3
Я показываю свой пропуск, и меня пропускают в оперу. Я иду через служебный вход, через двор и всех спрашиваю по пути: "Скажите, пожалуйста, где здесь сцена?" В конце концов я нахожу сцену, но мне нужно в оркестр, и я всех спрашиваю: "Скажите, пожалуйста, где вход в оркестр?" А пока я стою в глубине сцены, рядом какие-то ряженые, там дальше поют двое, мужчина и женщина в старинных костюмах, я вспоминаю, что видел эту оперу, но забыл ее название. Мне скучно и нудно здесь, и совсем не интересно, а многим, наверное, было бы интересно попасть сюда за кулисы и смотреть на репетицию. Ирка, девчонка из соседнего двора, наверно, умерла бы от зависти, что вот я сейчас здесь стою. Она из-за этих артистов сквозь землю готова провалиться, а девчонка так, ничего себе, даже красивая, кому как, конечно… А та артистка, что сейчас на сцене поет, тоже ничего себе, стоит, пожалуй, постоять здесь, посмотреть на нее. Когда она кончит петь, я могу ее поближе увидеть, поглазеть на нее как следует - артистки, они бывают зверски красивые.
Я стоял и глазел на эту артистку, подходит какой-то человек в цилиндре и говорит:
- Тебе чего?
- Не беспокойтесь, - говорю, - я не заплутался, вообще-то мне нужно в оркестр. У меня занятия. Где тут, кстати, вход в оркестр?
- Какие занятия? - говорит.
- На арфе, - говорю, - занятия. Обыкновенные.
- Уходи, - говорит, - отсюда, сейчас здесь коней будут проводить.
- Каких коней? - спрашиваю.
И вправду - лошадь! Идет на меня, я в сторону, - откуда тут лошадь, не понимаю! А за первой лошадью еще несколько лошадей. На лошадях всадники. Всадники въехали на сцену и там как заорут все хором - ну, потеха! Цирк, да и только! Я стоял и смотрел, как они гарцевали по сцене и пели свои арии, пока этот в цилиндре опять ко мне не подошел.
- Я кому сказал? - говорит.
- А что вы мне сказали? - спрашиваю.
- Не болтайся тут, сейчас коней обратно будут уводить.
Тьфу, сдались мне эти кони! Я ушел, а тут как раз репетиция закончилась. Я спустился в оркестр по лесенке и сразу увидел арфу и Рудольфа Инковича. Он возвышался над всеми со своим золоченым инструментом. Я пошел прямо к нему, протискиваясь между оркестрантами. Рудольф Инкович как будто мне обрадовался, а я, наоборот, старался делать недовольное лицо и даже слегка морщился, хотел показать всем своим видом, что мне вовсе нежелательна вся эта музыка. Но он и внимания не обратил на выражение моего лица. Его, наверное, мое лицо совсем не интересовало. Его, по-моему, только арфа интересовала. Он поздоровался со мною за руку и говорит:
- Дружочек, бери инструмент, вот так, и понесем его вон туда, в то отверстие, только осторожно…
- Зачем? - спрашиваю.
- А ты не спрашивай, - говорит, - когда тебе взрослые советуют, ты уже вышел из возраста почемучки.
Мы с ним протащили арфу через это, как он выразился, отверстие, через небольшой коридорчик, и очутились в комнатке. Рудольф Инкович тяжело дышал и сосал леденец. Громоздкая штуковина. Он все повторял, когда мы волокли ее: "Осторожно, я очень прошу, осторожно, это единственная вещь в своем роде…"
- Это только сегодня, - сказал он, все еще тяжело дыша, - это только сегодня, чтобы не пропускать уроки. В другой раз мы этого делать не будем, ты придешь, когда никаких репетиций не будет… И мы с тобой будем заниматься там, на месте… А сегодня… видишь ли… так вышло… оркестранты должны репетировать…
Мне-то все равно было, где мы будем заниматься. Я меньше всего об этом думал.
- Ну что ж, начнем… - сказал он.
Он велел мне сесть на стул, я сел, а он все советовал придвинуть стул к арфе поближе, и я двигался вместе со стулом и в конце концов так приблизился к арфе вплотную, что Рудольф Инкович сам отодвинул меня вместе со стулом назад.
- Вот так, - сказал он. - Вот на таком расстоянии ты должен находиться от арфы.
На таком так на таком, думаю, пусть будет так.
- Я знаю, - сказал он, - с тобой придется повозиться. Но я терпеливый человек. Для твоего отца я все сделаю. Ведь мы с ним большие друзья, как-никак в прошлом мы с ним служили в музыкантской команде, только я тогда играл на трубе, а твой отец шпарил на барабане, не ахти, правда, папаша твой музыкальный, весь оркестр, вспоминается мне, бередил, случалось… Мда… Приятно вспомнить… Очень забавно вспомнить! Но в жизни, как известно, происходят перемены… А сейчас молодежь пошла - безобразие, курят и все такое, даже водкой забавляются.
Он протянул мне коробочку с леденцами: "Угощайся, ты об этом не пожалеешь, а если будешь курить - пожалеешь".
Я терпеливо слушал его. Я не курю и водкой не забавляюсь, и ко мне, наверное, все это не относилось. Я не взял леденец, и он убрал свою коробочку.
- Ну что ж, продолжим. Сидеть нужно так.
Он согнал меня со стула (стул в этой комнатке был один) и сам сел на него. Он сидел ровно, а руки вытянул вперед. Он так сидел и слегка улыбался, будто был безумно доволен, что он так умеет сидеть. Потом он изящным движением тронул струны и до того широко улыбнулся, что мне даже неудобно за него стало, очень у него была довольная улыбка, будто бы он миллион выиграл или звание чемпиона мира завоевал. А если он представлял, что эти звуки на меня настолько подействуют, что я захочу арфистом стать, то он глубоко ошибался.
Всю голову забил мне с этими правилами: как сидеть, как поднимать руку, как опускать - и по спине меня хлопал, чтоб я не гнулся. Арфисты, говорит, как лебеди должны выглядеть, как самые благородные птицы на земле.
- Видал лебедей? - спрашивает.
- Ну, видел, - говорю, - кто же их не видал.
- Ну то-то!
За ухо меня потрепал:
- Когда приходить, помнишь?
Я стал вспоминать, когда мне приходить в следующий раз, а он говорит:
- Не опаздывай. - И еще раз за ухо меня дернул. Как будто я маленький.
Я попрощался с ним и пошел. Да только сразу мне не пришлось уйти. Проходить-то ведь через оркестр. А там у них репетиция продолжалась. Я стоял и ждал, когда репетиция кончится. По сцене опять всадники гарцевали, только их не видно было. Слышно, как пол трещит и стучат копыта. Крепкая, должно быть, сцена. Я боялся, как бы Рудольф Инкович снова меня за арфу не посадил, мало ли что ему в голову придет. Забыл, скажет, еще кое-что объяснить, меня прямо страх брал. Скорей бы выйти. А Рудольф Инкович уже тут как тут, рядом стоит.
- Красотища-то, - говорит, - какая, а?
- Где? - спрашиваю.
- Верди! - говорит. - Великий итальянец! - Он поднял кверху руку с указательным пальцем.
Я невольно посмотрел на потолок. Я тут же понял, что там, на потолке, нет ничего, это он так про итальянца с чувством выразился. И чего ради я на его палец смотреть стал как дурак! Мне поскорее отсюда выйти хотелось. Не интересовал меня великий итальянец. Меня другой итальянец интересовал. Как его фамилия, забыл, в каком-то журнале его видел. Ох, здоровенный он был - жуть! Одним ударом, говорят, стенку пробивал. А может, врут…
Как только кончилась репетиция, я промчался мимо оркестрантов и выбежал на улицу.
Уже на улице я вспомнил, что арфу ему обратно нужно тащить. Ничего, кто-нибудь поможет, вон их там сколько, этих музыкантов, ну ее к черту, арфу!