– Здесь она меняется пять раз на дню. Безошибочен твой прогноз. Такое светлое ощущение, словно я выздоравливаю. Вот в чём перемена! – он засмеялся. – Четыре месяца рядом с твоим тяжелобольным отцом. Я вдруг, здесь, сейчас, вспомнил, как это было трудно. И ещё. Утром, в студенческом общежитии, перед занятиями, я умывался и пел. Ходил и пел что-то весёлое. Вот и сейчас хочется запеть, кричать весёлое. Без смысла для окружающих, поделиться радостью, щедро, как птица. Наверное, потому что ты – рядом.
– Ты молодец! Надёжный! – она сжимает в своей ладони его руку.
– Так долог день в пустой квартире и так мгновенно пролетают недели. Формула одиночества – "один минус один".
Он грустно улыбается.
Долго молчат. Идут и молчат.
– Ненавижу разрушенные дома. Нарушается логика жизни. Чтобы жить, нужен дом. – Он показывает на усадьбу напротив: – Грустный памятник разорённого очага, несостоявшихся надежд, погибшей радости. Нерождённой любви. Пустая шкатулка дома. В ней нет ничего, что говорило бы о семье. Он – скорлупа. Разбеги мелких трещин на стене, тонкими ветками, паутиной, могут испортить мне настроение. Мимо еду, иду… Безадресная жалость к незнакомым людям. Или самооправдание тому, что свой дом так и не построил. Увы!
– Здесь дорогое жильё.
– Мы столько денег тратим на перелёты! Хотя разве это главное! Но дети уже не смогут вернуться к нам, а мы не сможем остаться у них насовсем. Пока внучка маленькая, а что потом?
– Продать нашу квартиру. Купить в Болгарии, Испании. Сейчас цены упали. Где тепло, где можно отдыхать. Житьё не дорогое. И пусть прилетают к нам дети, друзья.
– Я один, без тебя. В другом углу Европы. Среди книг. Книги, книги. Тысячи книг. Везде книги. Тишь библиотеки. Так странно – в прошлой жизни, в девятом веке, я был библиотекарем в Польше. Так мне нагадала ясновидящая. Закрою глаза – книги, книги… И я – один. Вечерами. Даже когда мы все вместе.
– Почему?
– Потому что всегда в кармане обратный билет.
– Мы нужны детям.
– Я понимаю. Кто же спорит – надо помочь. Пока есть силы и возможности.
Подошли к переезду.
Зазвенела тревожно сигнализация.
Если здешний шлагбаум опустится, он плотно заблокирует дорогу, и невозможно будет его перепрыгнуть, обойти, проползти снизу.
Хватаются за руки. Застывают на секунду – вернуться или бежать вперёд, через двойные рельсы встречных путей?
Делают рывок.
Успевают в последнее мгновение.
Шлагбаум пришёл в движение у них за спиной. Сигнализация возмущается, верещит звонким металлом. Железные ножницы сзади плавно опускаются, отсекают от бешеной скорости.
Оборачиваются.
Мимо проносится дизель-поезд.
Зелёный, сквозным проблеском мелькающих окон, неявными профилями редких пассажиров. Громко сигналит, стремительно уносится вдаль.
– Ну, ты подумай! – говорит она, запыхавшись. – Весь день за нами кто-то гонится!
– А теперь третий сон, – говорит он. – Дублин. Я в спальне. Слышу шорох наверху. Просыпаюсь. Тревожно – кто-то там явно есть. Поднимаюсь по лестнице. Включаю свет. В кухне, на пустой столешнице, пакет. Серый. Нет – сиреневый. Или коричневый? Знаешь, такие дают в гомеопатических аптеках, внутри сборы трав. Ярлык белый с названиями на латинице. И что-то в нём шуршит, шевелится. Подхожу ближе. Оттуда лениво пытается выползти большущая крыса. Морда отъевшейся твари. Сонные глазки. Уши маленькие, плотный загривок. Серая. Противная. Толстая. Сено вываливается на столешницу, и из пасти у крысы торчат какие-то лютики-цветочки. Блёклые, сушёные. Клевер, сурепка, пастушья сумка? Торчат, а ей лень жевать. Меня не боится. Никуда не спешит. Локтем правой руки придавливаю её голову к столешнице. С усилием. Мерзкое ощущение. Она беззвучно трепыхается пару раз. Пока не затихает. Тихо, бескровно. Совсем.
– Крыса – нехорошо. Кто-то у тебя что-то пытается украсть.
– И заметь – все сны цветные!
Она хмурится.
– Ты помнишь, у Бергмана, в "Земляничной поляне", в начале. – Говорит он. – Сон доктора Берга. Чёрно-белый. Там, где катафалк раскачивается деревянный, разваливается прямо на глазах. Ждёшь, что сейчас вывалится одеревенелый труп. И скрип противный, тревожный. Нудный скрип режет, больно ранит слух. Предощущением беды, разъединения частей, крушения.
– Да, помню. Неореализм. Фильмы по полтора часа, смотришь, и кажется, что все три.
– А у меня сны беззвучные. Только вот цветные. И три дня подряд. Не припомню, когда такое было? Сериал!
Они делают большой круг по знакомым улицам. Усталые, возвращаются.
В маленьком магазинчике в своём районе он покупает бутылку красного вина "Shiraz", граппу.
– Почему не виски "Джемисон"? Твой любимый, – спрашивает она.
– Граппа напоминает ракию. Там, на Азовском берегу. На родине моих родителей.
Почти пришли. Их дом напротив пустыря. Здесь постоянно дуют холодные ветры со стороны железной дороги.
Дальше – море. И виадук, построенный до половины.
Справа Парк пастора Коллинза. Застывшие сегодня лопасти ветрогенераторов.
Недавно появился проект строительства на пустыре "Исламик Центра". Вывешены картинки в окнах компании-застройщика, рядом с маркетом.
Фиолетовый купол мечети, школы двух уровней, магазинчики сувениров, бассейн, футбольные поля и теннисные корты.
Грандиозная стройка намечается. Несколько гектаров. Сквозь зелёную сетку забора видно много техники, идёт подготовка к началу работ.
– Всякий раз, проходя мимо этого места, она говорит: "Вот и наш полюс холода", – думает он.
– Вот и наш полюс холода, – говорит она.
– Ещё один день на закате.
– Что за манера подсчитывать дни! – говорит она недовольно. – Тебе что – плохо?
– Всё сложнее прилетать и всё труднее возвращаться. Меланхолия. И всё-таки мне ценен каждый день с тобой, с вами.
Отдыхают после обеда. Понимают, что очень устали.
Она в гостиной, наверху, он внизу, в спальне.
В квартиру вкрадчиво вползает вечер.
В проёме окна беззвучно идут на посадку самолёты.
Он смотрит фильм "Кочегар" Алексея Балабанова. Ему жаль якута, кочегара Ивана Скрябина. Майора, героя войны.
"Зло приходит из мрака, чтобы забрать нас. Нападает оттуда, где зарождаются катастрофы революций. И втягивает в воронку страданий помимо нашей воли. Красота пуста без страданий. Она лишь внешняя форма, а сама жизнь неизменна. Чтобы это понять, надо обрести свободу в себе. Личная свобода. И никто над этим не властен, кроме меня самого. И так много раз, много кругов. Момент истины может настигнуть в любой географической точке. Просто там, где родился всё по-другому, там мои корни, оттого всё – ярче. И от этого внутри тихая, молчаливая радость. А сейчас я обломок, выкинутый на берег острова".
Пьёт маленькими глотками граппу, закусывает орешками.
На пальцах крупинки соли.
Пришла в лёгком, светлом халатике жена:
– Спокойной ночи. Глаза красные. Нельзя так долго сидеть за компьютером.
Укоризненно глянула. Поцеловала в щёку.
Улыбнулась.
– Я слегка усугубил. – Он делает рукой неопределённый жест, хмурит брови, говорит:
– Спокойной ночи.
Она уходит в свою спальню.
Он долго не может уснуть:
"Время… Время – прожорливая крыса!"
Выпивает стаканчик граппы. Она тёплая, как тогда.
Давно.
Он закрывает глаза.
Вспоминает.
Подзабытый вкус свежих бычков, пахнущих свежестью моря.
Бычки похожи на старые, стоптанные башмаки. Голова большая, туловище клинышком, чёрные. Сильные.
Точное название – бычки.
Ловили их с резиновой лодки.
Внизу причудливый каркас потонувшей баржи. Медленно пожираемый ракушками, потерявший контуры каркас.
Теперь он искажён зыбкой линзой воды бутылочного цвета и солнечными блёстками мелкой волны на поверхности.
Заманчиво нырнуть в приятную прохладу глубины у дна и не вылезать в иссушающий зной степи, рыжую траву сразу за песком и мелкими ракушками.
Перед тем как изжарить на костре, он лизнул бычка – проверял, хорошо ли просолен.
Соль на теле, пальцах.
И крепкий запах. Моря, свежей рыбы, пыли, пресной воды, помидоров, брынзы. Ракии, вина.
Запах Приазовья.
Палатки на плоском берегу. В ряд.
Родители молодые ещё, не болели, а дочь, маленькая и родная до слёз, уже крепко спала к этому времени.
Осенью скоропостижно скончается отец…
А тогда, ночью, они купались нагишом. Стройные. Изображали дельфинов-спасателей. Шумно, в ореоле искристых брызг, разливах хрупкого серебра ночного моря, упругой и ласковой воды.
Смеялись, смеялись.
Пили ракию, чтобы согреться после долгого купания. Вздрагивали от её крепости.
Ракия сочилась из абрикосов в медный старинный куб и называлась "абрекотин".
Старик в деревне неподалёку гордился, как хорошим сыном.
Когда наливали в стакан, поверхность слегка дымилась голубоватым сполохом, и казалось, глотаешь языки горячего пламени.
И тотчас же внутри возникала тёплая волна, растекалась по всему телу.
Плавно, исподволь, коварно.
Хороводились у костра. Огонь развязывал узлы кореньев. Жар уходил, пепел оставался. Ветки старого тутовника превращались под утро в невесомый, бесцветный прах.
Под роскошной луной бронзовые тела. Белым светились пятна, очерченные контурами купальников в ярком свете долгого прошедшего дня, пропитавшего кожу коричневым расплавленным сиропом южного солнца.
Лишь тёмные завитушки причинного места да крупные, вишнёвые сосцы упругих, вздрагивающих грудей их жён-красавиц.