочем, дело не в нем, – предполагают всяческие шалости литературного толка, толку от которых бывает мало. Но, вроде бы, автор и не должен определять сам, мало или много от них толку, ибо для этого предназначен Ролан Барт. Впрочем, Ролан Барт, как уже сказано, тут ни при чем, ибо Ролан Барт умер. Поэтому приходится и вводить прием в структуру художественного целого самому, и объяснять, зачем он введен в структуру художественного целого, самому. Занятие это весьма и весьма утомительное, потому как, объяснив, зачем в структуру художественного целого введен прием, сразу и понимаешь, что введен он зря. И хоть выводи его обратно… притом, что обратно он нейдет, поскольку уже введен в структуру художественного целого!
Вот и получаются странные вещи: сколько ты тут ни разоряйся на предмет обратимости литературы, всесилен ты только тогда, когда движешься вперед. В направлении же назад ты вообще бессилен: que sera, sera! Прямо как в жизни, которая, выходит, ничем особенно от литературы не отличается. И не то чтобы жизнь есть литература или, наоборот, литература есть жизнь, а просто: жизнь есть жизнь, а литература есть еще одна жизнь. Две жизни, стало быть… И это несмотря на то, что с одной-то не знаешь, как разобраться!..
А есть еще такие вот безрассудные и недальновидные авторы, которые очертя голову бросаются во вторую эту жизнь, хотя и одну как следует прожить не умеют, – и в силу данного замечания оказываются во второй жизни дураки дураками, как и в первой. Если не больше, чем в первой! Нагородят огородов – и не знают, как бы вылезти, чтоб никто ничего не заподозрил. Спросишь такого безрассудного и недальновидного автора: как, дескать, живешь-то, а он тебе встречный вопрос: "Где?" Так и хочется ему сказать: "У тебя на бороде, вот где!" Но мы люди воспитанные и ничего подобного не говорим, а напротив – начинаем уточнять, что мы имели в виду, когда спрашивали, как он живет… Тут-то автор и впадает в истерику: ни в одной жизни, ни в другой, стало быть, никаких просветов – и не живется, стало быть, и не пишется, обвал на всех фронтах и прочая чушь! Гладишь такого по лысеющей на глазах голове, а сам думаешь: "Ну и странный же ты человек… Если у тебя везде все плохо, так уж и все равно! Так уж и плевать сто раз, какую из твоих жизней собеседник имеет в виду. Спросят тебя, как живешь, говори: плохо живу! Спросят, почему плохо, говори: потому что писатель! И тогда сразу всем сразу все будет понятно…"
Но, так или иначе, пора выходить за пределы частных судеб и вводить эту, как ее, полифонию! Пусть художественное произведение гудит, как медный таз, чтоб его! Голосами улицы – в широком смысле этого слова. И не той улицы, которая за окном, а той, которая в тексте… Притом, что кто ж ее знает, какая эта улица!
– Это какая улица? – спросишь у того или другого.
А тот или другой и говорят:
– Да никакая это не улица, не видишь, что ли? Мир это, мирозданье, пойми!
Прямо как Батюшков, какового мне противна спесь! И каковой, если кто не помнит, на вопрос "который час?" – отвечает: "вечность!" Тоже мне пижон…
Ну, ладно, что ж…
Мир, или мироздание, гудел (или гудело) в трубке музейного телефона, раскаленной добела. Как сковорода, на которой собираются печь блины (не знаю, раскаляется ли таковая добела, и потому прошу относиться к сравнению как к гиперболе). Лицо и руки Редингота, постоянно соприкасавшиеся с этой сковородой, были все в водяных пузырях, но Редингот их не чувствовал: он строил Абсолютно Правильную Окружность из спичек по телефону. Почему вдруг по телефону, спросит меня читатель. Почему, почему… да потому! Не может же один человек быть в нескольких местах сразу! Даже если этот человек не фунт изюма… понимать надо такие вещи! Мир-то ведь большой, а человек-то ведь маленький! Даже и литературный человек, если у автора, конечно, не болезненная фантазия. Если болезненная, то он, разумеется, способен сотворить и монстра, голова которого в Париже, а ноги в Токио, вот только кому такой монстр нужен? Надо все-таки приличия соблюдать – кстати, и в литературе тоже!
Короче, Редингот строит Окружность по телефону. А Сын Бернар подшивает сводки с мест, причем подшивает их к… к пальто Редингота, чтобы сводки всегда были под рукой. Когда Редингота перестает быть видно, Сын Бернар отпарывает часть сводок, которые к тому моменту уже неактуальны, да приговаривает: "Шьем, порем – ниткам горе!" Недоволен, в общем, Сын Бернар: не по нему эта работа…