– Грустите? – заглянула в комнату Лидия Ивановна. – Ничего, пообвыкните, это только поначалу тоскливо кажется. Еще как заживем-то мы с вами! А пока пошли обедать. По случаю вашего приезда я сегодня блинчиков напекла!
Но на столе были не только блинчики, а и очень вкусные наваристые щи и тушеное мясо в горшочке с овощами и со всевозможными специями. Такого вкусного блюда мне еще никогда не приходилось есть. Дома пища была очень неприхотливой. Если на первое варились щи с мясом, то на второе блюдо мяса уже не хватало, и на второе была обычно гречневая каша или кисель овсяной.
– Да вы ешьте, ешьте, – говорила Лидия Ивановна, подкладывая мясо и овощи в мою тарелку, – в Париже тушеное мясо в горшочке – деликатес!
Я не могла устоять перед этой вкуснятиной, хотя для приличия отказывалась. С Лидией Ивановной мы договорились, что я буду столоваться у них. За завтрак, обед и ужин она назначила, на мой взгляд, баснословно низкую цену, всего 12 рублей (3-ю часть моего учительского жалования).
После обеда мы поднялись наверх посмотреть классные комнаты. Их было две, большая проходная, несколько темноватая, так как окна были только с одной стороны, и вторая за ней, чуть поменьше, но зато веселая, светлая. В том и другом классах стояли парты.
– Вот здесь в большой комнате Анна Васильевна учила I класс, учеников в нем побольше, а в той – II и III класс.
– А где же был IV класс?
– Да, в IV классе учится всего один парнишка. Притулится, где посвободнее, да и решает задачки, а то так в книжку воткнется.
На следующее утро в школе начали собираться ученики. Они входили сначала робко, здоровались и рассаживались по своим местам, выжидательно поглядывая на меня. Девочки перешептывались, но тут же замирали, поймав мой взгляд. А меня больше занимали первоклассники. Дав задание решать примеры ученикам III-го класса, а второклассникам выучить басню "Ворона и лисица", я перешла в первую комнату и занялась первоклассниками. Их было человек десять, но кое-кто еще продолжал подходить, некоторых приводили матери. Я всех записывала в журнал: фамилия, имя, отчество. Ребятишки робели, некоторые не знали своего отчества, приходилось помогать вопросом:
– Как отца зовут?
– Сеней.
Робели, похоже, и матери. Подперев щеку рукой, они сокрушенно вздыхали или, наоборот, радостно кивали головами, если сын или дочь успешно справлялись с заданным вопросом. Особенно мне запомнилась немолодая уже женщина, а может быть, она только казалась такой из-за низко надвинутого на лоб платка. Перед уходом она долго топталась возле парты, где сидел ее сынишка, и вдруг выдохнула:
– Ты уж, Нина Васильевна, будь с имя построже. Коли придется, так и побей маненько и за ухи потрепли. Мы в обиде на тебя не будем, Как, ишо, с ними управляться-то? Дома с одним нет сладу, а у тебя их вон сколько…
Я ответила, что нынешняя педагогика отменила все телесные наказания и что я, конечно же, бить детей не буду.
Женщины с сомнением покачали головами и, простившись, степенно вышли. Из сеней слышно было как кто-то из них сказал:
– Дюже молодая.
И второй голос:
– Сама еще дите, что с нее взять. Анна Васильевна – та построже была…
Женщины уходили в сомнении, будет ли толк от новой учительницы. Впрочем, я и сама была не слишком уверена в себе.
Вечером, проанализировав свой первый день работы в школе, должна была признаться себе, что прошел этот день довольно сумбурно, я была излишне суетлива, стараясь поспеть и там и тут, словом, получилось у меня как у Бомарше: "Фигаро там, Фигаро здесь!". Вряд ли, конечно, этот мой первый день работы в школе мог пройти иначе, ведь я знакомилась с детьми. А при первом знакомстве трудно следовать заранее выработанному плану. Но план уроков у меня всегда должен быть и на каждый день. Об этом неустанно твердила мама, напутствуя меня. Уж на что они с отцом работали в школе много лет, но без плана не появлялись в классе. Они садились писать их вечером, или рано утром, пока спали дети. "Чем займу я первоклассников, какие задания дам II и III классам? А ученик IV класса чем займется? Правда, я его еще не видела, отец задержал его на молотьбе, где он, по словам учеников, гонял коней по кругу (приводу). Но вот он придет в школу, возможно, завтра, надо и его занять. Хорошо, что мама дала мне с собой учебники для всех 4-х классов и по письму и по арифметике, а отец добавил книги по истории и природоведению. Недаром мой чемодан был таким тяжелым. Ямщик еле поднял его, привязывая к задку коробка:
– Ну, девка, и богатая ты невеста, видать, золото у тебя в нем!
Золото! Да для меня теперь эти книги были дороже золота. Я села к столу и написала план уроков для каждого класса. На следующий день я вошла в школу уже более уверенная. А главное, я представляла на моем месте маму, как она держалась бы, как говорила с учениками. Неожиданно для себя я повторила даже все интонации ее голоса. Впрочем, неожиданно ли? Ведь первые три года начальной школы я училась у мамы, так что у меня было время усвоить ее эти "учительские" интонации в голосе, ее жесты, неторопливые движения, полные спокойного достоинства. Может быть, я была наивна в этом стремлении подражать маме и даже чуточку смешна. Но то, что я в своем воображении видела перед собой маму в классе, здорово помогло мне, придало уверенности в себе. Окончательно войдя в роль, я нередко ловила себя на том, что даже буквы тянула как она, обучая нас грамоте:
– А-а-а… Дружнее, дети, дружнее. Иванов! Ты почему не открываешь рта?
Дела мои в школе шли хорошо. Мне уже даже нравилось, что заниматься приходится с четырьмя классами (ученик 4-го класса, наконец, появился в школе). Я, вообще, любила всегда, когда дел у меня "под завязку". Когда, как говорится, передохнуть некогда. Это наполняло меня энергией, желанием сделать еще больше, еще лучше. Вдохновляло и то, что я видела заинтересованность детей, их желание написать диктант без ошибок, решить задачку быстрее. Смущали меня только дела в 1 классе. Там, вообще, были робкие ребятишки, а один особенно. Бледный и без того, он буквально становился белым, когда я спрашивала его на уроке. Худенькие плечики его под холщовой рубашкой буквально тряслись, а руки судорожно сжимали крышку парты.
– Что с тобой, Коля, почему ты дрожишь?
Мальчик молчал, зато дружки не молчали:
– А он вас боится, Нина Васильевна! Ему дома сказали, что вы будете ему пихать в рот глину!
Вот тебе на!
– Да зачем же я буду "пихать" тебе глину в рот? Ты видел, чтобы я кого-нибудь наказывала так?
Коля молчал, казалось, никакие доводы не заставят его раскрыть рот.
– А он из скакунов, – пояснил сидевший рядом с ним мальчик, – у них в доме скакуны и скачут…
Я от удивления раскрыла рот, впервые слыша, что есть на свете такая секта. Слыхала, что есть хлысты, что хлещут себя плетьми, трясуны.
– Садись, Коля, – сказала я, не придумав ничего другого. А мальчик сел и вдруг, обхватив голову руками, захлебнулся в рыданиях. Я подняла его с места, достала из парты его букварь и, проводив до двери, сказала:
– Иди сегодня домой, а вечером я зайду к твоей маме.
Еще горше всхлипывая, мальчик поплелся из школы. Урок продолжался, дети сидели притихшие. Мне тоже было не по себе, и я была рада, когда уборщица дала звонок.
Вечером я собралась пойти к матери Коли, но Лидия Ивановна отсоветовала мне:
– Не ходите пока, они не любят этого, – имея в виду участников секты, – лучше Наталью пошлите за матерью. Пришла мать мальчика, молодая еще женщина с таким же бледным как у сына лицом и с такими же угольно черными глазами, глядевшими в сторону. Я заговорила вначале о том, что мальчик запуган нелепыми угрозами, что якобы "в школе его будут кормить глиной".
– Это все дед его страшат, свекор, боится, как бы не разбаловался… Без отца растет.
– Но мальчик очень нервный. Я слышала, у вас в доме собираются, на него это плохо действует.
– Што поделаешь, я в доме не хозяйка, всему голова – свекор. Уж вы не обессудьте, если что не так… – Явно не желая вести дальше разговор, женщина поклонилась и вышла.
– Ух, эти скакуны проклятые! – с раздражением сказала Лидия Ивановна, когда я ей поведала о своей безуспешной попытке разговорить мать ученика. – Сколько они народу посбивали с толку! Вот та же Клавдия – мать, что приходила. Какая была девка! А попала в эту семью, как подменили. Да еще что, в народе говорят будто бы свекор ее снохач. Из-за этого и сын удавился.
– Как! – воскликнула я.
– Ну, да, все хотел вытянуть Клавдию из этой трясины, сговаривал уехать куда-нибудь, да так вот не вытянул, и сам в петлю. Теперь растет парнишка без отца.
Мне стало жутко.
– Так как же можно терпеть такое? Почему никто не вмешается, поселковый совет, комсомол?
Лидия Ивановна безнадежно махнула рукой.
– А что тут ваш комсомол сделает? У нас же полная терпимость веры, хоть в церкви крестись, хоть пню молись, хоть скачи, хоть трясись. Тут сверху мера какая-то нужна… Будь моя воля, я бы этих скакунов живо за ушко да на солнышко!
– А что бы вы сделали?
– Я бы этих главных заводил в тюрьму посажала. Сиди себе в одиночке, да и скачи, сколько влезет, не смущай народ. Иной из интересу зайдет поглядеть на эти сборища. Конечно, в деревне, какие развлечения? Раз зайдет, другой раз зайдет, а потом и сам заскачет. Вроде бы сначала для смеха, а потом и во вкус войдет. Мой-то, Емельян Петрович, чуть было не заскакал, да во время одумался. Стыдно стало. Потом, правда, плел что-то насчет того, что в интересах медицины скакал, хотел-де проверить на себе психофизиологическое, – Лидия Ивановна запнулась на мудреном слове, – состояние скачущих. Даже статью посылал в какой-то журнал, только не напечатали.