Так вот кто, с виду непотребный, был у Вальки Скопцова!
- Итак, зачем вам жизнь, Фаянсов? - требовательно повторил Карасёв.
- А разве этого мало? Просто прожить свою жизнь? - тихо переспросил Фаянсов.
- Знаем, психология травы. Я живу, как растёт трава, - усмехнулся Лев Кузьмич. - Но и трава не только растёт. Она прежде всего служит продолжению рода. Споры, пестики, тычинки!
Тут бы ему послать Карасёва подальше, куда посылают в сердцах. Лев Кузьмич, не спросясь, ломился в его сокровенное, задевал то, о чём не хотелось думать самому. И Фаянсов так бы и сделал - послал, да вовремя вспомнил рассказанную кем-то поучительную историю о том, как один человек с железными нервами, разъяряясь из-за молодой назойливой мухи, досаждавшей ему за обеденным столом, схлопотал настоящий инсульт. А вспомнив, удержал себя в руках, к тому же они вступили в проходную, и здесь у самого Карасёва начались свои сложности с вахтёром.
Пожилой вахтёр в чёрной форме с зелёными петлицами и таким же околышем вредно сказал:
- А вас, товарищ Карасёв, в такой грязной обуви на нашу чистую территорию не пущу ни на шаг! Здесь вам очаг культуры, не карьер, откуда возят глину. - И, объявив запрет, загородил собой дверь.
- Но вы при этом взвесили всё? Учли весьма и даже очень важный аспект? То есть насколько связаны между собой культура и грязь? - спросил Карасёв. - Известно ли вам, что по этому поводу написал один поэт? Кто? Неважно. Вы всё равно не читали. Цитирую в прозе: о, если бы вы знали, из какого дерьма произрастают стихи! Признайтесь, я вас убедил?
- Есть инструкция, - сурово ответил вахтёр и в отличие от режиссёра наизусть зачитал: - "А также бороться за чистоту на рабочем месте".
Он был худ, с острыми злыми скулами, видно, принципиальность иссушила его самого до кондиции залежалой воблы.
- Служака! Помилуй бог, какой служака! - одобрительно воскликнул Карасёв, подражая кому-то из полководцев, и, сняв что-то изысканным движением со своей груди, столь же утончённо навесил на впалую грудь вахтёра.
- Уберите руки! - отшатнувшись, зарычал служака.
- Лев Кузьмич, в самом деле… - заступился Фаянсов за добросовестного цербера, или кербера, можно и так.
- Художник, не мешайте священнодействовать! Я вершу обряд! - потребовал режиссёр и залюбовался тем, что будто теперь украшало грудь вахтёра. - Медаль "За ревностное исполнение обязанностей"! По статуту присуждается за исполнение любых обязанностей. В том числе и супружеских. Но я вас наградил исключительно за исполнение служебных, насчёт других не осведомлён. Поздравляю вас с высокой наградой!
Вахтёр покосился на несуществующую медаль и хрипло произнёс:
- Всё равно не пущу. Инструкция!
- Он взяток не берёт! Каков молодец! - продолжал Карасёв в том же духе.
- Мы опаздываем, - снова вмешался Фаянсов.
Ему бы самому, не задерживаясь, проследовать во двор, а далее в здание студии. Лев Кузьмич виноват сам, стоило бы пошевелить извилинами, прежде чем лезть в болото. Вот она расплата за дешёвую игру в оригинальность, за коей на самом деле не стоит ничего серьёзного. Но Фаянсов остался, его словно что-то связало с Львом Кузьмичом, может непохожесть на других, и теперь он помимо воли тоже стал участником этой глупейшей сцены.
- Фаянсов, не паникуйте! Как вам не стыдно! У нас в запасе великая штука - компромисс! Все будут сыты и довольны, - пообещал Карасёв и важно обратился к вахтёру: - Скажите, любезный. А камера хранения? Надеюсь, она предусмотрена вашим уставом?
- Полка для вещей, не подлежащих вносу на территорию телецентра! - доложил вахтёр, гордясь тем, что в инструкции есть что-то и толковое.
- В таком случае… - Карасёв мгновенно сбросил расхлябанные туфли. - Примите мои ненадлежащие вещи. Квитанции не надо, я доверяю, - и, оставшись в полосатых синтетических носках, вышел на асфальт теперь уже доступного студийного двора.
- Так даже лучше. Ближе к космосу, - сказал он, блаженно шевеля большими пальцами ног. - Я снял бы и всё остальное. Да боюсь оскорбить свой же собственный вкус. В природе нет ничего безобразней обнажённого человеческого тела.
- Однако человек - естественная и неотъемлемая часть природы, - едко напомнил Фаянсов, его начал раздражать апломб этого самоуверенного человека.
Пётр Николаевич не кичился своим телом, но и не собирался стыдиться ни собственного торса, ни рук и ног.
- Скажу вам откровенно: и сама природа напоминает мне декорации, сколоченные наспех за час до начала премьеры. Как это часто бывает на театре. Чесались, зевали и вдруг спохватились: "Батюшки, да завтра же сотворение мира!" - сказал, усмехаясь, Карасёв. - Но мы ещё с вами потолкуем об этом.
Явление почти босого режиссёра взбудоражило студийный народ. Уж, казалось бы, этот оригинал приучил ко всему, да вот такого ещё не было. Люди высыпали в коридор, по которому непринуждённо шествовал Лев Кузьмич. Молодёжь откровенно потешалась, те, кто постарше, осуждающе хмурили брови.
- Что? Не видели нового Льва Толстого? Смотрите, смотрите! - поощрял зевак Карасёв.
За режиссёра было вступилась его помреж Эвридика, тигрицей набросилась на молодых:
- Остряки доморощенные! Вы бы лучше набирались у мастера ума!
- Вера Юрьевна, не отвлекайтесь! - остановил её Карасёв. - Проверьте: готовы ли титры?
Поднятый шум проник сквозь стены к начальству, директор вышел в коридор и, взглянув на ноги Карасёва, побагровел до корней волос.
- Лев Кузьмич, как понимать… всё… это?
- Не берите в голову, - рассеянно посоветовал Карасёв. - Подумаешь, взял и разулся. Скромный шаг к освобождению духа. Так это и трактуйте.
- Лев Кузьмич, ради бога, освобождайтесь у себя дома, - взмолился директор, очевидно, глядя на гигантскую тень московского Карасёва, которую отбрасывал маленький здешний Карасёв.
Фаянсов решил поберечь свою нервно-сосудистую систему, пошёл к себе. К тому же, как он слышал, за титрами скоро явится помреж Вера Титова, она же Эвридика, прозванная так когда-то из-за песни "Танцующие Эвридики". "Ах, ах, я слушала и буквально умирала", - сказала Вера однажды, и с тех пор повелось: Эвридика да Эвридика. Вдобавок она сама с детских лет училась балету, и будто бы ей даже прочили блестящую карьеру: Пермь… Петербург… и даже Большой, тот, что в Москве. Однако сказывали, будто в шестнадцать-семнадцать лет у Эвридики вдруг бурно выросли груди, были две юные чашечки-пиалы и, на тебе, вымахали в нечто преогромное, размером чуть ли ни с двуглавый Эльбрус. И началась, мол, потеха! Драматические партии Жизели или Одетты тотчас превращались в комический номер. Теперь Эвридика взлетала над сценой тяжело, будто перегруженный бомбардировщик. А может, порхала как и прежде легко, пёрышком, бабочкой, да только публике казалось: вот-вот этот грандиозный бюст перевесит воздушное тело балерины, и она, скапотировав, врежется носом в твёрдый деревянный пол. И потому, как утверждали злые языки, бедной девушке пришлось, обливаясь горючими слезами, оставить училище перед самым дипломом. Так было или не этак, но прямая спина, разворот ног и летящая походка подтверждали связь Эвридики с искусством танца. И уж совсем правдой и только правдой был её и впрямь феноменальный бюст. Об этой особе болтали многое и, в частности, то, что будто бы она легко доступна, едва ли не сама лезет к мужчинам в постель. Словом, Эвридику окутывали сплетни, точно ангорскую кошку её густой мех.
И она пришла, вернее, сначала в комнату ворвался её Эльбрус и затем явилась и вся остальная Эвридика. Женщина пыталась скрасить его величину просторной спортивной курткой, но женскому богатству помрежа было тесно в отведённом ему узилище, оно настойчиво рвалось на волю, Фаянсову казалось, будто он слышит, как тихо трещат на её куртке "молнии"-замки.
- Привет, красавчик! - поздоровалась она и впрямь тоном уличной девки.
Эвридика с первого же своего появления на студии называла его на "ты". Началось это лет десять назад, в комнату заявилась новая помощница режиссёра и - на тебе! - сразу этакое панибратство: "Я - Вера, а как зовут тебя?" Пётр Николаевич с ней детей не крестил и вместе не пас свиней, но, удивительное дело, его, тщательно оберегающего свою неприкосновенность, её фамильярность хоть и задела, однако он почему-то признал за ней право на столь вольное обращение, как признают его за ветром и дождём. Ну разве ветер испрашивает позволения, прежде чем сдуть с головы кепку или шляпу, а дождь, собираясь окатить от темени до ног?..
- Какой я тебе красавчик? - пробурчал Фаянсов с досадой. - Вот возьми, - и положил титры на край стола, надеясь тем самым поскорей спровадить Эвридику.
Приходя, она каждый раз смущала его своими словечками, а глазам некуда было деться, взгляд то и дело упирался в этот феноменальный бюст, словно тот заполнял собой всё пространство, вплоть до Вселенной, и уже некуда было его пристроить, несчастный запаниковавший взгляд.
- Не унывай! Не сиди, как бука. Мужчина чуть посимпатичней чёрта уже красавец. Слыхал? - напомнила Эвридика затёртую до дыр старую шутку и наконец взяла со стола титры.
"Сейчас уйдёт", - с облегчением подумал Фаянсов.
- Кстати, куда Карасёв дел свои туфли? Говорят, он пришёл с тобой. Приехал-то он наверняка обутым?
Фаянсов наскоро поведал о том, где и при каких обстоятельствах разулся её режиссёр.
- Тоже мне хиппи, - посетовала Эвридика. - Ты бы посмотрел, какой у него дома бардак. Конец света! Не квартира, вокзал. Будто он у себя проездом. Топчан, стол и стул. И вся мебель!
- Ты была у Карасёва? - Фаянсов и сам удивился своему… как бы сказать… недовольству. А он и впрямь поймал себя на этом чувстве. Уличил, так сказать. Ему-то что за дело, с кем Эвридика водит шашни?