Снова с неожиданной стороны открылся мне "вечный студент" Емельян Петрович. Кстати, виделись мы редко. Фельдшерский пункт, которым он ведал, находился в селе, в 4-х верстах от дома. Да не уверена я, что он обитал и там, чаще всего мотался по вызовам на своей лошаденке. Когда он (обычно вечером) появлялся в своем доме, школьной уборщице Наталье приходилось принять от него лошадь, отвести на конюшню и задать ей сена, потому что сам Емельян Петрович, будучи вдрызг пьян, не в состоянии был этого сделать. Заслышав в сенях тяжелые шаги мужа, грохот опрокинутых, разметанных по пути ведер и кадушек, Лидия Ивановна накидывала на себя шаль или пальтишко и, спрятавшись за занавеску в прихожей, улавливала момент, когда можно было выскользнуть в сени, на улицу, к соседям. Это было сделать нетрудно. Ибо пьяный муж; пер напролом в пальто, в галошах, в неизменной фуражке прямо в комнату.
– Где эта шалава? Эта потаскуха? Я ей покажу сейчас, как с молодыми… Она у меня будет знать!
Заглядывая во все углы и не найдя жены, он врывался в мою комнату, с грохотом распахнув дверь:
– Где она?
Я лежала на своей кровати ни жива ни мертва, так как не найдя жены ни под столом, ни под кроватью, он стаскивал с меня одеяло, решив, что я прячу Лидию Ивановну в своей постели.
– Пардон, мадмуазель, – говорил он озадаченно, не обнаружив жены и, прижав руку к сердцу и раскланиваясь, на цыпочках выходил из комнаты. Я вскакивала с постели и, больше всего боясь, как бы он не вернулся, придвигала к дверям этажерку, хотя понимала, что она плохая мне защита. Но хозяин обычно не возвращался. Слышно было через дверь как он, посылая проклятия "шалаве" и "потаскухе", гремел чугунками в поисках еды, жадно хлебал что-то, а потом, свалившись на диван, засыпал. Только когда начинал раздаваться храп крепко спящего мужа, тихонько открывалась дверь, и Лидия Ивановна на цыпочках проскальзывала в мою комнату.
– Дрыхнет! Можно я лягу с вами?
Я разрешала, правда, в душе неохотно, и не потому, что было тесно (кровать была широкая, с мягкой периной). А просто я боялась, вдруг хозяин проснется ночью, начнет снова искать жену и, обнаружив ее в моей постели, убьет ее и меня.
– Спите спокойно, – успокаивала Лидия Петровна, точно угадав мои страхи. – Теперь он до утра не проснется. Б-р-р – холодно! Вы думаете, где я сегодня спасалась? в школе. Выскочила босиком, мочи нет бежать по снегу, вот я и поднялась наверх в школу, бросила дерюжку возле печки, легла на нее, а ноги-то в теплую золу сунула. Только так и согрелась.
Лидия Ивановна, пригревшись возле меня на теплой перине, скоро спала, а я, растревоженная событиями вечера, долго не могла заснуть. И все думала – думала, как же так получилось, что люди смолоду, по их словам, крепко полюбившие друг друга так исковеркали свою жизнь? в минуту откровения Лидия Ивановна рассказала мне, что Емельян Петрович выкрал ее у отца-лесничего. Выросла она в семье, где было шесть девок-невест. А выбрал он ее одну. И как выбрал-то! Был тогда Емельян Петрович студентом-медиком, работал на холере, с низовьев Волги докатившейся аж до Удмуртских лесов, и там, проезжая раз через кордон лесничего верхом на лошади, увидел шесть девиц, стоявших у крыльца и смотревших на дорогу.
– Садись, красавица! Прокачу! – крикнул он самой красивой, самой пригожей, как ему показалось. Лидия Ивановна, которая была моложе своих сестер, но посмелее, так как была любимицей отца, и ей многое прощалось, не раздумывая, отделилась от сестер и, подхваченная добрым молодцем, села впереди его на лошадь.
– Так и увез он меня от родимого батюшки, от родимой матушки. Только никаким он не оказался студентом, его уже тогда исключили за какие-то беспорядки, а работал он на холере фельдшером. С тех пор, где мы только не побывали, в каких местах только не жили, и холод и голод, бывало, терпели, все было нипочем, крепко любил он меня. А потом вот укоренились здесь. Тоска какая-то, напала, детей нет и не было. Емельян Петрович стал зашибать и крепко. Во всем я виню его работу: лекарь он хороший, вылечит больного, ему везут и волокут в благодарность. Вот и споили человека…
Мне кажется, что Лидия Ивановна что-то не договаривала, объясняя запои Емельяна Петровича. Но вскоре в добрую минуту он сам объяснил мне причины своей болезни.
– Вам, конечно, Нина, извините, что я вас так называю, странно видеть меня в скотском состоянии. Культурный человек, студент, хоть и вечный, ну и так далее, напивается до положения риз. Только ведь не без причины пью… Вы, наверное, слышали, что я супругу свою Лидию Ивановну похитил из родного дома, умыкнул, так сказать, на глазах ее оторопевших сестриц, за что мне от тестя так и не было прощения. Ну, это другой вопрос. Не жалею, что увез, крепко полюбил ее, можно сказать, на руках носил. Сам я, как видите, человек невзрачный, а она красавица, статная, видная. Были мы раз в гостях, в Елабуге тогда жили, вот за столом сосед Лидии справа и говорит ей тихонько: "Чудная, русская женщина, а замужем…" Увидел, что я прислушиваюсь, и замолчал, но я-то понял, что он хотел сказать. Надо было Лидию домой увезти, но где там! Затеялись танцы, а Лидия до них охотница. Весь вечер плясала со своим соседом по столу, техник он был по землеустройству и в Елабуге оказался проездом. Уже около полуночи всем скопом пошли провожать его на пристань. В маленьких городах, что стоят на реке, это первое развлечение – выходить к пароходу. Так вот и мы стояли на дебаркадере, смотрим на пароход, а он стоит белый, весь в огнях, и кажется идет на нем совсем не такая жизнь, как у нас в темной Елабуге. Техник уже взошел на пароход, стоит на верхней палубе, облокотясь на перила, и переговаривается с нами. То ли он знак какой Лидии подал, только она вдруг кинулась к сходням, а их уже убирали. Лидия прыгнула и оказалась на пароходе, и он тотчас же отвалил. Не буду рассказывать, что со мною сталось. Вернулась Лидия месяца через два, как ни в чем не бывало, даже прощенья не попросила, сказала только: "Будешь попрекать – уйду!". С тех пор что-то откололось во мне, обида так и не прошла, пить стал… Ну, да теперь уж все равно, – махнул он рукой, – жизнь к концу идет. Я ведь недаром медик, лучше кого другого знаю, что долго не протяну.
Сама Лидия Ивановна никогда и словом не обмолвилась о том, что когда-то убегала от мужа. Казалось, она всегда была добропорядочной женой, которую и заподозрить нельзя в легкомыслии. Почти каждый день я слышала из своей комнаты ее разговоры с Натальей, у которой завелся "ухажер" плотник, ставивший хозяевам баню. У Натальи был внебрачный ребенок, она тяготилась своим положением: "ни вдова, ни мужняя жена", и подробно рассказывала Лидии Ивановне, как плотник, мужик из другой деревни и, по его словам, неженатый, холостой, подпускал ей "турусы на колесах".
– Ты, Наталья, не очень-то доверяй этому, мало тебе Паньки. (Панька – 6-тилетний белобрысый, как мать, мальчонка, обычно сидел тут же и впитывал в себя бабий разговор). Обжегшись на молоке, дуй на воду!
– Так-то оно так, – нерешительно тянула Наталья, – только больно уж тоскливо, все работа да забота одна, никакой радости в жизни…
– А я тебе еще раз говорю, – уже тверже повторяла Лидия Ивановна, – что имеем – не храним, потерявши – плачем!
Слыша неоднократно эту пословицу от Лидии Ивановны, я подумывала, уж не себя ли она казнит за прошлое?
Любовные дела Натальи скоро кончились ничем. Плотник закончил ставить баню и смылся. Наталья заливалась слезами:
– Обещал же, не абы, как жить, а посемейному!
– Так тебе, дуре, и надо! Не понесла хоть?
– Кажись, нет!
– Ну, хоть на том скажи спасибо.
Прожив с мужем 25 лет и кое-что усвоив от него из медицины, Лидия Ивановна храбро вела прием больных в отсутствие мужа. Однажды, муж и жена привезли к ней мальчонку лет четырех, который не говорил, не ходил, не мог держать рукой ложку и был в состоянии только лежать, так как все бледное его тело дрожало, как студень. Казалось, в нем полностью отсутствовали кости, на которых держатся мышцы.
Лидия Ивановна предписала ребенку три раза в день йодистый калий по 30 капель в ложке молока. Обнадеженные родители увезли ребенка, кланяясь и благодаря.
– Что с ним? – спросила я у Лидии Ивановны.
– Наследственный сифилис.
– Разве калий йод поможет?
– Что ж, и это хорошее средство, когда нет ничего другого, – невозмутимо ответила она. "Лечила" она и трахому, когда жили они в Удмуртии.
В воскресенье я ходила на мельницу, где собирались мужички потолковать о том, о сем. Мельница стояла на пригорке за околицей, но не работала: сносился жернов, и молоть зерно мужики ездили в другую деревню. На своей же мельнице собирались по привычке, была она своего рода клубом. Вечерами подле нее толклась молодежь, любительница попеть-поплясать. Но в воскресные утра тут было тихо, и я со стопкой газет направлялась к мельнице. Мужички степенно здоровались, отвечая на мои приветствия, освобождали для меня место на скамье, и кто-нибудь нетерпеливо спрашивал:
– Ну, что там, Нина Васильевна, в газетке пропечатано? Будет война, аль погодят маненько? Передохнуть дадут?