- Но не того поэта, который пишет на бумаге стихи… Другого поэта… - возразил Гектор.
- Когда ты провалишься в университет, - сказал отец, - в тебе расправит крылья талант трагика… Но не того трагика, который всего лишь сочиняет трагедии… На твоём месте я бы больше занимался…
Гектор пожал плечами.
- Все скоро начнут заниматься, и я начну…
- Стоп, - сказал отец. - Пойми одну вещь… Ты сейчас, как стрела на взлёте… А до мишени ещё лететь и лететь… Ты будешь заниматься, я знаю, но по инерции… Как все… А чтобы поступить, придётся бороться, понимаешь, бороться! Нужна одержимость… А у тебя этого нет… Стихи вспомни: "Я с детства не любил овал, я с детства угол рисовал". А ты пока одни овалы рисуешь…
Ах, Байрон, Байрон, когда же ты наконец кончишься?
Спохватилась Валентина Дмитриевна за пять минут до конца урока. Прервав рассказ о Байроне, она вспомнила, что надо кого-нибудь и спросить.
- Лёша Казаков! - сказала она по-английски. - Расскажи-ка нам про Перси Биши Шелли… Я ведь на сегодня его задавала?
Лёша - классный комсорг - был высок, плечист и кудряв. В минуты задумчивости лоб его становился похожим на скомканный лист бумаги, так сильно Лёша собирался с мыслями. Черты лица у Лёши мелкие, и Гектор, видя его издали, узнавал только по шапке кудрявых волос, которые росли спирально вверх.
- Не знаю, Валентина Дмитриевна, - по-русски ответил Лёша, - не задавали вы этого…
- Как? - тоже перешла на русский Валентина Дмитриевна. - Не задавала? Что ты такое говоришь?
Лёша пожал плечами.
- Не задавали…
Валентина Дмитриевна посмотрела на группу. По скорбно изменившимся лицам она поняла, что, хотя все симпатии учеников на её стороне, глупая детская солидарность уже взяла верх. Теперь у кого Валентина Дмитриевна ни спроси, был ли задан на дом Перси Виши Шелли, ответ будет: не помню, не записал, не помню, не записала…
- Лёша, как же тебе не стыдно? - спросила Валентина Дмитриевна. - Лучше скажи, что не выучил, я тебе даже двойку не поставлю…
- Если бы вы его задали, я бы его выучил, - ответил Лёша. Он стоял совершенно невозмутимый и только смотрел не на Валентину Дмитриевну, а чуть выше, на край доски, где было написано: "Гуд бай, Лондон!" Почему Лондон? При чём здесь Лондон?
- Да как тебе не стыдно врать? - не выдержала Валентина Дмитриевна. - У меня же в журнале записано!
- Я не вру, - ответил Лёша. - Если бы это действительно было задано на дом, я бы выучил…
- Ох, Лёша… - Валентина Дмитриевна смотрела на него почти с восхищением. Потом оглядела группу: покрасневшую Инну, внимательно смотрящего в окно Гектора, Костю, ковыряющего ногтем стол.
Зазвенел звонок.
Все сидели, не двигаясь. Сонная апрельская муха ползла вверх по стеклу, но срывалась, падала и снова ползла вверх.
Все молчали.
Валентина Дмитриевна закрыла журнал.
- Ну а Байрон? - устало спросила она. - Байрона я вам на следующий урок задала? Или я про него сегодня вообще не рассказывала?
Лёша Казаков смотрел на Валентину Дмитриевну светло и чисто. Ей стало даже не по себе от этого его взгляда, и она снова заглянула в журнал.
- Лёша, - тихо сказала Валентина Дмитриевна, - я не пойду с тобой к директору, Лёша… Это не поможет… Но я скажу одну вещь, скажу сё в присутствии твоих товарищей… В те времена, когда я училась в школе, после такого случая ты бы не был больше комсоргом, Лёша… Всё. Идите…
- Валентина Дмитриевна! Я совсем не виноват, что вы не задавали Шелли, - ответил Лёша.
Двинулись разом стулья.
Ах, Байрон, Байрон…
8
Костя Благовещенский жил в пятиэтажном доме на улице Рижской, где тряслись и звенели трамваи, по обе стороны рельсов росли хилые деревья, вокруг дымили заводы - их трубы торчали на горизонте, как восклицательные знаки, указывающие, что именно здесь проходит та самая невидимая линия, где земля якобы сходится с небом. Костин район, хотя и не считался окраиной, почему-то удивительно напоминал пригород. Сразу за домом начинались поля - зимой белые, летом зелёные, осенью жёлтые. Туда ходили гулять с собаками, там шатались на ветру подозрительные постройки, оттуда по утрам доносились хриплые петушиные крики. Жил Костя на первом этаже, поэтому окна в его квартире почти вся время были прикрыты плотными тюлевыми занавесками. Только когда шёл дождь. Костя распахивал окна и сидел на подоконнике, наблюдая, как пенятся лужи, как рычат водосточные трубы, как прижимаются к стенкам, боясь замочить лапы, кошки, как голуби сидят на карнизах и печально качают головами.
Костин отец, в прошлом капитан танковых войск, а ныне смотритель теннисных кортов, был ещё и большим радиолюбителем. В комнате стояли гигантские, похожие тумбы для постельного белья магнитофоны, в специальных застеклённых шкафах прижимались друг к другу жестяные банки с записями. Плёнка тоже была не простая - чёрная, в красных цифрах, как в каплях крови. Её приносил отцу сотрудник какого-то НИИ, завсегдатай теннисного корта.
Записи были самые разные. Костя путался в плёнках, часто ставил наугад. Одни раз зазвучал оргáн невиданной чистоты, силы и мрачности. Костя замер, где стоял. Казалось, что нет ни стен, ни потолка. Костя головой задевал облака, смотрел вниз, прогоняя ресницами птиц, видел леса и реки, но взгляд не останавливался, и Костя видел черноту земли, видел огненное ядро, потом снова черноту и снова голубое небо…
Когда оргáн умолк, Костя дрожащими руками снял с магнитофона катушку.
"Плач вселенной" - было нацарапано иголкой на катушке.
- Выключи ты это, - говорила Косте мать, когда возвращалась вечером с работы. Она была преподавательницей русского языка в политехническом институте. - Выключи и приходи на кухню ужинать…
Где отец, мать не спрашивала. Она кормила Костю невкусным ужином, а потом они пили чай, и, выпив чашку, мать начинала курить, и сизый дым устремлялся к потолку. Сидеть задумчиво на кухне мать могла часами.
- А? Что? - спохватывалась она, когда Костя осторожно трогал её за плечо.
- Ужо половина десятого… - говорил Костя.
Мать начинала убирать со стола, а Костя уходил в комнату учить уроки. Если приходил отец, Костя перебирался с учебниками на кухню.
Кроме них, в квартире жила Костина бабка с материнской стороны - маленькая беловолосая старуха, похожая на мышку. Странной кличкой наградил Костя свою бабку - "Достоевщина". "Преступление и наказание" Костя прочитал необыкновенно рано - в тринадцать лет… Потом он сразу начал читать "Братьев Карамазовых".
Мать вздыхала, видя в глазах у Кости эти книжки.
- Ты хоть но ночам не читай, - просила она. - Глаза испортишь. Я уж не говорю о психике…
Если Благовещенские принимали гостей (что, впрочем, случалось редко), гости настораживались, когда Костин отец вдруг спрашивал: "А что, Достоевщина ужинала уже?"
Бабка обычно целыми днями сидела у себя в комнате. Но как призрак, у которого есть часы, в одно и то же время, три раза в сутки, появлялась она на кухне, зажигала конфорки, что-то жарила на толстых чёрных сковородках, потом уносила дымящиеся сковородки к себе в комнату. Костин отец называл эти кухонные посещения химическими атаками.
Ни мать, ни отец не помнили, из-за чего они поссорились с бабкой. Бабка, должно быть, тоже не помнила. В комнате у бабки стояла этажерка со старыми книгами, которые, как языками, дразнили Костю сафьяновыми закладками. По стенам внесла потрескавшаяся финифть - голубоватые голландские пейзажи с мельницами, фарфоровые блюдца и даже картина, писанная масляный красками - гордая-прегордая голова лошади. Называлась картина "Фаворит". Висели по стенам и фотографии в кожаных рамках. На одной фотографии гимназистка в чёрном платье с белым воротничком, с головой чуть повёрнутой влево и взглядом любопытным и живым напоминала Косте Леночку Нифонтову, которую он очень ясно себе представлял, - такую тоненькую светленькую девушку, бегающую по коридорам и грациозно делающую книксены. Одни раз она даже приснилась Косте. И подпись под фотографией в кожаной рамке была такая же старинная и смешная - Алиса Алябьева. Странно было Косте вспоминать, что у бабки его такое сказочное имя, что была она когда-то гимназисткой, может, тоже царапала гвоздиком на мраморном бюсте Ломоносова…
Иногда Костя уходил на корты к отцу - они находились недалеко от дома, обнесённые ржавой железной сеткой, - и смотрел, как теннисисты в белых шортах и теннисистки в белых юбочках, распускающихся на ветру, точно лилии, машут ракетками, прыгают, бегают, ловко отбивают мячики, стучат недовольно ракетками об землю, если промахиваются. Отец обычно находился в маленьком деревянном домике, где был письменный стол, заваленный радиодеталями, вился канифольный дымок над паяльником, а вдоль стен, сдвинув плечи, стояли шкафы с инвентарём. Теннисисты звали отца Михалычем, часто записывали играть на корты посторонних людей, для чего ставили Михалычу бутылку. Вино отец обычно распивал вечером в своём продуваемом насквозь смотрительском домике вместе с Семёновым - владельцем близлежащего незаконного курятника. Мать видела Семёнова один раз. Она сказала отцу: "Теперь я поняла, до чего ты докатился…"
Отец ответил:
- Завтра в шесть утра мы устраиваем на корте петушиные бои. Семёновский петух - главный фаворит. По этикету все зрители должны прийти с жёнами… Я тебя разбужу?
Мать ушла в другую комнату.
- Я пошутил, - засмеялся отец. - Никаких боёв но будет. Семёновский петух пока не в форме… У него повреждён гребень!
Мать молчала.