Таня (а для меня на многие годы Перфилька) была очень симпатичной девочкой с темными кудряшками на голове, ямочками на щеках и громадными карими глазами с голубыми белками. Она говорила, что по утрам пьет синьку. Невысокая, с крошечными ручками и ножками и очень ровной спиной, не в пример всем нам, сутулым подросткам, Перфилька казалась маленькой женщиной, удивительно похожей на свою маму.
Все мальчишки в классе обмирали, видя ее. Своего сердца она никому не отдавала, но заигрывала со всеми, улыбаясь ямочками и тряся кудряшками. Те, кому она очень нравилась, почему-то быстро отставали от нее со своею любовью и просто с ней дружили.
Некоторых учителей Таня очень раздражала, хотя и хорошо училась. В старших классах из-за якобы легкомысленного вида ее не приняли в комсомол, по настоянию опять же учителей, но не ребят, хорошо знавших ее. Перфилька только казалась легкомысленной. Характер у нее был довольно твердый. На что-то подбить ее или уговорить сделать не особо дозволенное было практически невозможно. Она сама принимала решения и никогда не отступала.
До самого окончания школы она ни разу не рассказала мне о своих любовных страданиях. Может быть, она была еще и скрытной, моя подружка-хохотушка, а может быть, у нее в это время никого не было. Я просто не знала, хотя и была у нее единственной подругой.
С Перфилькой меня объединяла одна особая страсть – чтение. Каждый день, почти на каждом уроке, мы тайно глотали страницы про любовь, фантастику, путешествия и про все на свете, пряча одну книгу на двоих под партой. Таня читала очень быстро, и мне пришлось ускорить свое чтение до страницы в минуту, ведь книгу давали всего на день, а то вообще на несколько часов. Тормозить я не могла.
Наташа была совсем другой: блондинкой с пышными косами, серыми глазами и родинкой над верхней губой. Ее лицо мне казалось очень красивым, но фигура была немного тяжеловатой. На вид она казалась серьезной, но на самом деле была веселой, с хорошим чувством юмора и немного острым языком. Во дворе ее любили, но романов никаких не было.
Наташа отлично училась, но читать не любила. Сколько раз, приходя за ней гулять, я видела удручающую картину: бедная девочка за столом с раскрытой книгой, а рядом – грозный папа, наблюдающий за чтением. Какая там гулянка, одно страдание.
Я думала, что Наташа станет певицей. Иногда по вечерам мы сидели с ней на подоконнике в подъезде, и она пела для меня все песни подряд, какие знала. В то время был очень популярен музыкальный португальский фильм "Возраст любви". Из этого фильма особенно здорово получалась у нее песня "Девушка из Саламанки".
Наташа не стала певицей. Родители все-таки добились своего: она стала учителем русского языка и литературы и даже директором школы.
Таня поступила после школы в МВТУ им. Баумана. Но вскоре учебу бросила и пошла работать на мясомолочный комбинат. Она так и не получила высшего образования, удивив тем самым не только учителей, но и своих друзей.
Мы никогда в жизни не были втроем. После окончания школы пути наши совсем разошлись. Наташа вышла замуж и уехала, а Перфилька для всех "пропала". Она ни с кем из школы не поддерживала никаких отношений и никогда не приходила на вечера встреч. Меня она тоже избегала. Общие знакомые говорили, что в то время между ней и Наташей произошло что-то очень серьезное, а я потеряла сразу обеих подруг.
БЕЗ НАЗВАНИЯ
Мне было лет одиннадцать. В сексуальных вопросах я была дикой. Я не знала даже, что такое менструация, пока меня не посвятила в это моя подружка Перфилька. Интимные же отношения взрослых людей для меня ограничивались нечеткими поцелуями в художественных фильмах и спектаклях, всегда мимо губ, куда-то в бок или в щеку. Тело мне еще не о чем не говорило, а душа и голова были чисты, как лист бумаги перед контрольной.
В это время я была уже по уши влюблена в мальчика, который переехал в новый дом во дворе. Он играл с ребятами в футбол на пустыре напротив моих окон. С третьего этажа было трудно разглядеть его лицо, но оно мне уже нравилось. Нравилось и то, как он одет: в серое пальто-реглан и черную беретку. Наша дворовая шпана так не одевалась. Я его еще толком не видела, но уже любила.
К этому времени я прочла книжку "Нормандия-Неман" и представляла этого мальчика похожим на героического французского летчика. Дурь, конечно. Но мне хотелось мечтать и плакать.
Когда я долго не видела этого мальчика, мне становилось невыносимо грустно и одиноко. Я ложилась на диван, закрывалась одеялом с головой и представляла себе различные варианты нашего будущего знакомства.
Иногда я решала неразрешимую задачу: кого вперед спасать из горящего дома, свою маму или его. Чувство долга и совесть говорили, что мать, а сердце – совсем другое. Как же я мучила себя! Я была на таком душевном распутье.
Моя мать, так и не спасенная из огня, все время сдирала с меня одеяло и орала, чтобы я вытащила руки из-под одеяла, положила их сверху и не прятала. Я не понимала, что она хочет от меня, но чувствовала, что меня подозревают в чем-то нехорошем. Я не думала, что она может догадываться о пожаре. Не спички же я держу в руках. Я успокаивала себя тем, что у нее самой было что-то в голове, совсем не понятное мне в то время.
БОРЬКИНА ЛЮБОВЬ
В нашем классе появился новый ученик. Звали его Борей. Отличался он своим ростом (был выше всех), своей конопатостью и покраснением у доски. Он жил в квартире напротив.
Так как Кочновка в это время стремительно отстраивалась, то кругом были сплошные стройки, и я ходила в школу напрямик через одну из них. Мусора, битого стекла и камней по дороге в школу валялось предостаточно. Зимою ко всему этому присоединялись снежки и сосульки, и все это летело мне в спину, направляемое рукой влюбленного Бориса.
Я пыталась выходить из дома пораньше, попозже, но всегда Боря шел следом в метрах десяти и неутомимо швырял в мою спину разную дрянь. Я пыталась с ним поговорить, но упрямец останавливался на своих десяти метрах, краснел, молчал и при этом как-то нагло на меня посматривал.
Любить никому запретить нельзя, но такой извращенный способ ухаживания я видела впервые. Мне приходилось все время отчищаться от грязи. Этот ненормальный ничего не хотел понимать.
Как выяснилось позже, почти все ребята по-очереди так или иначе выражали особое отношение ко мне, добиваясь взаимности, но так явно я почувствовала внимание только одного Бориса. Уж очень он старался. Однажды, как оказалось, даже перестарался.
В подъездах дома двери были двойными, с застекленными окошками наверху и здоровенными деревянными ручками. Расстояние между ними было сантиметров тридцать, и расположены они были наискось. Вот как-то, выходя из дома, я и была зажата с двух сторон между дверей влюбленным Борей и его помощниками.
Я оказалась лицом к нему. Он держал дверь, смотрел через грязное стекло прямо мне в глаза, делал какие-то глупые рожи и смеялся всем своим красным, конопатым лицом. Это продолжалось до тех пор, пока кому-то из дома не приспичило выйти на улицу. Ребята разбежались.
Но в этом поединке выиграла все-таки я. Бедный Боря, наверно, никогда в своей жизни не видел столько ненависти и презрения во взгляде, которым я его буквально просверливала за все его выходки, выражавшие его любовь.
Он и сам не был рад этой затее. Больше за мной Боря не "ухаживал".
ОТДЫХ В КУБИНКЕ
Одно лето тетя Лиза снимала дачу в Кубинке на Москва-реке. Наша семья частенько туда приезжала на выходные. Однажды мы взяли лодку, погрузились в нее и стали плавать от берега к берегу. Отец старательно нас фотографировал, идя за нами по пояс в воде. Надо сказать, что река в том месте мелководная.
День был солнечный, на воде не было жарко. Зато последствия проявились на коже моего отца по возвращении домой. Хорошо, что соседка Эльза накануне принесла домой литровую банку сметаны, которая вся ушла на отца. Он не только покраснел до пояса, как рак, но его начало трясти, и поднялась температура. Кожа потом слезала лоскутами. Нижняя часть тела не пострадала, потому что все время была под водой.
Фотографий получилось много. На одной из них я, тощая двенадцатилетняя девочка, упираюсь ногой в бревно, из-за которого чуть было не погибла в тот день у всех на глазах.
Когда нам надоела лодка, Лариска скатила в воду то злополучное бревно. Мы зацепились за него и поплыли вдоль берега. Можно было просто идти, так было мелко, но это было не интересно, нам хотелось плыть.
Наконец и это занятие надоело. Буквально в полутора метрах от нас обедало целое семейство. Берег был крутоват, но вполне было можно выйти из воды. Я выпустила бревно из рук и оступилась. Мой конец бревна приподнялся, как коромысло, а я с головой погрузилась под воду. Под ногами оказалась глубокая яма. Люди спокойно сидели, закусывали и думали, что две девчонки балуются буквально у них под носом.
Я с трудом вынырнула, но в это время Лариса решила тоже встать на ноги и отпустила свой конец бревна. Мой конец бревна опустился в воду и ударил меня прямо по голове, показавшейся на поверхности. Я погрузилась опять. В глазах стало темно. Когда ноги сестры не обнаружили дна, она сразу же сообразила, что я не балуюсь. И не поднимаясь на поверхность, схватила меня под водой и вытащила на берег.
Слава Богу! Лариса плавала, в отличие от меня, как рыба. Я никак не могла отдышаться, а люди все ели и не предполагали, что у них буквально под носом глубокая яма на дне реки. Хорошо, что никому не пришло в голову входить в воду в том месте. Это, наверно, была единственная яма на всю мелкую в тех местах Москва-реку.