Я сидел в кухне-крохотуле за стандартным столиком с голубой пластиковой крышкой и прислушивался к происходящему в комнате. Временами мой обострившийся слух улавливал команды: "расслабьтесь", "смотрите мне в глаза", "вы спокойны, вам хорошо". Но вот что странно: их почему-то подавал сам пациент. Прислонив ухо к стене, я услышал, будто это было рядом со мной: "Вы в цирке, вам семь лет, вокруг вас дрессированные голуби. Скажите им: гули-гули…" "Что вы себе позволяете?" - вскрикнула гипнотизерша. Потом кто-то с шумом отодвинул стул, и через одну-две секунды на пороге возник Ганжа. Из-за его плеча выглядывало растерянное лицо дамы.
- Он меня чуть не загипнотизировал, - пожаловалась она неестественным для неё высоким, почти детским голосом. - И при чём тут какие-то голуби?
- Пропал кураж, - небрежно пояснил Ганжа. - А вы, Нестор Петрович, выходит, докатились? Дальше-то падать вроде некуда?
- Ганжа, это был шаг отчаяния, - сказал я уныло.
- Неужто всё так безнадёжно? - Его тёмные глаза, наверно, впервые смотрели серьёзно, без привычной, точно несмываемой, усмешки.
- Я перепробовал всё.
- Идёмте отсюда. Не то вернётся кураж, и я внушу нашей милой хозяйке, будто она в женской бане, - предупредил Ганжа.
Мы вышли из подъезда. На противоположной стороне узкой улицы Светлана Афанасьевна безуспешно пыталась спрятаться за тонким молодым каштаном. Её кремовые пиджак и юбку не заметил бы только слепой.
- Светк, с ним всё ясно, он конченный, а зачем это тебе? - громко спросил Ганжа.
Светлана Афанасьевна вылетела из своего укрытия и панически засеменила по улице, спасаясь от Ганжи.
- Зачем, зачем, - по-мальчишески передразнил я Ганжу. - А затем! Она тебя любит!
- Заливаешь! - не поверил Ганжа, но очень желая верить.
- Чтоб меня… если я… - И я, вспомнив детство, выразительно чиркнул большим пальцем по своему горлу. Мол, если вру, можешь перерезать мне глотку. По-моему, именно так трактовался сей очень древний знак.
Ганжа схватил меня за лацканы пиджака, притянул к себе, заглянул в зрачки, будто пытался проникнуть взглядом в глубины моей души, и отпустил со словами:
- Живи, друг! - И крикнул: - Светк, у тебя на спине паук! Погоди, сниму! - И побежал через улицу.
Ганжа догнал Светлану Афанасьевну, схватил за локоть, видно, что-то говоря. Она вырвалась и поспешила прочь. Он снова попытался её удержать, и она снова вырвалась. И так повторилось несколько раз. Некоторое время они просто шагали рядом. А потом Светлана Афанасьевна сама взяла его под руку, и они пошли, наверно, воркуя, как те самые голубь с голубкой: курлы-мурлы-вурлы. Вскоре эта парочка повернула за угол, и я остался один-одинёшенек. Даже куда-то все разом делись прохожие, попрятались в домах и подворотнях, словно нарочно усугубляя моё одиночество.
На этот раз в свёртке были драники - картофельные оладьи.
- Ты знаешь человека по фамилии Ганжа? Григория Андреича?
Интересовался Витя Авдеев, ещё один мой бывший сокурсник, а ныне сотрудник краевой молодёжной газеты. До этого он пописывал все четыре курса - посмотришь на него на лекции, Витя что-то увлечённо строчит на листке писчей бумаги, поднимет глаза к потолку и, что-то там найдя, пишет снова. Вся группа внимает преподавателю, а этот индивидуалист витает где-то за стенами аудитории, взор его затуманен. Начинал он с мелких заметок - там-то и там-то открылся новый магазин или сапожная мастерская, - потом взялся за очерки и фельетоны, носил в газету. Там кое-что печатали, а после диплома Витю взяли в штат. Вечером он позволил мне в школу и задал этот вопрос.
- Знаю я такого. Ганжа - мой ученик, - сказал я и признался: - Но лучше бы я его не знал! Наверно, он что-нибудь отчебучил, иначе бы ты не звонил.
- Зайди к нам, если сможешь, завтра. Я тебе покажу кое-что.
На другой день я пришёл к нему в редакцию, размещённую на первом этаже двухэтажного дома. В её глубинах кто-то, ужасно фальшивя и задыхаясь, но с чувством, пел арию Надира: "В сияньи ночи лунной…" Я отыскал комнату с табличкой "Отдел учащейся молодёжи", где сидел Авдеев, и, переступив порог, с некоторой завистью произнёс:
- Весело живёте. Распеваете арии.
- Только в туалете, - сказал Авдеев.
- У вас там клуб?
- Почти, - усмехнулся журналист. - Сломалась дверная защёлка, в туалете то есть. Ну и каждый, будучи на унитазе или возле него, подавал сигнал: мол, кабинет занят. Кашлял, изображал прочий шум, в границах приличий. Ну и наши шутники предложили перейти на вокал, по крайней мере это будет услаждать слух. И присобачили объявление к туалету. Ну и наши доверчивые посетители, как ты слышишь сам, поют. Не все, конечно, а те, кто живёт по инструкциям. Сейчас солирует непризнанный гений. Его не взяли на какой-то смотр, однако качать права он почему-то ходит к нам.
- Проще, наверно, поставить новую защёлку.
- Проще, но нам не до таких мелочей, всё время и мысли отданы глобальным делам. Вот и поём, - самокритично усмехнулся Авдеев. - Да ты присаживайся и прочти. - Он придвинул ко мне исписанную страничку из школьной тетради. К листку был пришпилен конверт с адресом и почтовыми штампами.
- Жалоба на Ганжу? - спросил я, заранее затосковав.
- Совсем наоборот: жалуется он сам! - Витя следил за мной с любопытством, переходящим в охотничий азарт.
Добропорядочный гражданин Ганжа Г.А. доносил на своего учителя Н.П. Северова. Этот, с позволения, педагог докатился - берёт взятки со своих учеников, ради чего он придумал ловкий ход: валит их на уроке и, вызвав затем на так называемую консультацию, там с глазу на глаз ставит положительную отметку, разумеется за деньги. В письме приводилась такса, назначенная Нестором Петровичем: тройка - рубль, четвёрка - два, пятёрка обходилась желающим в три рубля.
Я перевёл взгляд на конверт, проверил обратный адрес автора письма, он принадлежал Ганже - я там был в начале прошлой недели и мог засвидетельствовать его достоверность.
Из туалета донёсся заливистый женский голос: "Ландыши, ландыши, светлого мая привет…"
Авдеев снял телефонную трубку и позвонил кому-то:
- Лиза, что у нас делает Матюкова? Не остри, слышу сам. Я ей обещал ещё вчера: будет опровержение, будет! Пойди и растолкуй: у нас не клуб! Знаешь куда. Вот люди, - пожаловался он, положив трубку, и послал мне вопросительный взгляд.
- Писал не Ганжа! Это подделка, - сказал я, возвращая письмо.
- Ты уверен? - Витя всегда испытывал ко мне добрые чувства, но сейчас он был разочарован: дичь оказалась призрачной, растаяла в воздухе прямо на его глазах.
- Почерк не его. К тому же он при всём своём легкомыслии и склонности к баламутству - малый прямой и честный. Ганжа не стал бы заводить интриги, да ещё за моей спиной, а высказал бы прямо в глаза. И тут видна женская рука. Мягкие округлые буквы. А здесь она лопухнулась, проговорилась: "я возмущена". Видишь? - Я нашёл эту строчку и ткнул в неё пальцем.
"Дует тёплый ветер, развезло дороги, и на южном фронте оттепель опять…" - завёл дребезжащий стариковский голос. Я спросил:
- Отставник?
- Носят нам мемуары. Но если не он, не Ганжа, то кто же? - воспрянул журналист; дичь, пусть пока неясная, снова зашуршала по кустам.
- Я было погрешил на некую особу. - Я поведал о своём методе, извращённом в письме, и заключил: - Но это не она. У неё бы не хватило ни фантазии, ни чувства юмора. А клеветница, надо признать, остроумна. Она выбрала в доносчики не кого-нибудь, она подставила Ганжу. Для меня, с её точки зрения, это имеет особое значение. Мой с ним поединок у всех на виду. А возможно, эта месть двойная: и мне и Ганже.
- Но может, ты всё же подозреваешь кого-то? - Авдеев не унимался, пытаясь взять след.
- Витя, я не могу себе этого позволить! Иначе я перестану верить своим ученикам, буду подозревать каждого, и тогда мне конец, как педагогу. Рухнут наши добрые связи. Хотя, если судить по этой стряпне, в них и без того образовалась трещина. Да она, видать, и была, только я её не замечал. Понимаешь, мне казалось, будто между нами установилась идиллия. Но я ошибся, и это самое неприятное в истории с письмом, - сказал я с горечью.
- Ты как был романтиком, им и остался, притом наивным, - припомнил Авдеев и, желая меня утешить, предложил: - А чти если мы пришлём к тебе корреспондента? Он напишет о твоём прогрессивном методе, о новаторе и рутинёрах.
- Не стоит. Мой метод вовсе и не метод, я выразился слишком претенциозно, словом, он - не панацея. И директор с завучем не рутинёры. Они тоже стараются, но, может, не всегда удачно. У нас всё сложно. Никто не знает, как будет лучше.
-- Надумаешь, позвони, - сказал Авдеев прощаясь.
Прежде чем покинуть редакцию, я зашёл в туалет - кабину с одним унитазом, - и, будучи склонным к солидарности, запел: "Девушку из маленькой таверны полюбил суровый капитан…"
Вечером в понедельник на полке я нашёл оладьи из картошки.