Был тут променад, клуб и павильон, где скапливалось незакатными вечерами многое множество обворожительных шумов и красок. Дамы большого света с дочками на выданье, претерпевшими не один бесплодный городской сезон, расцветали на солнечном пляже новыми надеждами. Молодые щеголи гарцевали на велом песке под их внимательными очами. Старые господа в клубе, за рюмочкой доброго рома, забывались в спорах о судьбах стран и династий, покуда юные их жены, накинув на плечи шали, удалялись к одиноким дюнам, хранившим дневное тепло, дабы слиться с природой, с песчинкой и облетелой ромашкой, неотрывно глядя на луну, высоко стоящую на бледном небе. Самый воздух был насыщен острой, дразнящей крепостью, которая будоражила и обновляла сердце. Генрих Гейне, как-то сюда наведавшийся, счел, что стойкий рыбный запах, въевшийся в юных рыбачек Нордернея, - лучшая гарантия их добродетели. Но были иные ноздри, иные сердца, которые едкий соленый дух пьянил, как запах пороха над полем битв.
Было тут и маленькое казино, где велось опасное кокетство с другими грозными жизненными силами. Иногда задавались валы, и над летним вечером тогда гремел оркестр.
Вы не знаете даже, - говорила принцесса Аугустенбургская господину Геттингену, - какое тут чувствуешь очищение. Море продуло мою шляпку и платье, да что там - всю меня до мозга костей, так что сердцем и умом я вея теперь чистая, просушенная и просоленная.
Аттическою солью, я заметил, - сказал господин Геттинген, и, глядя на нее, он про себя прибавил: "О Господи, поистине, чем не вяленая треска?"
В конце лета 1835 года страшное бедствие обрушилось на Нордерней. После трехдневного юго-западного шторма ветер переменился к северу. Такое случается раз в столетие. Огромные водяные массы, поднятые штормом, погнало назад и оврушило на восточный берег. Море в двух местах прорвало плотину. Крупный скот и овцы гибли сотнями. Мызы и амбары, как карточные домики, рушились под напором воды, и до самого вилсума и вредона было много человеческих жертв.
Началось с вечера, более чем спокойного, но плававшего в странной и душной, серного света мути. Стерлась линия горизонта, море и небо слились в одно. Солнце опускалось, разметав в веспорядке лучи, и большой тускло-красной мишенью повисло над променадом. Волны плескали на берег, вязкие и студенистые, как медузы. Выл в высшей степени вдохновляющий вечер, и много чего затевалось тогда в Нордернее. И вот среди ночи те даже, кому не мешал уснуть стук собственного сердца, проснулись от пугающего, непонятного и стремительно нараставшего гула. Неужто их море запело вдруг таким голосом?
Утром весь мир переменился, но непонятно было, во что превратился он. Шум мешал разговаривать, мешал думать. Было неясно, что замышляет море. С тех, кто норовил к нему приблизиться, оно срывало одежду и уже на дальних подступах овдавало их соленой пеной. Грозные волны росли и росли на глазах, море вздывилось. Воздух был колкий, студеный.
Слух о кораблекрушении всего на милю северней прокатился по повережью, но никого не тянуло удовлетворить любопытство. Старый генерал фон Браккель, переживший захват Пруссии наполеоновской армией в 1806 году, и старый профессор Шмигелов, лейб-медик принца Кобургского, бывший в Неаполе во время холеры, прошли немного в ту сторону и посмотрели на место происшествия с небольшого холма, оба в глубоком молчании. Наводнение началось лишь в четверг. Шторм тогда уже стих.
К тому времени не многие оставались в Нордернее. Сезон подходил к концу, и самые блистательные гости все почти поуезжали. Теперь решались уехать и остальные. Юные жены льнули к оконцам карет, окидывая прощальным взором дикий ландшафт. Они словно прощались с единственно настоящим и стоящим в жизни. Но когда величавую карету барона Голштинского из Гамбурга просто смыло с дороги, стало ясно, что медлить нельзя. И все поскорей убрались.
В эти-то часы, последние часы шторма и первые часы последовавшей за ним ночи, море и прорвало дамбы. Дамбы, призванные сдерживать тяжкий напор моря, не выдержали подкопа с востока. Они поддались на отрезке в добрую четверть мили, и в проруху хлынула вода.
Крестьян будило жалобное мычанье скотины. Они сбрасывали ноги с постелей и оказывались по колено в ледяной мутной воде. Она была соленая. Это была та самая вода, что катила свои бездонные глубины на запад и омывала белые скалы Дувра. Это Северное море пожаловало к ним в гости. Вода быстро поднималась, и через час весь крестьянский скарб уже плавал и бился, колотясь о стены. В рассветной мгле люди смотрели с крыш на меняющуюся округу. Деревья и кусты росли из зыбей. Густая желтая пена сносила зрелые хлеба, о сборе которых еще накануне толковали хозяева.
Наводнения здесь были не в новость. Старики помнили, как бледные матери выхватывали их из люлек и бросали на плоты, а кругом рушились дома, билась и тонула скотина. Гибли кормильцы, оставались обреченные семьи. Море время от времени выкидывало такое. Но это наводнение навсегда запомнилось местным жителям. Разразившись летом, потоп казался мрачной, зловной шуткой. В здешних анналах он остался под своим особым названием. Называли его "потоп Кардинала".
Так называли его оттого, что отчаявшимся, гибнущим людям вдруг помогло лицо, уже полумифическое, и они почувствовали, как будто ангел-хранитель к ним явился во тьме. Много лет крестьянам вспоминалось, что белый широкий свет разбегался от него по волнам.
Кардинал Гамилькар из Зеестеда жил тем летом в рыбачьей хижине неподалеку от купаний, составляя из многолетних своих записей книгу о Святом Духе. Вслед за Йоахимом Флорским, родившимся в 1132 году, кардинал считал, что, если книга Отца преподнесена нам в ветхом завете, книга Сына - в Новом, третий член Святой Троицы еще ждет соответственной книги. И он положил своей жизненной задачей ее написать. Вырос он в Вестерлане и за долгие годы странствий и духовных трудов не утратил любви к морю и береговому пейзажу. В часы досуга он, по примеру святого Петра, далеко заплывал с рыбаками в море и навлюдал за их работой. Он жил в своей хижине один, не то с камердинером, не то с секретарем по имени Каспарсен. В прошлом актер и охотник до приключений, сам по себе малый блистательный, этот Каспарсен говорил на многих языках и многому научился. Он был предан кардиналу, но казался несколько странным Санчо Пансою при благородном рыцаре Церкви.
Имя Гамилькара из Зеестеда в то время гремело по всей Европе и Америке. За три года до описываемых событий он сделался кардиналом в возрасте всего лишь шестидесяти лет. Странным он был цветком на семейном древе. Почтенный старый род, много сотен лет живший военными и земельными заботами, наконец произвел его на свет. В них только и было примечательного, что сквозь множество испытаний они пронесли давнюю католическую веру родного края, по тугоумию своему не умея изменять ничему, что раз и навсегда было вбито им в головы. У кардинала было девять братьев и сестер, но из них никто не выказывал ни малейших признаков жизни духовной. Словно род медленно, долго копил умственные дарования, и вдруг все их расточил на одно-единственное дитя. Быть может, чужая женщина заронила мысль в эту кровь перед тем, как с нею сродниться, либо идея из книжки запала в душу какому-то юноше до того еще, как ему втолковали, что идеи и книжки - блажь, - вдруг через сотни лет они дали всходы.
Необычайные таланты юного Гамилькара впервые заметили не в семье, их признал наставник его, в свое время воспитывавший самого кронпринца Датского. Ему удалось взять мальчика с собой в большое путешествие, в, Париж и Рим. И там новоявленный гений вспыхнул так ярко, что уже нельзя не заметить.
Рассказывали, будто сам Папа, после того как ему представили молодого священника, видел во сне, что тот избран Провидением привести великие протестантские страны в лоно истинной Церкви. Церковь, однако, была к молодому человеку строга. В ней вызывали недоверие многие его мысли и уменья, дивный дар прорицаний и самая загадочная его черта: безграничная способность к жалости, которая простиралась не только на грешных и сирых, но и на сильных мира сего и церковных иерархов. Суровость их его не смущала, смирение ему было свойственно. Необузданное воображение он сочетал с глубокой любовью к закону и порядку. Быть может, эти стороны его натуры в конце концов сводились к одному: все казалось ему мыслимо, все равно отвечало гармоническому, стройному замыслу.
Сам Папа впоследствии о нем говорил: "Если вы по разрушении нынешнего нашего мира мне предложили поручить одному человеку дело сооружения мира нового, единственный, кому бы я доверился, - это мой юный Гамилькар". После чего, разумеется, он несколько раз мелко, часто перекрестился.
Молодой Гамилькар из рук Церкви вышел светским человеком, как бы в обычном значении слова, но в весконечно увеличенном масштабе. С королями и преступниками вел он себя одинаково непринужденно. Его послали миссионером в Мексику, и там он добился небывалого влияния на местные индейские и смешанные племена. Одно его повсюду сопровождало: куда бы он ни явился, тотчас распространялся слух, что он может творить чудеса. Когда он жил в Нордернее, суровые жители составили о нем своеобразное представление. После потопа многие рассказывали, что видели, как он ходил по водам.