Глава 17
После отъезда Розочки я слег. У меня то поднималась температура, "аж зашкаливал градусник", так говорила соседка. То - падала, и опять ниже положенной отметки.
- Покойники, и те горячей будут.
Это уже резюме Алины Спиридоновны, приходившей справляться: "Вызывать "скорую" или повременить, чтобы уже сразу в морг?" Надо сказать, Алина Спиридоновна почему-то чувствовала себя виноватой передо мной и своими скабрезными остротами пыталась заглушить вдруг пробудившееся в ней сочувствие к моей персоне. Скажу откровенно, я возненавидел ее. Я чувствовал, что она догадывается об истинной причине моей болезни и, каким-то образом перекладывая ее на себя, жалеет меня, пытается облегчить мои страдания. Все ее обеды, ужины и завтраки в термосочке (о которых, кстати, я ничего не знал) вызывали во мне внутренний гомерический смех. Вот уж действительно подобная жалость не то что унижает - убивает. Более того, я ее не воспринимал иначе как пародию на Розочкину жалость. Чашей, переполнившей мое терпение, послужил обмен постельного белья вне очереди.
Алина Спиридоновна безо всякого стука явилась в комнату с каким-то амбалом, слесарем-сантехником, который, ни слова не говоря, сгреб меня с кровати и, словно мешок со всякими там шлангами и коленами, перебросил через плечо. Пока Алина Спиридоновна стаскивала простыни и наволочки, он стоял словно бесчувственный истукан. Я пытался противиться ему, изо всех сил дрыгал ногами и руками, но слесарь-верзила не реагировал. Все мои взбрыки он воспринял как предсмертные конвульсии, во всяком случае, поторопил вахтершу:
- Аля, поживей, по-моему, горемыка отходит, уже начались судороги.
Он тут же позабыл обо мне, весело крякнул и ущипнул вахтершу. Она вскинулась и крепко прошлась по мне, потому что верзила ловко отгородился мною. Он даже поощрительно хохотнул:
- Так его, так, маленько повыбей из него пыль! - И совсем по-отечески пожурил меня: - Ты уж коли того… так уж не балуй, вишь, как напугал бабу?
Стеля постель, Алина Спиридоновна раз за разом наклонялась, но зорко следила за слесарем, который всячески норовил очутиться у нее сзади. В общем, я еще стал невольным соучастником пошлых заигрываний - отвратительно!
- Что ты там квохчешь? - спустя некоторое время спросил меня слесарь-сантехник и резко, как вначале сгреб, теперь сбросил с плеча.
- Господи, Тутатхамон!.. Тут же вместо панцирной сетки столешница, испугалась вахтерша.
- То-то, думаю, чего это он так грямкнул, - виновато удивился слесарь. - Да ты, Аля, не переживай, стихоплеты и писатели, они, как ведьмари, живучие. Погляди, как глаза закатывает - чистый колдун!
Слесарь-сантехник поведал легковерной Алине Спиридоновне, что укокошить ведьмаря не так-то просто: надо непременно разломать ближайший сруб колодца или на крайний случай - потолок над его кроватью.
Мне стало не по себе, не столько от плоских острот и шуточек слесаря-верзилы, сколько от своей беспомощности. Между тем слесарь продолжал:
- Пойдем, Аля… вишь, как глазами ест и еще губами чего-то причмокивает - порчу наводит!
Алина Спиридоновна не поверила, сказала, что это от избытка температуры я пузыри пускаю. Но, положив свою горячую руку на мой лоб, тут же отдернула ее:
- Гляди-кось, холодный, будто жалезный.
Она задумчиво помолчала, а потом поделилась догадкой:
- Это он страдает из-за своей непутевой женушки, из-за нее впадает то в жар, то в холод.
Теперь не поверил сантехник. Когда выходили из комнаты, он сказал:
- От жары и холода только стояки лопаются… Прикидывается, ведьмарь, чтобы поближе к бабской юбке подлезть.
Пошлые ухаживания слесаря, навязчивая заботливость Алины Спиридоновны показались мне до того гнусными, что я невольно ужаснулся, представив, как подобные люди будут совместно горевать по поводу моей "безвременной кончины":
- Ну что, проклятый Тутатхамон?! Ведь окочурился твой ведьмарь, а тебе хоть бы хны!.. К бабской юбке подлезть - Тутатхамонище!
- Дак кто ж его знал, Аля?! Я думал, он настоящий стихоплет, писатель, а у него оказалась кишка тонка…
"Нет-нет, - сказал я себе, - все, что угодно, но только не это! Подобных гореваний "Тутатхамонов" даже в могиле не вынесу". Мое неприятие "безвременной кончины" было столь велико, что, превозмогая головную боль, я взялся за чтение рукописей. Разумеется, о коллективном сборнике думал лишь постольку поскольку (главным было - устремление к недосягаемому).
Начал с папки приключений. Когда-то надеялся, что это чтение будет мне в удовольствие; ничуть не бывало. Главные герои произведений: поэтические личности, философы, журналисты и так далее - были, как на подбор, на одно лицо. Просто диву давался: ничего себе - творческая интеллигенция! И это было тем более странным, что, не довольствуясь своим основным трудом, все интеллигенты, как правило, имели хобби.
"…То есть любили после напряженного умственного труда размяться, отойти от повседневщины и без оглядки отдаться строго планомерной работе: то ли острогать оглоблю, то ли отшлифовать какую-нибудь бронзовую пластину, то ли по германскому рецепту приготовить русской домашней водочки. Сидишь себе, строгаешь, и вместе с оглоблей мысли остругиваются, и все золотые, хоть бери и записывай, но - нельзя. Ефим Ефимович поэтическим чутьем улавливал, что его настоящая деловая древесина не здесь, дальше, в самом предмете, в самой оглобле-то его настоящая древесина". Или: "Ефим Ефимович нескончаемо нежно любил Аллу Леопольдовну, и она тоже любила его бескомпромиссно. Бывало, рядышком лягут на стружку и лежат, глядя в потолок сараюшки. Тепло, мягко, и запах будто в сосновом бору.
- Аллочка, - вдруг полушепотом позовет Ефим Ефимович.
- Что, Фима? - не сразу отзовется она.
И они опять безмолвно лежат, словно бы в корабельном лесу. Не надо слов, все уже сказано, счастливо думает Ефим Ефимович и по тому, что Аллочка отозвалась не сразу, догадывается, что и она так же думает и так же, как и он, нескончаемо счастлива".
После подобных откровений у меня комок подкатывал к горлу и перехватывало дыхание. Что скрывать, мне тоже хотелось бы лежать рядышком с Розочкой на мягких сосновых стружках.
Страницы рукописи выпадали из рук. Преодолевая головокружение, с роздыхом возвращался на свои "полати" - какой толк в том, что в литературе, как и в жизни, все должно быть мотивированным? Нет и еще раз нет, человек достоин счастья без всяких мотиваций. Мое воображение - это мое воображение, и никто не властен надо мной.
Вначале мы с Розочкой полежали на сосновых стружках, а после мне стали представляться радужные картины моей поездки к ней…
Я еду из города Н… прямо в Кремль. Еду в специальном вагоне, меня, как государственное достояние, охраняют высококвалифицированные сотрудники КГБ. Разумеется, я этого не знаю - я известный поэт в свободной стране, фигурирую в школьной программе где-то сразу за Александром Трифоновичем Твардовским. На узловых станциях официанты подносят мне различные горячие блюда на якобы обычных столовских подносах. Однако до моего чуткого слуха доносятся сдавленные реплики откровенного восхищения, дескать, подносы из чистого золота самой высокой пробы. Я делаю вид, что произошла какая-то ошибка, что я здесь ни при чем, я не хочу афишировать свою известность. Но информация уже просочилась, мои читатели-почитатели с цветами и духовыми оркестрами выдают меня с головой, они ломятся в мое купе за автографами. Да-да, они узнали меня, именно я тот самый поэт Митя Слезкин, которого они ждали здесь дни и ночи напролет. "Это он, он!.." - раздается в ночи то тут, то там. Слышатся восторженные рыдания, заглушаемые стихийным скандированием:
- Виват Россия, виват Поэт!..
Отпираться нет смысла, я поднимаю руки, как бы сдаваясь на милость победителя, - официанты и все люди вокруг ликуют. Я разрешаю оставить поднос со щами и дымящейся бараниной, а также серебряное ведерко с шампанским. Больше мне ничего не надо, поезд трогается - в тамбуре и на перроне столпотворение: кто-то бросает цветы в раскрытое окно купе, кто-то - под ноги, кто-то от всей души желает мне счастливого пути, а кто-то сует конфеты и плитки шоколада в мои карманы, уговаривая на денек-другой задержаться, погостить.
В общем, все происходит на самом высшем уровне и вызывает соответствующий резонанс в средствах массовой информации. Я даже не подозреваю, что на коротких волнах в эфире идут повторяющиеся через каждый час репортажи "Свободной Европы", "Голоса Америки" и Би-Би-Си. Тем не менее всенародный бум вокруг моего имени начинает вызывать кое у кого наверху серьезные опасения. В полночь ко мне заявился человек в черной широкополой шляпе и вообще во всем черном, который, усевшись напротив, без обиняков сообщил, что подослан, чтобы пресечь вылазки заокеанских разведывательных служб.
- Им поручено, - прошептал он мне на ухо, - убрать вас и свалить это мокрое дельце на наших доверчивых сотрудников.
Внезапно крякнув, отрубил:
- Не бывать этому.
Я удовлетворенно кивнул и, перехватив его выразительный взгляд, открыл шампанское. Я, конечно, сразу догадался, что ко мне пожаловал рыцарь "плаща и кинжала", но спросил его, кто он и откуда и чем я могу быть полезен в столь поздний час в специальном вагоне.
Мой вопрос застал его врасплох, он заерзал, чувствовалось, что рыцари в любых обстоятельствах не любят вопросов, но, как говорится, деваться было некуда. Он сказал, что его полное имя Иван Иванович Пронин, что он из "конторы глухонемых".
- Хорошо, - согласился я и, наполняя фужеры, предложил: - Давайте без церемоний, по-простому - поэт Митя или товарищ Слезкин.
- Проня или товарищ майор, - в свою очередь представился он и за шампанским стал неторопливо излагать план совместных действий.