Семён дыбился перед иконой на полу тёмной горой, лицом вниз, раскинув руки, тихо плача, не утирая слёз и горячо что-то рассказывая писаному лику. И так странно и складно звучала его речь, являя совсем другого человека, вовсе не прежнего мычащего немтыря, что я даже засомневался, он ли это.
– Прости Ты их, деток неразумных! В горячности, в болезнях и ересях их души, не ведают они, чего творят. Ложь до небес, нелепица вселенская от непрестанной неправды и обмана! Жизнь свою коверкают и коротят! Счастливы радостью безумцев, не ведающих в гордыни, что говорить и как к Тебе обратиться, Господи! Срам один лишь только… Прости Ты их, Господи, и меня прости… Слаб человек, немощен от безверия и печали, потерялся среди таких же слепых, глухих и незрячих, и не знают истцы ответа, взывающие к Тебе, кто же они сами, но дерзят и язвят Тебя глупостью, вопрошают, бестолковые, кто Ты, Господи… Прими мои муки и вразуми их, Господи!..
Я тихонько вышел, вернувшись в ясный, белый день, по-осеннему тёплый, к закату прохладный и грустный.
Наступила школьная пора. Учёба отвлекла от безделья, РПЖ теперь стал казаться детской, странной причудой.
К Новому году я по росту догнал сверстников. Мама удивлялась такому скорому взрослению, расстраивалась, что вдруг приходится менять весь мой гардероб, а ведь всё это недёшево…
– Что ж поделать… Всему своё время…
Чтобы убедиться в теперешнем своем взрослении, я подрался за школой с Жекой Иванниковым, перворазрядником по вольной борьбе – и одолел его. После этого кличка Шпендрик сама собой забылась, теперь всё было нормально.
Под Рождество случилась сильная вьюга. Она страшно выла разными голосами; мело несколько дней так, что в школу мы не ходили.
Скучая, я решил написать пьесу про революционеров, расхаживая по дому с блокнотом и карандашом, чтобы немедленно записать любые гениальные идеи. Мне ясно виделась сцена расстрела большевика, в исподней рубахе до колен, с тёмными пятнами от побоев, но с гордо вскинутой головой. Вот он медленно опускается на снег, не побеждённый врагами…
В этот момент мама принесла нехорошую весть – Семён пропал. Сарай его был приоткрыт, самого хозяина нигде не было. Может быть, судачили, поехал в деревню, да заплутал в метели, сбился с пути, сгинул и погиб в степи вместе с конём, чубарым Соколиком.
Зима в тот год была морозной и необыкновенно снежной – сугробы заползали даже на крыши. Бурная, скоротечная весна разом превратила все эти снежные громады в лужи и ручьи.
Семёна обнаружили между забором и сараем. Он сидел, прислонившись к стене, в бордовой, как спёкшаяся кровь, косоворотке, положив руки на колени, слегка нагнувшись вперёд – чёрный, страшный и распухший.
Коня так и не нашли.
Я на похороны не пошёл – боялся поверить.
Илия
Он всегда появлялся неожиданно. Обычно под вечер, после работы, хотя мы знали, что он может появиться в любой момент.
Мама накрывала стол, отец аккуратно нарезал хлеб, и мне хотелось поскорее сесть кушать после долгих игр с пацанами.
Сначала громыхало легонько кольцо на калитке, потом, немного протяжно, с ударением на "ы" он звал отца:
– Васы-ы-ылю!
– Илия пришёл! – кричал я радостно.
И ни разу не ошибся.
Почему-то я всегда вспоминаю Илию в летнем, закатном освещении, тёплом уюте наступающего вечера. В руках небольшой чемоданчик. Он называл его – "балетка".
Родители выходили встречать.
Он заполнял пространство небольшой кухни, здоровался за руку с отцом, говорил маме:
– Здрастуйте, вашему дому, доброго здоровьица.
Он когда-то вместе с отцом строил мост через большую реку, потом перешёл на другой участок, но дружба продолжилась и позже.
Мама уговаривала Илию покушать, он отказывался, потом старательно мыл руки, присаживался к столу, ел неспешно, нахваливал:
– Невыносимо вкусно! Я назавтра сделаю чорбу с квасолею, Дукия.
Маму звали Евдокия, но только Илия называл её так необычно.
Илия был молдаванин, женат на русской женщине Марии. Он звал её – моя Маричка. У них была маленькая дочь – вылитая мама. Такая же беленькая, тихая, улыбчивая и красивая – на всю жизнь. При ней начинали улыбаться и взрослые и дети. Звали её "по-марсиански" – Аурика.
Потом Илия с отцом курили до сумерек на крылечке "цигареты", молчали.
Илия легко отщёлкивал замочки, открывал чемоданчик. Там был набор парикмахерского инструмента.
– Вот, глянь, Васыль – ото инструмент проверенный! Я у армии очень лихо управлялся ж! – говорил он с гордостью и перебирал ножницы, опасную бритву, толстый ремень для правки бритвы, чистые белые салфетки, алюминиевую чашечку для пены, помазок. – За меня не волнуйсь, профэссия верная в руках, а она… что ж она – хай живэ без меня! Если сможэть! Только – дочурка…
Он вздыхал, поигрывал горестно желваками, смуглое лицо мрачнело. Отец согласно кивал головой.
Илия доставал блестящую механическую машинку для стрижки, двигал её "челюстями". Бугрились мышцы рук. Мне было интересно.
– А почему он такой… весь в чёрных волосах? – спрашивал шёпотом маму.
Илия и впрямь был жгуче-чёрным от обилия густых волос. Они начинали расти через пару часов после бритья, торчали из ушей, буйно кустились в носу, выпирали нахально наружу через ворот рубахи.
– Он южанин, – отвечала мама, – там такие люди живут.
– Волосы тоже растут на солнце?
– Отчего ты так решил??
– Ведь на юге жарко, а тут ещё эти волосы. Он же шерстяной весь!
– Наверное, так легче переносить жару.
– И потом – Илия? Он же не старый?
– Почему ты решил, что раз Илия, значит старый?
– Так бабушка говорит – "Илия Пророк". Пророки же давно жили когда-то. Вон Муромец – Илья, а этого зовут – Илия.
– Так называют мужчин в Молдавии, в Болгарии.
– Глаза синие, почему? – допытывался я. – Так у молдаван принято?
– Вот ты – белобрысый, а глаза – карие, бабушкины. Тут уж как получится, – смеялась моя замечательная мама.
Мужчины заходили в дом. Илия вздыхал, рано ложился спать. Ночью часто вставал, курил, а утром извинялся, что он такой беспокойный "жилец".
Взрослые уходили на работу, а я всё думал про Илию. Какой он сильный, но грустный.
Грустный богатырь.
Тогда я решил, что, наверное, все молдаване грустные.
Вечером Илия приносил зелень, цыплёнка, пёструю фасоль, морковь, лук, перец, томатную пасту, сметану и квас в стеклянной банке. Из авоськи вываливалась эта красота, а на кухне можно было изойти слюной от пряных ароматов.
Отдельно он варил цыплёнка и фасоль. Чистил картофель, резал дольками. Строгал морковь, лук, корни петрушки и сельдерея соломкой. Обжаривал в томатной пасте, сгребал в бульон. Прибавлял ещё что-то, смеялся и говорил, что после леуштяны за уши не оттащить от чорбы, и наливал неожиданно квас, хотя мама только окрошку делала с квасом.
Клали по желанию сметану, а мужчины острый, красный перчик и улыбались, как будто готовились прыгнуть в опасную реку.
Мама всё время порывалась помочь Илии.
– Разве ж можно такою сюрёзноя дела довирять жэнщина! – утирал со лба обильный пот, улыбался.
Готовка занимала много времени, мне становилось невтерпеж, я незаметно макал в острую томатную пасту кусочки хлеба, за что изгонялся с кухни.
Илия открывал золотистое вино, разливал.
– За понимание между народами! – грустно улыбался, вертел в руках зелёную бутылку. – Вот и потерпел я – фетяско!
Вино называлось "Фетяска".
– Всё наладится! – говорила мама. – Милые ссорятся, только тешатся!
Илия в сомнении кивал головой, выпивал.
Потом они сидели с отцом на крыльце, курили.
– С красивой женщиною трудно, – говорил Илия отцу, – она не может этово понимать. Вот ей как-то всё просто… но ты же знаешь, что я этое не терплю! Вот этое вот – смех… какой-то такой… при других мужчины. Вроде журчит ласково, а как-то обидно! Я ей муж! Рядом.
– С женщинами нельзя успокаиваться, – отвечал отец, – с ними всегда не просто. И всё время надо доказывать, что ты достоин быть рядом. И чем дольше живёшь, тем чаще это надо делать. Вот такие они – женщины!
Илия кивал головой. Он был моложе отца.
– Это же ненормально – так ревновать! – тихо говорила мама перед сном отцу.
– Южанин! – соглашался отец. – Темперамент.
– А Нина Курлаева? – возражала мама. – Одни русаки до двадцать пятого колена! Алёшка её ревнует практически ко всему, что попадается на глаза!
– Там – есть за что! – вздыхал отец.
Алексей Курлаев, зять нашего соседа, плотника Семёна Брянцева, возвращался домой после долгой отсидки, хватал первое, что попадалось под руку, бегал за женой. Потом они мирились. Нина ходила улыбчивая и беременная. Неожиданно появлялся кто-то из тех, кто был с ней в отсутствие мужа, тогда Алексей хватался за топор, до убийства не доходило, но его судили, отправляли в тюрьму.
Так повторялось несколько раз. Детишек было уже четверо. Два мальчика, две девочки, совершенно не похожие ни на кого из близких.
К вечеру третьего дня пребывания у нас Илии приходила Мария. Держала за руку белоснежную дочку – Аурику.
Её водили на занятия в балетную студию, и я подозревал, что название чемоданчику дали именно поэтому – "балетка".
Пока Мария и мама разговаривали, Аурика разглядывала цветы под нашими окнами.
Затем стелили вышитую крестиком скатерть, ели варенье из розеток, пили чай.
– Дукия – надо отрабатывать своё коштувание! – распрямлял плечи Илия.
– Илия, чудной человек! Что ты надумал! – смеялась мама.