Мёртвая зона – одним словом. Со стороны казалось, над этим местом струится что-то невидимое, зыбкое и странное. Простое, но необычное, переворачивающее привычное в хрусталиках глаз.
Запах витал резкий – вроде бы знакомый, но не сразу понятный и объяснимый. Похоже, ветер сейчас дул в другую сторону. И это мешало сосредоточиться.
Он спустился с жёсткой горушки, зачем-то подобрал влажную от липких слюней палку, прокомпостированную крепкими собачьими клыками. Размахнулся, но кидать вдруг не стал. Подумал в последний момент, что может порушить какую-нибудь сущность или хрупкое нездешнее состояние, которому не придумали ещё название.
Откинул дубину в траву рядом.
Сделал шаг через край рыжей зоны, топнул ногой. Его плавно развернуло и приподняло. Судорожно дёрнулся назад, к краю. Встал, утвердился, постоял, удивляясь.
"Та-а-к! Что это может значить? В круге нет… притяжения, что ли? Аномальная зона, в которой вес не имеет значения? Ведь в разных точках Земли сила притяжения разная! Местами – слабо пробивается, а где-то её, может, и нет вовсе! А что, если нет и ускорения свободного падения! Именно на этой полянке!"
Он допил пиво, выдохнул, постоял у края и решительно прыгнул в круг.
Из кустов вынырнула проворная старуха в живописном тряпье. Искоса понаблюдала за ним, потом ловко вылила в горло остатки пива. Отёрла морщинистой ладонькой пенную накипь со впалого рта. Спрятала пустую бутылку в замызганную, серую суму. Стремительно и без единого звука. Осмотрела цепким взглядом побирушки прилегающую территорию. Так же бесшумно – исчезла, слабым дуновением на излёте, не побеспокоив листву на кончиках веток.
Альберт её не видел. Занят был своими мыслями.
Прыгнул он недалеко – метра на два-три. Но не упал, а распластался над бурой поверхностью! Его подхватила неведомая сила, приподняла. Он задохнулся, стал кружить и плавно опускаться, как в замедленной киносъёмке. Коснулся колкой, пожухлой поверхности руками, оттолкнулся. И полетел вверх тормашками, будто прыгун с шестом стремился ногами к заветной перекладине.
Задышал полной грудью в странной тишине. Лишь лёгкий звон в ушах. То ли от полёта, то ли от перепада высоты. Может, кровь прилила от ног к голове изменила циркуляцию.
Был ещё едва уловимый треск. Фоном. Он глянул на часы. Стрелки бешено откручивали время назад. Одежда на нём свободно облепила туловище. Альберт стал уменьшаться в размерах и стал лёгким, маленьким, как когда-то в восьмом классе, когда был впервые потрясён при виде глобуса Луны.
Пока не вырос и не утвердился таким, как есть.
Сначала он испугался, потом расхохотался. До слёз.
Ощущения полёта, невесомости – необычные, захватывающие. Он судорожно кувыркался, раскинул руки. Сначала это было похоже на барахтанье в воде, но воздушная среда была не такой плотной, и он быстро понял, как надо управлять телом с помощью рук и ног. Легко воспарил метров на двадцать. Увидел над деревьями неопрятные крыши высоток, лоджии, захламлённые бесполезностью, охватил взором весь микрорайон.
Людишки-букашки, редкие прохожие куда-то семенят, ножонками перебирают, машины клаксонят. Жёлтые купола собора в центре в глаза лезут нахально, слепят тонкими лучиками.
С другой стороны, через дорогу – колосятся поля поспевающего овса, золотятся висюльками зёрен, а ещё дальше – блестящие нити рельсов железной дороги разматываются в направлении Москвы.
Захватывало дух, страх прошёл. Альберт освоился окончательно. Появилась уверенность, будто занимался этим давно, с детства. Сделал несколько гребков руками, ощущая непривычную лёгкость и радуясь этой новизне. Спустился пониже и спрыгнул на край круга – приземлился. Притопнул ногой, убедился – всё в порядке.
Лишь была в ногах лёгкая слабинка, неустойчивость.
Часы затихли, усмирили стремительный бег, успокоились.
Альберт вновь вернулся в прежние габариты.
Он жадно вдыхал запахи зелёной травы, колосьев с полей. Всё сейчас казалось необыкновенно красивым, наполненным многозначительным смыслом, радостью возвращения из манящей небесной дали в кособокое, но такое знакомое.
"Может быть, я – землянин?" – засомневался он.
Счастливо засмеялся. Звуки вновь обрушились на него, словно кто-то невидимый плавно прибавил громкость: птицы шумно гомонили в ветвях на своём наречии, гул городского движения долетал отдалённо и не хищно, кричали звонко пацаны на Додон-озере, требовательно и надоедливо лаяла за деревьями собака.
Постоял немного, привыкая, решил, что надо будет повторить опыт. Его не покидало ощущение высоты и волнения полёта. Он и сейчас казался себе невесомым. Не ощущал ногами земли, как это бывало прежде, и забыл, что в нём восемьдесят шесть килограммов, метр семьдесят шесть роста и что он – бригадир наладчиков на современном предприятии.
Из-за деревьев неожиданно появился Славик, спокойно прошёл в центр круга, не замечая Альберта. Устойчивый шлейф неистребимого перегара потянулся следом.
"Наверное, так пахнет фосген", – предположил молча Альберт.
Славка оглянулся. Глаза красные, тревожно темнеют совиными окружьями усталости и недосыпа. Потом широко расставил кривоватые, короткие ноги, погнал мощную коричневую струю, привычно вычерчивал шкодливой рукой замысловатые вензеля на поверхности заветного круга.
– Ну, ты чё решил – идёшь в бригаду нефтянки? Последний раз предлагаю, больше звать не стану. – И закончил странной фразой: – знаешь, Альбертик, иногда невыносимо хочется стать оленеводом, чтобы проголосовать раньше других. За что-то хорошее. А жизнь проносится!
– Ты не знаешь, чего оно… такое – рыжее? – опешил Альберт.
– А мы, када от шейки до хвоста нальёмся с парнями на раёне – "радиатор" сливать сюда ходим. Оттого оно и рыжее, и не растёт здеся ни хрена, – попытался сплюнуть Славик вязкую слюну, – тактика выжженной земли! Напалм!
Потом он пустил ветры, протяжные, гулкие, как тяжкий стон большого существа, и в воздухе запахло гашёной известью.
Перекрестился вдруг, неловко, торопливо.
Свободной левой рукой. Что-то испуганно забормотал.
Одно слово разобрал Альберт – "дыра".
Ночью полнолуние пошло на убыль.
Любовь
Роману Сенчину
Таких стариков всего четверо в деревне осталось.
Самый старый – девяносто девять лет. Сто грамм выпьет и песни поёт.
Правнучка взрослая.
Собираются у него дома, рюмочку, там, с девчонками.
Он говорит, девчата, а мне рюмочку нельзя? Невестка ругается: давление поднимется!
– А от этого другое поднимается!
Смеётся. Провал беззубого рта.
Наливаем, он приговаривает – вон как рука трусится, ну-ка ещё налей.
А поёт так славно.
У него семеро детей – четыре дочки и три сына. Жена уже умерла. Так и не женился второй раз – кому он нужен с семерыми.
И вот он рассказывает.
Пришли искать зерно ко мне. Семеро детей, а раскулачивают.
Раньше как было? Имеешь зло на соседа – напиши кляузу, что у него зерно зарыто, и сразу – пошли искать. Тут и сгинул сосед. Отбирали всё у людей. А кто написал? Свой же, дружок-корчмарь, который вино продаёт с-под полы. Решил от лишних глаз избавиться.
Тоже хитрый. Бочек три, бутылки большие такие, горлышко тонкое. Приходят, он спрашивает – какого налить, белого, красного? У него ж краска в бутылках. Надо красное – берёт бутылку соответственно, а вино одно в бочках – белое. Налил, стало красное.
Значит пришли ко мне смотреть. Вином напоил.
И вот уполномоченный говорит, наверно, на чердаке зерно спрятал. Я говорю, лезьте, если не найдёте, будете лететь. А их семь человек, целая комиссия. Коммунисты и две женщины с ними, комсомолки. Поднялись на горище, а там пустота, одна шкура старая висит. Откуда что заведётся? Семеро детей!
Я последний залез и лестницу столкнул ногой. Дрын прихватил и давай им по спине. Они сами попрыгали с чердака. Скандал. Поругались.
Обошлось тогда без последствий, но злобу затаили.
Пошли к другому соседу. Разнарядка пришла с района, столько-то надо зерна в селе собрать. А где его взять? Неурожай, засуха.
– Нет зерна! Детей четверо. Один меньше другого. Чем кормить? А весной что сеять?
– Врёшь, кулацкая морда! – и на него с кулаками.
Пытать собрались. Затолкали в подвал, закрыли, издевались.
Избивали жестоко. Так и умер, не сказал, где зерно, потому что четверо детей голодных. Семью спасал.
И счас ещё этот подвал стоит. В центре села, большой. Мимо проходим, когда в магазин идём.
А маминого отца тоже избили, и он вскоре умер. Такой был красивый мужчина, мой дед.
Дело было так. Отбирали всё у людей, а детей чем спасать? За одну ночь вырыли яму, закрыли зерно и на этом месте построили печку. С соседом. Всё за одну ночь. Затопили, чтобы печь высохла, и дед говорит бабушке: там на горище немного зерна, будут спрашивать – скажи про то, что на чердаке, про это не говори. Казнить будут – молчи! Не то умрём. Меня так точно убьют.
Тридцать седьмой год.
Пришла комиссия. Жена давай пироги готовить в этой печи, угощать самым последним.
Наелись они. Поискали. Им и в голову не пришло, что печка перед ними, а зерно под ней спрятано. Но чуют, подлые, где-то оно всё-таки есть!
Увели деда.
Сидит он в подвале. Дети вечером за руки возьмутся, четверо, все – дочки, мама моя старшенькая. К подвалу тихонько придут, плачут, хлебца ему кинут. Он смеётся, песни поёт, детей успокаивает, мол, всё будет хорошо, идите домой. Я вас люблю, хорошие мои.
Его избивали сильно, дубинами, насмерть, но он ничего им не сказал, выдержал, так вот и выжили дети.