- Смотрите, потом будет поздно. Вокруг этой женщины вьётся целый рой. Тут и поэты, и футболисты. Поздно вечером, когда заканчиваются наши передачи, ждут, подстерегают у проходной. Сидят, сукины сыновья, в собственных машинах. Вы-то в этот час уже в своей шкуре, откуда вам знать. Вьются, ждут, а в жёны, сволочи, не берут… Пётр Николаевич, чего вы ждёте? У вас всё остынет. Ну да, не рекомендуется говорить во время еды, и, следовательно, разговаривая, принимать пищу, - догадался Карасёв и заторжествовал от своей догадки: - Видите?! Вам нужна Эвридика!
- Вы бы тоже поели, - посоветовал Фаянсов, желая увести собеседника подальше от неприятной темы.
- Я перекусил в буфете. Сунул ему, - Карасёв небрежно хлопнул по своему животу, - какую-то дрянь. А большего он не достоин… Так вот, что я заметил? На самом деле вам жизнь ни черта не нужна. Да вы питайтесь, рубайте свою бурду. Говорить буду я!.. Итак, она вам не нужна. Но вы не знаете ничего другого. Смерть, по-вашему, - это конец всему. Мол, был и нет тебя. Так думают и другие невежды. И боятся. А смерть совсем не конец, она граница. Раздел между этим суконным быстротечным существованием, где житель - раб своей телесной оболочки, и жизнью подлинной, вечной… Жуйте, слушайте и жуйте… Да. Наше теперешнее бытие - всего лишь навоз, неприглядный кокон, в котором зреет дух, Умирая, оболочка высвобождает душу. Это и есть переход через границу в светлый свободный мир. Так называемый Тот свет. В простонародьи… Не смотрите на меня кислыми глазами. Подавитесь. Я в своём уме. Впрочем, вас понимаю. На верующего я будто бы не похож. И вдруг такое! - Карасёв рассмеялся, довольный собой. - Нет, я не религиозен. Более того, я материалист! Душа - особая субстанция. Она форма материи. Какой? Не важно. Тут главное, Фаянсов, осознать пограничную ситуацию, и особенно тем, кто, как им кажется, ходят по лезвию ножа. То есть вам!
"Всё-таки псих", - убеждённо и сочувственно решил про себя Фаянсов, покончив с супом и берясь за морковные котлеты.
- Это не бред, это наука, - возразил Карасёв, словно прочитав мысли Петра Николаевича. - А под ней мощнейший интеллектуальный и духовный фундамент: Фёдоров, Циолковский, Вернадский. Я лишь суммировал мысли этих великих. Что тоже, без ложной скромности, было мудрёной работой.
- Ну и где он расположен? Тот свет? Географически? - поинтересовался Фаянсов, отнюдь не собираясь верить, а будучи попросту вежливым человеком.
- Он повсюду! - не моргнув глазом, ответил Карасёв. - Но, думаю, большей частью в космосе. Там просторно, меньше суеты. Он и среди нас. Может, сейчас в этом кафе витает дух Льва Толстого… "Здравствуйте, Лев Николаевич!" - на всякий случай поприветствовал Карасёв. - А может, я обознался. И впрямь, что ему здесь делать? Его душе в любой момент доступны Москва, Париж. А хочешь, смотайся на Юпитер. Фаянсов, ну разве это не прекрасно?
- Замечательно, - подтвердил Фаянсов, оберегая непредсказуемые нервные клетки и потому не ввязываясь в спор.
- Сомневаетесь, - угадал Карасёв. - Вот вам простейший тест: представьте, что вас когда-то не будет. Всё есть, даже это задрипанное кафе, а вас нет!
Фаянсов и до этого не раз пробовал представить, но трудно было поверить в то, что останутся небо, земля, деревья, люди, их голоса, а тебя уже нет, ты не видишь, не слышишь ни звука.
- Не получается! - обрадовался Карасёв. - А почему? Душа бессмертна! Можно вообразить истлевшие кости. А душу никак!
"Мне хотя бы три гарантированных года. Спокойно есть, не опасаться ни стен, ни потолка, готовых рухнуть на тебя в любую минуту и прихлопнуть как мошку", - с горькой усмешкой подумал Фаянсов.
Он торопливо выпил мутный компот и поднялся из-за стола.
- Спасибо за информацию.
- Благодарить будете там, - многозначительно намекнул Карасёв, оставаясь за пустым столом.
Выйдя из кафе, Фаянсов попал на сеанс дамской свары. Ругались Эвридика и бухгалтериса (как она сама себя именовала) Елизавета, обе упёрли в бока кулаки, зеркально отражая друг дружку, и одновременно кричали:
- Ты обнаглела совсем! Уже совращаешь детей!
- От тебя старики и те воротят нос!
К полю боя, предвкушая удовольствие, тонкими ручейками стекались зрители.
- Вера, тебя кличет дух Карасёва, - соврал Фаянсов. - Его кокон остался там, за столом.
- Да он меня только что видал? - удивилась Эвридика.
- Значит, его вдруг что-то озарило.
- Как ты сказал? Кокон? Ему только кокона не хватало, - озаботилась Эвридика и к великому разочарованию зевак убежала в кафе.
Видать, все эти события выбили Фаянсова из колеи. Весь остаток рабочего дня он был рассеян, и даже сделал в тиграх ошибку, вместо слова "цель" написал "щель", и получилось нечто фривольное. Такого с ним ещё не случалось, а виной этому конфузу был всякий бред, который то и дело лез в голову, тесня здравые мысли. Вот, скажем, ходил бы он в известных футболистах… Однажды ему встретился один такой, знаменитый, подсел в гриль-баре и со вздохом сказал: "Вам хорошо, вас никто не знает". "А я не знаю вас", - ответил он, покоробленный таким цинизмом. "Да ведь я Орлов из "Локомотива"", - воскликнул футболист. Даже не воскликнул, только прошептал, но что тут началось?! К нему полезли со всех сторон: "Орлов!.. Орлов!.." Одна пьяная девка опустилась перед ним на колени, стала целовать волосатые жилистые руки… Но какой из него футболист в сорок-то лет?.. Вот, скажем, для исполнителя авторской песни возраст не помеха. Недавно выступал в городе приезжий бард, седой, как старый бобёр, а публика валила валом. Сам-то он на концерт не ходил, избегал большого скопления людей, но слышал, будто не обошлись без милицейских застав. Потом Пётр Николаевич видел этого поэта и певца на студии вживе. Человек - обычный смертный, с родинкой на полщеки, всё отличие: в руках рядовая ширпотребовская гитара. А на гитаре он, Фаянсов, играть не умел, только на балалайке. Да и это было давным-давно, когда, сидя в школьном струнном оркестре, он старательно отбивал такт ногой и наяривал: "Светит месяц, светит ясный…"
В сущности, у него тоже было что сказать людям.
После работы Фаянсов зашёл в универмаг и купил жёлтую балалайку, яркую, точно свежий лимон. Придя домой и наскоро перекусив, устроился посреди комнаты на кухонном табурете и начал слагать балладу о человеке-колобке. Первые слова родились легко: "Мой первый враг - контрацептивы. Мой враг второй - аборт…" А дальше вдохновение упёрлось в невидимые стены, отвыкшие пальцы цепляли за струны, нужные слова были где-то близко, крутились возле лба, казалось, только возьми и вставь куда надо, однако, когда он мысленно тянул персты к подходящему слову, оно лопалось мыльным пузырём, лишь оставалось облачко пара. О рифмах, что он подбирал, ой, лучше было не думать, от них болели зубы. Хотелось разбить балалайку в щепу и завалиться спать. Фаянсов принуждал себя силой, помня старый школьный учебник, где утверждалось, будто поэзия есть каторжный труд, добыча одного грамма радия из тонны руды. "Это только в поэзии. У тебя текст и плюс музыка. Значит, две тонны", - пояснял он себе.
И наконец, в два часа ночи к нему в лунном сиянии и под пение небесного хорала в распахнутое окно снизошла Муза. И сразу всё нашлось - и ритм, и мелодии, и сами собой потекли слова. Разойдясь вовсю, Фаянсов неистово бил пальцами по струнам и пел во всю мощь лёгких о том, сколь хрупка жизнь. "Жизнь как тонкое стёклышко под ногами торопливых прохожих", - ревел он, поднимая на ноги спящих соседей. Соседи, не замечавшие его осторожное бытие, оторопели, слыша ор и грохот оттуда, где до того как бы не было ни души. Как бы вдруг ожил и подал голос фольклорный домовой. Но шум имел откровенно прозаический источник. Осознав это, разбуженные принялись стучать в стены, пол и потолок. А Валька Скопцов не поленился, вылез на лестничную площадку в тельняшке и длинных чёрных трусах, звякнул Фаянсову в дверь и с боязливой улыбкой спросил:
- Николаич, ты чо? Часом не спятил?
Фаянсов ему обрадовался, как ниспосланному с небес сюрпризу:
- Валентин!? Ты вовремя пришёл! Заходи, услышишь первым. Я сочиняю балладу. Понял? - и, не дожидаясь согласия, схватил его за руку, потащил через порог.
- Какой ты смешной. Забыл, что ночь? Все спят, Николаич!
С той же глупой улыбкой Валька осторожно, а вдруг укусит, высвободил локоть.
Вот это - конфликт! - ему была ни к чему, он отпустил Скопцова, и будь его творческий жар ниже хотя бы на градус, балладе тут бы и пришёл конец. Однако вдохновение клокотало в груди Фаянсова, точно в недрах солнца, брызгая искрами слов, исторгая протуберанцы куплетов. Не совладав с этой мощью, он обещал "тсс… петь тише мухи" и снова взял в руки балладу. "Не души ты меня, не дави пуповина", - пропел он рефрен теперь почти беззвучным шёпотом.