11. Stylо
Елена – Stylо – наслаждалась в этот вечер тишиной и покоем в своей респектабельной квартире, в которой каждая деталь рассказывала о том, что здесь живет независимая и благополучная женщина. Она – Stylо – курила в полумраке сгущающихся сумерек, ей было так хорошо, что было лень встать и включить свет. Она одна, вспоминала, вернее, перебирала воспоминания, как лоскуты на заплатку. Вспоминала о том в ее прошлом, что могло бы натолкнуть ее на создание триллера. В ее сознании мелькали зримые картинки прошлого. То это разъяренное от злобы лицо завуча, то страшное воспоминание о том, как она тонула, то школьные воспоминания о первой любви и то, как ее любимый мальчик отворачивается от нее и уходит с одноклассницей, оставив ее одну на пирсе.
Когда удается извлечь что-то из глубины памяти, подобрать со дна интересные пестрые камушки воспоминаний, что-то важное для себя зачерпнуть, она глубоко затягивалась ароматной сигаретой. Stylо – Елена, пожимая плечами и стряхивая пепел, словно отбрасывала негодные для дела воспоминания, как отбрасывают в примерочной бутика не подошедшую вещь. Наконец она задумчиво произнесла самой себе:
– Что-то меня сегодня тянет на комедь. Или финита ля комедь!..
Нет, ну ведь что-то такое жуткое было… Ах… Да, да! Вот что было! Припомнила Елена еще одну историю. И вот уже, диктуя самой себе, стала набирать новый текст прямо в окне браузера, медленно, наполняясь драйвом увлечения новой темой. По мере того как Елена писала и набирала текст сценария, события начала восьмидесятых становились для нее все ближе и отчетливее.
Лето, день. Квартира и одновременно мастерская Милы – художницы и близкой подруги Елены, обеим 25–30 лет. За окном июльское лето тридцатилетней давности. Дикая смесь предметов искусства и вещей из обихода весьма неравнодушной к своей внешности молодой женщины царит в этом интерьере. На гипсовых головах Диогена, Цезаря и Сократа – шляпки Милки. В драпировки натюрморта случайно вкрапливается и ее лифчик, и что-то еще из деталей ее одежды. Валялись рядом и дорогие изящные туфли на тонких каблуках. Кругом были разбросаны издания по изобразительному искусству. И кое-где понравившиеся картины заложены, как закладками, игральными картами. В общем – в интерьере несколько колод карт, беспорядочно разбросанных, были важными судьбоносными метками, смысл которых был ясен только самой хозяйке. Словом, это был устойчивый, хорошо обжитый богемный беспорядок, в котором сама Милка, подружка Елены, чувствовала себя как рыба в воде. В этот момент, когда зазвонил телефон, стояла за мольбертом и писала новую картину.
Елена, словно подгоняя саму себя, диктовала себе уже не шепотом, а вслух с почти актерским придыханием:
– Мила, художница 25 лет, в тот день писала натюрморт с вазой, с увядшими, сухими бесцветными розами – в самом плачевном виде. Но на ее картине они преображались в роскошный букет пышных и сочных роз на картине моей подруги Милки. Да… Лучшая подружка тех лет… И как это жизнь нас разбросала?! – начала свои воспоминания Елена.
Тогда я была замужем… Ну да, во второй раз. Муж был старше меня на 25 лет. Оба мы – и он, и я – были заняты творческой профессией – прозаики. Чтобы ничто не отвлекало от работы, снимали комнату в коммуналке, где и писали по очереди, чтобы не мешать друг другу.
В тот день я шла туда, но душевное состояние было весьма далеко от… рабочего.
Как это все началось? Ах, да… – И Елена продолжила печатать: – Натура, день, летняя Москва. Молодая красивая Елена идет по закоулкам Москвы к тому дому, откуда она позже позвонит Миле. Елена печальна и задумчива.
Интерьер коммуналки. Елена идет в свою комнату, в которой они с мужем по очереди пишут свою прозу. Елена раскладывает тетради, белую чистую бумагу, пишущую машинку и прочее, но работа явно не клеится. Она все время куда-то далеко улетает в своих мыслях. Наконец встает и решительно направляется к висящему на стене допотопному телефону в коммунальной квартире.
В квартире Милы, обустроенной как мастерская, раздался телефонный звонок. У Милы руки в красках. Чтобы не испачкать аппарат, она ухищряется, прихватив какую-то тряпицу, все же ухватить трубку, но запутывается в телефонном витом шнуре, все же невозмутимо продолжая беседу по телефону. Это забавно – этакая дань памяти и нежности бытовой технике ушедших времен. Наконец все сложилось: телефонная трубка у уха Милки, палитра с красками на столике. Правда, карандаш "Koh-i-Noor" по скверной студенческой привычке зажат в углу губ, как сигаретка, но тем не менее Мила отчетливо произнесла:
– Алло? Ленк? Привет! Ты где? А… на Рощинском? Понятно. Сегодня твоя очередь ваять "нетленку"? А Вадик? А он, стало быть, дома? Ага. Да, я тоже… ваяю. Завтра хочу в салон сдать. Да… пишу увядшие розы. Ну, разумеется – увядшие никому не нужны! Никто не купит. Но они увяли, а я пишу воспоминания об их цветении. Реанимирую!
А что это у тебя голос такой? Да… тревожный какой-то. Ты как? Приехать? Прямо сейчас? Куда? В ту коммуналку на Рощинском? Ну конечно, если совсем край! Да фиг с ними, с розами. Не погоди… ты что? Ленка? Ты плачешь? Да, приеду, конечно! Захватить карты? Срочно погадать?
После последних фраз Мила начинает "складываться" в дорогу, не прекращая разговор с подругой по телефону, что крайне затруднительно, учитывая, что провод телефона весьма ограничивает движение. Выдергивает из натюрморта лифчик. Натягивает на себя что-то из одежды. Отбрасывает то, что не подошло, и так ее поношенные джинсы оседают на голове Сократа. Милка почуяла, что подруга, обычно рассудительная и немного даже слишком сдержанная, сейчас очень нуждается в поддержке:
– Да раскину карты, конечно! Эк тебя скрутило! Ну все! Хорош трепаться-то! Сейчас выезжаю! Потерпи!
Летний приятный вечер в опустевшей на время дачного сезона Москве. Той, прежней Москве – городе переулков-закоулков с непередаваемой "домашностью" и очарованием старинного города. Город для прогулок, бесед, свиданий пешком, чтения стихов на ходу – все то, что теперь и представить трудно в современном мегаполисе. Минуя хаотичную смесь новостроек и старинных по-советски неухоженных двухэтажных развалюх, самодельных гаражей, оставив за спиной торжественно-мрачноватый Донской монастырь, Милка вышла в Рощинский переулок. Купила по дороге в магазинчике кекс к чаю и что-то еще вкусненькое. И вскоре вошла в кособокий московский малоэтажный домик "под снос".
Интерьер грязного подъезда периода восьмидесятых, запах мочи, тухлой капусты шибал в нос сразу же, едва сделаешь шаг вовнутрь. Дверь открылась, и на пороге ее грациозная подруга Елена с темными волосами до плеч. Елена как-то растерянно и отрешенно открыла ей дверь, глядя и на нее, и словно куда-то сквозь нее, сказала:
– Проходи! Да нет же! Не сюда! Комната в конце коридора! Погоди! Дверь закрою! Ну, все! Садись! Слушай! Каюсь, каюсь!
Рассказала, как все было на съемочной площадке на фоне "производственных отношений". Как начиналось с шумов и крупным планом вида сваленных старинных в стиле средневековья декораций. Ее рассказ тек, как отъезд и панорамный обзор места действия на съемочной площадке какого-то фильма, где мелькает много людей, незнакомых лиц. И Милка легко растворилась в рассказе Елены, живо представляя или воображая все, и режиссера – элегантного богемного красавца. Весьма, весьма одиозно-инфернальный, лет сорока – таким представила его себе Милка. Обстановка: декорации и костюмы – "готика", на фоне которой стройная Елена, работающая здесь помощником режиссера, одетая в смелое и яркое летнее мини-платье. Она выглядит как дивный свежий цветок. Те взгляды, которыми они обмениваются с режиссером – выдают их влечение и увлечение друг другом. А потому все воспринималось Еленой тускло-монохромным, отчего кажется, что основное действие в происходящем – это они, а вокруг лишь костюмированная черно-белая массовка. Их взгляды перехватил "палач", курящий в сторонке с табличками: "Не влезай – убьет!" и "Курить запрещено!" и подумал, что будет о чем поболтать на следующем перекуре.
Молчание задумавшейся Елены, как сумрачный микшер, и вот на экране Милкиного воображения возникла темная, пустая та же самая студия. Вдруг свет резко выхватывает сидящего на троне режиссера, потом и Елену, входящую в студию. Такие картинки мелькали в Милкином воображении, когда она слушала рассказ Елены. Режиссер читал вслух Елене свои стихи, сидя в декорациях готического замка. И дальнейший рассказ Елены словно нарушил сон Милки.
– Понимаешь, Милка! Это не роман в истинном смысле этого слова. И уж точно не адюльтер с моей стороны! Это скорее увлечение. Взаимное очарование личностью друг друга, но водоворот эмоций явно поглотил и нас обоих.
И опять, слушая ее, Милка уплывала словно в кадрах какого-то кино своего воображения. И виделось ей, как они бродят по ночной Праге и читают друг другу стихи.
Stylо почувствовала, что ее ноутбук слишком накалился. Она удивилась, потому что ей показалось, что это было мгновенье – она писала, как говорится, на "одном дыхании".
Выключила комп, чтобы и он передохнул, и пошла, окруженная воспоминаниями, заварить себе чай. Согревая пальцы, она крепко сжимала чашку с только что заваренным чаем. Она вспоминала, что же она тогда ей сказала, когда они с Милой вошли в ту тесную комнатенку. "Ах, да! Вот что я тогда сказала!" – припомнила Елена.