- Шёл мимо… Дай, думаю, зайду, - забормотал Фаянсов, не ожидавший тёплого приёма. Хозяин особняка так искренне радовался его визиту, что Петру Николаевичу сделалось совестно за свои недавние сомнения.
- Чёрт! Петруха! Сам? - продолжал восторгаться Чухлов и даже на шаг отступил, желая лицезреть его, нежданного гостя, с головы до пят. - Сам! Я думал, ты помер, - выдал он вдруг.
- А я, как видишь, живой, - с убитой улыбкой возразил Фаянсов, став мелово бледным. "Накаркает, леший!"
Художник и впрямь смахивал на лешего: всклокоченный, будто спросонья, борода стёртым веником, малиновый бархатный халат, точно клубный занавес, приоткрывал косматую грудь и такие же волосатые, неожиданно худые ноги, подпиравшие большой грузный торс.
- Извини. Не знаю, с чего я это взял? - смутился Чухлов, заметив, как изменилось его лицо. - Вроде ты всегда был здоров. Воду сырую и ту не пил, себя берёг… Может, столько не видел? Потому? Все лезут: помоги! А ты б хоть единожды пискнул.
- А я и пискну, вот прямо сейчас, возьму и попрошу, - честно, почти каясь, признался Фаянсов.
- И правильно сделаешь! - обрадовался Чухлов. - Да что мы тут застряли? Идём, для разгона выпьем, закусим и почирикаем заодно.
Он обнял Фаянсова за плечи и, похлопывая по шине и восклицая: "Петруха, ты молоток!", привёл его в студию, величиной со спортивный зал, но похожую на лавку антиквариата. Что здесь только не тикало, не сияло бронзой или позолотой, или молча не манило глаз стариной?! И часы, и канделябры, и мебель едва ли не Екатерининских времён, и многое другое. Даже многорогий, оббитый медью штурвал со старинного фрегата и тот со стены звал куда-то в далёкие края, за экватор, под Южный Крест, в розовые страны, голубые моря.
В этом великолепном хаосе терялись из вида картины самого Чухлова - отчаянно дымящие трубами пейзажи и портреты каких-то несомненно важных напыщенных особ. "Где тут работать? В такой тесноте?" - удивился Фаянсов. Он и мольберт заметил не сразу, а тот стационарный, масштабный, будто оборонял последнюю пядь, вызывая в памяти забытые школьные образы античных метательных машин. А может, загнанную в угол гильотину. К мольберту был словно бы пригвождён начатый мужской портрет. Фаянсов хотел полюбопытствовать, но его отвлёк засуетившийся хозяин.
- Посмотришь потом. Если есть на что смотреть.
Такие шутки предполагают возражения, и Пётр Николаевич, следуя этому правилу, энергично запротестовал:
- Да что ты?! По-моему, твои работы очень интересны!
Среди сокровищ этой сказочной для него пещеры был ныне редкий сороканогий банкетный стол, но Чухлов выдвинул из угла корявый деревянный ящик из-под промышленных товаров и, застелив его газетой, выставил бутылку дешёвой водки и два теперь уже раритетных гранёных стакана. Закуска явилась из тех же давних студенческих времён - пересоленные мятые огурцы, шмат домашнего сала и тёмный хлеб. Зато уселись в золочёные да шёлковые музейные кресла.
- Я не пью. - Фаянсов накрыл ладонью стакан, готовясь держаться чуть ли не насмерть.
- А ты всё такой же осторожный? Ну и верно, не пьёшь и не пей, - легко согласился хозяин и, налив себе две трети стакана, произнёс "со свиданием" и выпил до дна. Зажевав водку хлебом, Чухлов вернулся в прошлое, которое только что слегка заворошил:
- Мы, бывало, набедокурим… Помнишь, так и говорили: "Братцы, как будем пить? Культурно или до протокола?" Так вот, нам морду набьют, мы кому-то рыло почистим, скандал! А ты, умненький, в стороне. Впрочем, и с тобой случалась проруха. Помнишь, как подрабатывали в театре? В мимансе? И ты ещё вышел в "Отелло" с фонарём, прямо в спальню к Отелло и Дездемоне. Мавр собрался душить, схватил неверную за её восхитительную шейку, тут ты, как бы свидетель. Он: "Ты кто?" А ты: "Я - Петя". Ну, вспомнил?
- Было такое, - вынужденно признался Фаянсов.
Тогда в городе гастролировал оперный театр, ну и они с Чухловым, студенты первого курса, нанялись рабочими сцены, добывали себе насущный хлеб. В тот памятный день заболел кто-то из миманса, и вечером, перед началом спектакля, к нему, Фаянсову, подскочил озабоченный режиссёр и, бросив "ты - стражник, выйдешь с фонарём, ступай к костюмерам", куда-то исчез. Фаянсов пошёл в костюмерную, получил одеяние стражника и бутафорский фонарь, потом загримировался и стал выяснять: в какой, дескать, момент ему надобно выйти на сцену? Но все были заняты, от него отмахивались, отстань, не до тебя, а спектакль катил полным ходом, перевалил через горку и ринулся в финал. Ну, и он взял и вышел в спальню Дездемоны…
Видать, воспоминание доставило Чухлову особое удовольствие, и он решил выжать из этой истории всё до последней капли.
- Представляешь физиономию тенора? - начал он, себя ублажая. - Он тебе, ветеран, повидавший всякое: "Тебя кто подослал? Яго?" Ты: "Я пришёл сам". Тогда он по-лабужски, чуть ли не матом: "А если так, кочумай, Петя!" Дирижёр в столбняке, еле шевелит руками, тянет каждый музыкальный такт, делает из такта резину. В зале все лежат. Ну и был шорох!.. У меня, между прочим, эта хохма давно в моём устном репертуаре. Проходит на "ура!".
Его рассказ и вправду был накатан, слово подобрано к слову.
- Петруха! Надеюсь, за эти-то годы ты снизошёл к Шекспиру? Пьеску-то хотя бы полистал? - добродушно уколол Чухлов.
Значит, все эти годы он жил в рассказах Кирилла как дремучий студент, не читавший Шекспира и потому вышедший в "Отелло" в самый неподходящий момент. Но Чухлов ошибся. Фаянсов невозмутимо сказал:
- "Отелло" я читал ещё в школе. Знал почти наизусть. Хочешь продекламирую монолог Яго?
- Не надо! Не к столу. Верно, ты один из нас читал "Идиота". Петрух? Какого же ты хрена вылез? Если знал, как было? Ну, что он душил, можно сказать, без свидетелей? С глазу на глаз? - удивился Чухлов.
- В знак протеста. Им спектакль на самом деле был до лампочки. Главное, отбыть номер, а как, неважно.
- А я что говорю? Ты в ту пору был ходячей бомбой! - обрадовался Чухлов. - Помнишь, когда расписывали клуб? В деревне… в какой не помню… да неважно. Ну, ты тогда и отчебучил! К дяде Сэму пририсовал на плакате башку их счетовода. Ох и подлый был жмот, сколько нам попортил крови?! А ты взял и отомстил! Тоже было шумно!
На этот раз его с кем-то спутали, не был он в той деревне, держался от шабашек подальше. Но, видно, Чухлов сильно истосковался по ушедшей забубённой юности, и ему теперь все сокурсники казались единым лицом. Фаянсов не стал разочаровывать давнего товарища, промолчал деликатно. Пририсовал так пририсовал!
- Я тоже одного малюю… Мошенник и вор, - вдруг пожаловался Чухлов. - Вон красавец! - и ткнул пальцем в сторону начатой работы.
- Кто он? - воспитанно поинтересовался Фаянсов.
- Сын вице-губернатора, - ответил Чухлов, глубоко себя презирая. - Знаю, что обо мне говорят: холуй, придворный живописец. Самому противен. Иной раз не бреешься, к зеркалу не подходишь, не хочется видеть собственную рожу. Эх, распахнуть бы эту золотую клетку и на волю! А там намазать такое, чтоб тебя обсвистали со всех высоких трибун.
- И открой! Дверцу, - осторожно посоветовал Фаянсов.
Чухлов подался к нему лицом, глаза его сделались сумасшедшими.
- Не могу! Желаю быть первым! - Но это длилось только миг. - К тому же от его папочки зависят заказы. Ну давненько у меня не было своей персональной. Выставки, конечно. Так и зачем тебе понадобился старый товарищ? - спросил он обыденным голосом.
Утаив причину, Фаянсов объяснил, мол, давно оставил живопись, а теперь намерен вернуться на заросшую дорожку, задумал женский портрет. Но нет одного… второго… третьего. И негде достать.
- Она как? Ничего? - Художник лукаво прищурил чёрный глаз.
- Мы только работаем вместе. Даже и не совсем вместе, скорее рядом, - смутившись, залепетал Фаянсов.
- Ну, ну, - эта цель святая, - заверил его Чухлов. - Великие всегда писали своих женщин. Вот и я жену… м-да… А потому дам тебе всё, что треба. И холст сам натяну на подрамник!
Однако быстро отыскался уже готовый, грунтованный и натянутый холст. Чухлов и вправду засыпал дарами, всё было лучшего сорта - итальянские краски, немецкий растворитель, а кисти… И вконец расщедрясь, художник вручил две голландские кисти "Рембрандт". "Пиши свою Саскию, Петруха! Напишешь, покажи". Словом, как мог, посодействовал в сердечном деле. Хорошо, что он, непрактичный Фаянсов, на этот раз не оплошал, - явился с портфелем. Чухлов и после не оставил его без своей заботы, проводив до дверей, дал напоследок совет:
- Малюй, Петруха, авангард! Так верней. Скажет: не похоже. А ты ей в ответ: такой тебя вижу! - Художник оглушительно захохотал, ударил его по плечу. - Сам бы писал вкривь и вкось, да поздно. За руки держит имидж. Я же всё-таки не Пикассо!
- Петруха! - окликнул он, когда Пётр Николаевич покинул гостеприимный дом, и высунулся в халате наружу. - Ты молодец, что вернулся!
- Куда? - не понял Фаянсов.
- На стезю! - ответил Чухлов, - Я в тебя верю!
Фаянсов вошёл в студийный буфет и увидел, что ему повезло, - в зальчике никого не было. Эвридика ела в полном одиночестве, так, наверное, завтракал Робинзон посреди пустынного океана. По словам диктора Зины, будто бы на этот раз верная помощница Карасёва проспала, даже не успела выпить чай, явилась к передаче ведьма ведьмой и, как только погас огонёк камеры, тотчас побежала в буфет.
К его приходу голод, видимо, был утолён, и теперь Эвридика рассеянно пила кефир, крошила сдобу и вздыхала: то ли кислым оказался кефир, то ли что-то не клеилось в жизни.
- Я с нижайшей просьбой, - сказал Фаянсов, устраиваясь за её стол.
- Всё-то ты со мной заигрываешь, Фаянсов. И с какой целью? Хотелось бы знать, - задумчиво спросила Эвридика.