А-а, - сказал незнакомец. - Да я и не ждал иного.
Во время нашего разговора, - сказал Петр, - ты несколько раз упомянул, что не знаешь, что тебе делать. Растолкуй мне, в чем твоя незадача. Даже и насчет этого вина я, может быть, помогу тебе советом.
Незнакомец посмотрел на него.
- Я ни о какой особенной незадаче не толковал, - сказал он. - Я просто не знаю, что делать. Я не знаю, где отыскать такое вино, чтобы потешило мое сердце. Но, наверно, - продолжал он, помолчав, - откопаю-ка я бочонок Четвертовластника, да лягу с той девочкой, о которой и тебе говорил, отчего не попробовать?
С этими словами он встал из-за стола и запахнул плащ.
Постой, не уходи, - сказал Петр. - Мне кажется, нам с тобой о многом еще надо поговорить.
Нет, мне пора, - сказал тот. - Из Хеврона идет караван с елеем, боюсь его пропустить.
Так ты и елеем торгуешь? - спросил Петр.
Вот, собираюсь, - сказал незнакомец.
Скажи же мне твое имя, прежде чем уйти. Мы можем еще когда-нибудь побеседовать, но как я найду тебя?
Незнакомец был уже в дверях. Он обернулся и глянул на Петра с надменностью и презрением. Вид его был величавый, гордый.
- Так ты не знаешь моего имени? - спросил он. - Весь город орал мое имя. Не было купца, ростовщика и сапожника в Иерусалиме, который не орал бы его вовсю глотку. "Варавву, - они кричали, - отпусти нам Варавву!" Меня зовут Варавва. Я был большой вождь и, как ты сам сказал, смелый человек. Заметь себе это: мое имя запомнят.
И с этими словами он ушел.
Когда кардинал кончил свой рассказ, Йонатан встал поменять сальную свечу в фонаре, потому что она выгорела дотла и пламя ее корчилось в последних содроганиях.
Едва поменял он свечу, девушка рядом с ним страшно побледнела. Глаза у нее закрывались, все тело поникло. Фрекен Малин спросила ласково, не хочется ли ей спать, но та решительно это отрицала, и ее легко понять. Она так жила в эту ночь, как никогда еще не жила прежде. Она видела смерть лицом к лицу и благородно бросилась в ее пасть ради спасения ближних. Она оказалась в центре блистательного кружка и даже вышла замуж. Она не хотела упустить ни секунды этих драгоценных часов. Но в последние десять минут, несмотря на все ее усилия, ей не удавалось отогнать сон, и юная голова ее качалась из стороны в сторону.
Наконец она согласилась прилечь на минутку, и супруг устроил ей постель на сене и, сняв с себя плащ, ее укрыл. Не выпуская его руки, она упала на сено и казалась на темном фоне мраморным ангелом смерти. Пес, в последнее время не отходивший от нее, тотчас за нею последовал. Свернулся клубочком и прижался к ней, уткнувшись го-ловой ей в колени.
Молодой супруг некоторое время сидел и смотрел, как она спит. Но продолжалось это недолго, скоро сон сморил его, и он улегся не совсем рядом, но близко, не выпуская ее руки. Сперва он не спал и поглядывал то на нее, то на прямые фигуры фрекен Малин и кардинала. Наконец, засыпая, он дернулся, так что голова его оказалась рядом с головой девушки и волосы их смешались на сене. И втчас он погрузился в такой же глубокий сон, как и его жена.
Двое стариков молча сидели при свете свечи, которая еще не разгорелась как следует. Фрекен Малин, выглядевшая так, будто она во веки веков не уснет, оглядывала спящих с благожелательством творца, довольная своей работой. Кардинал молча смотрел на нее. А потом он принялся разбинтовывать повязки на голове, не сводя с лица старой дамы странного горящего взгляда.
- Лучше мне от них избавиться, - сказал он. - Ибо скоро утро.
А не будет вам больно? - встревожилась фрекен Малин.
О нет, - сказал он, продолжая разбинтобывать голову. И, чуть помолчав, прибавил: - Это даже и не моя кровь. Уж вам-то, фрекен Нат-ог-Даг, с вашим острым глазом на истинно благородную кровь, следовало вы распознать голубую кровь кардинала Гамилькара.
Фрекен Малин не шелохнулась, только лицо у нее дрогнуло и еще больше побледнело.
Кровь кардинала Гамилькара? - спросила она несколько менее уверенным голосом.
Да, - сказал он. - Кровь благородного старца. На моей голове. И на моих руках. Это я его ударил по голове упавшим стропилом, до того как за нами пришла спасательная лодка.
Несколько минут глубокое молчание царило на сеновале. Только пес повизгивал во сне, вздрагивая и глубже зарываясь головой в платье Калипсо. Человек в бинтах и старая дама не спускали друг с друга глаз. Наконец он развязал все длинные окровавленные бинты и положил их на сено. Под бинтами обнаружилось широкое, красное, одутловатое лицо и темные волосы.
- Упокой, Господи, душу благородного человека, - произнесла фрекен Малин. - Но вы - кто вы такой?
При ее словах он слегка изменился в лице.
И вы еще спрашиваете? - сказал он. - Стало быть, вы обо мне печетесь, не о нем?
Ах, да на что ему теперь наше с вами попечение? - сказала она. - Кто вы?
Меня зовут, - сказал он. - Каспарсен. Я камердинер кардинала.
Вы должны рассказать мне о себе побольше, - произнесла фрекен Малин твердо. - Я вправе знать, с кем я провела ночь.
Я могу рассказать вам побольше, если это вас развлечет, - сказал Каспарсен, - ибо я побывал во многих странах и сам люблю вспомнить прошедшее.
Я актер, ваша милость, точно так же, как вы - Нат-ог-Даг, то есть что вы нам ни выпадало на долю, как вы нами ни играла судьба, как вы мы ни играли ею, а уж это вечно при нас останется.
Но ребенком я, изволите ли видеть, танцевал в балете, и тринадцати лет от роду удостоился милостивого внимания знатных господ в верлине, ибо был я удивительно грациозен и в высшей степени овладал тем свойством, которое на языке валетного искусства зовется ballon и означает способность воспарять, поднимаясь над землей и над самим законом всемирного тяготения. Усыновивший меня знаменитый тенор господин Ейнике ввел меня в их круг и счел, что я стану для него золотой жилой. В течение пяти лет я на себе испытывал, что такое жизнь хорошенькой женщины, которую закармливают лакомствами, наряжают в шелка и золотые тюрваны, чьи капризы для всех закон. Но господин Ейнике, как все теноры всегда, забыл о законах быстротекущего времени. Нежданно-негаданно подкрался к нам возраст, и моя карьера куртизанки оказалась недолгой. Потом я отправился в Испанию и стал цирюльником, лет был я цирюльником в Севилье, и мне это нравилось. Я любил свое ремесло, я всегда любил мыло и туалетную воду, и я люблю все чистое, все красивое. Меня всегда удивляло, как это его высокопреосвященство с удовольствием марал руки в черных и красных чернилах. Да, ваша милость, постепенно я стал очень хорошим цирюльником. Редко кто мог состязаться со мною в моем искусстве, и, уж конечно, никто не мог меня превзойти.
Был я и печатником, печатал революционные воззвания в Париже, торговал собаками в Лондоне, рабами в Алжире, был в Пизе любовником одной овдовевшей княгини. Она-то и рекомендовала меня профессору Росселини и великому французскому ученому Шамполиону, и они взяли меня с собою в экспедицию в Египет. Да, я был в Египте, ваша милость. Я стоял в огромной треугольной тени от великой пирамиды, и сорок веков глядели на меня с ее вершины.
Фрекен Малин, заметя, что на поприще путешествий ее обскакал лакей, тотчас нашла прибежище в вескрайнем мире фантазий.
- Ах, - сказала она, - В Египте, в огромной треугольной тени пирамиды, покуда рядом пасся осел, святой Иосиф сказал Пресвятой Деве: "Прелесть моя, ну что тебе стоит на минуточку закрыть глаза и вообразить, будто я - Святой Дух?"
Каспарсен, однако, продолжал свой рассказ.
- Жил я и в Копенгагене. - сказал он. - Но там мне пришлось несладко. Кончил я дворником при ночлежке старого жирного Болле Бандсатса, где за два шиллинга вы можете спать на полу, а за шиллинг - стоя, опираясь на продетую под мышками веревку. Когда же мне пришлось бежать от закона, я взял себе имя Каспарсен, в память о гордом, несчастном Каспаре Хаузере из Нюренберга, который закололся кинжалом, дабы показать лорду Стенхоупу, что он незаконный сын Стефании, эрцгерцогини баденской.
Но если вам угодно узнать о моем происхождении, я имею честь вам сообщить, что я вастард чистейшей бастардской крови. Мать моя была законная дочь народа, дитя честных ремесленников, та самая великая актриса Иоганна Хендель-Шутц, которая оживила на сцене все классические идеалы. Она склонна была к меланхолии. Из шестнадцати братьев моих и сестер пятеро покончили жизнь самоубийством. Что же до того, кто был мой отец, о, вам это любопытно будет узнать, ваша милость. Когда шестнадцатилетней девушкой Иоганна явилась в Париж постигать искусство сцены, она удостоилась внимания одной высокой особы.