Оскорблённый, тот отошёл к окну, задымил "Данхиллом".
Отец заявил, что прибыл в Нелидово по решению… подпольного ЦК, чтобы провести специальный семинар с местной властью. Семинар состоится сегодня в восемь вечера в актовом зале райкома-горкома. Не худо бы и товарищу Апресяну поприсутствовать.
- Ты с какой горы свалился? - не выдержал одной из проживающих вблизи гор национальности рыночник. Его сознанию оказалась не чужда некая примитивная образность. - Где эта подпольная ЦК? Какой семинар? Нет никакой ЦК, разогнали вашу ЦК! Ты где живёшь? Где ходишь?
- Помолчи, Аслан! - махнул рукой Апресян. - Вы много говорите, - обратился к отцу. - Если вы пришли, чтобы пригласить меня на семинар, я с благодарностью принимаю ваше приглашение. Больше ко мне вопросов нет, товарищ… как вас?
- Есть, - вздохнул отец.
- Слюшаю вас, - усмехнулся Апресян.
Отец коротко изложил суть дела.
Апресян снял телефонную трубку, распорядился прислать к нему какого-то Гришу.
Потянулись минуты томительного ожидания.
Говорить отцу, Апресяну, неизвестной национальности рыночному бандиту было решительно не о чем. Но и никак было не разойтись - в такой противоестественный узел завязались доминирующие в обществе силы: недобитая партия (её в данный момент представлял отец), рынок (небритый торговец), связующее звено между властью (перелицевавшейся партией) и рынком - Апресян - коррумпированный мафиозный хозяйственный руководитель, жаждущий приватизации. Ждали Гришу - народ, рабочий класс, во благо которого, как утверждалось, революционно изменялись в стране производственные отношения.
Наконец объявился Гриша, оказавшийся тем самым малым, нёсшим на плече (явно на сторону) членистый новенький глушитель, изъяснявшийся шипящим, как змея или проколотая камера, матом. Каким-то он показался при пристальном рассмотрении дефективным, Гриша, с открытым, как клюв у птицы, ртом, скошенными лбом и подбородком, отчего лицо его напоминало рыцарское забрало.
- Гриша, - сразу же поставил отца в невыигрышное положение коварный Апресян, - мне позвонил первый секретарь нашего горкома, да-да, тот самый, которому ты делал "Волгу", попросил помочь товарищу. Посмотри. Дефицит, сам знаешь, у нас по записи для инвалидов и ветеранов. Товарищ не инвалид и не ветеран. Расчёт на общих основаниях, - повернулся к отцу, - с первого июня по решению трудового коллектива мы перешли на договорные цены.
- Загоняй в угол на третий подъёмник, - бросил Гриша и, не дожидаясь ответа, покинул кабинет.
Отец и Леон устремились следом. В дверях услышали, как Апресян и докуривший свой "Данхилл" торговец гортанно заговорили на незнакомом языке.
Очередь по-прежнему безропотно ожидала, свернув заявления на ремонт в белые трубочки. Рехнувшийся смотрел в свою сквозь окно на небо, уже как Коперник в телескоп. Впрочем, он мог смотреть куда угодно и как угодно: ни победы над неприятельским флотом, ни новой звезды ему было не высмотреть.
- Быдло, - достаточно внятно, чтобы очередь расслышала, пробормотал отец, - проклятое быдло! Сколько можно сидеть, терпеть! - махнул рукой.
Странно.
В кабинете Апресяна отец был как бы чрезвычайным и полномочным представителем несчастного русского народа, томящегося в приёмной, пока два восточных человека обговаривают тёмные делишки. Добившись же чего хотел, вдруг как ракета от пустой ступени, отделился от оставшегося в томлении народа, более того, вздумал его судить.
Каким-то он сделался многоликим, обретший под ногами почву отец. Прежде он был одинаков - подавлен, неуверен, растерян - со всеми: с Леоном, матерью, сантехником, врачом, членом ЦК КПСС, директором Института Маркса - Энгельса - Ленина, однажды вечером смятенно позвонившим ему домой. Нынче же меньше чем за час: вдохновенно-победителен в райкоме-горкоме, вельможно-вымогающ с Апресяном, презрительно-высокомерен по отношению к свернувшей в трубочку заявления на ремонт очереди. Леону открылось, что свободопроницаемый человек неартистичен, высокоморален и скучен, как… Господь Бог. В то время как свободонепроницаемый - эффектен и театрален, как… сатана.
С Гришей отец решил быть народным в самом скверном - партийно-вельможном - понимании народности. Понёс какую-то похабщину с покушениями на юмор.
Гриша сдержанно хмыкал, кривил лицо-забрало.
Липовая отцовская народность осталась невостребованной.
- Мразь! - прошипел отец, когда Гриша уселся за руль, чтобы самолично поставить машину на подъёмник. - Мразь! - Я должен унижаться перед такой мразью! - Гнев изрядно обеднил эпитетами отцовскую речь. - Боже мой, во что превратилась наша страна!
После чего, отринув похабствующую народность, отец коротко проинформировал Гришу, что, если тот сделает всё как надо, с него, отца, помимо оплаты по грабительскому прейскуранту, ещё и поллитра.
Глаза у Гриши, равнодушно нависшего над мотором, потеплели. Лицо-забрало просветлело, как, должно быть, светлели лица под настоящими забралами у настоящих рыцарей, когда прекрасные дамы им кое-что обещали.
- Добро, - обнадёжил Гриша, запустил руки в мотор, тут же и вынес приговор: - Реле залипает. Не проходит ток от генератора, вот и вырубается.
- Ну и? - тревожно выдохнул отец.
- Зачистить язычки, - широко (во всё забрало) зевнул Гриша, показав собственный, обставленный редкими чёрны ми пеньками зубов, язык, уставший зачищаться самогоном, - и все дела. Минутное дело.
Приговор был лёгок, как десятирублёвый штраф вместо отнятия водительского удостоверения.
- Ты там и другое посмотри, - нашёлся отец, - чтобы мне не плакать о поллитре.
- Масло могу поменять, фильтры, - служебно перечислял Гриша, - сход-развал гляну. Чего ещё? Клапана в норме. Приходи через час.
- Ты уж не подведи, браток, нам далеко ехать, - отец незаметно сбился на неуверенно-просящий тон.
"Вот она, наша русская свобода", - подумал Леон.
Гриша не удостоил ответом.
- Мразь! - прорычал отец (далось ему это слово!), когда вышли на воздух. - Власть и водка! Больше ничего этому народу не нужно. Чем тупее, злее, враждебнее к нему власть, тем она ему милей, потому что понятней. А водочка - политика! Водочка - жидкая душонка народа, вот и щупать-щупать его за душеньку! Хорошо ведёт себя, послушненько - снизить ценочку. Не выполнил пятилетний планчик, не собрал колхозный хлебушек - приподнять. И чтобы ничего своего, всё общественное! Чтоб головёнку из нищеты не смел высунуть! Чтоб все мысли: как бы выжрать да ноги с голодухи не протянуть. Вот тогда, мразь, будет слагать песни о мудрой партии. Или какая там будет власть.
- Уже было, - возразил Леон, - да и сейчас продолжается. Водочка, конечно, душенька, но не вся душенька водочка. А главное, нет перспективы.
- Есть перспектива! - трубно, во весь огороженный двор станции техобслуживания крикнул отец.
Если у Гриши глаза всего лишь потеплели от обещанной водочки, у отца - воспламенились белым космическим огнём от решительно никем не обещанной, скорее отобранной, перспективы. Она пьянила отца сильнее водки. Внутри свободонепроницаемости он обрёл непостижимую свободу. Или сошёл с ума. Что было в общем-то одно и то же. Беда стране, где у подлых людей глаза воспламеняются от водки, у образованных - от свободы внутри несвободы. Двум встречным огням по силам спалить мир.
Преследующие мастеров клиенты, убегающие от клиентов мастера на мгновение замерли, как в детской игре, поражённые вестью, что, оказывается, есть перспектива.
- Есть перспектива, - повторил отец уже значительно тише.
- Какая? - тоже тихо, как будто они сговаривались на кражу, спросил Леон.
- Мировая революция! - вдруг завопил отец. - Её просрали, предали, променяли на счета в швейцарских банках! Но они забыли, проклятые ублюдки, забыли, забыли, что… - в голосе отца сквозь праведный гнев прорезались причитывающе-кликушеские интонации.
- Забыли что? - Леон был совершенно спокоен за отцовский рассудок. Свободонепроницаемые люди с ума не сходили. Потому что были сумасшедшими.
- Забыли, что мировая революция - тысячелетняя мечта народа-богоносца! - громко и спокойно возвестил отец.
То было какое-то безумие при ясном разуме. И шансов восторжествовать у него было куда больше, нежели просто у безумия или просто разума.
Присутствовавшие во дворе съёжились, втянули головы в плечи. Они были бессильными песчинками на страшном холодном ветру мировой революции. И, несмотря на либеральное чтиво последних лет, многоротый демократический ор на митингах, свободные выборы, на которых они каждый раз фатально избирали не тех, в глубине души осознавали это, так как были изначально, всем своим существом враждебны труду, не желали признавать, что налаженный, организованный до мелочей быт (без дощатых, продуваемых ветром мировой революции сортиров) есть самая что ни на есть культура, причём наиболее близкая и доступная народу, так как он сам её создаёт (должен создавать) и сам же ею пользуется (должен пользоваться). И не было в их душах Бога, ибо Бог был не только и не столько свободой, сколько трудом, великим трудом, так как иначе не создал бы всё сущее за каких-то жалких семь дней.
Потому-то, знать, никто не возразил отцу: ни вороватые мастера, ни унижающиеся (здесь, а у себя на работе, надо думать, не менее вороватые) клиенты, ни мусульмане, развернувшие возле станции торговлю шашлыками из местного мяса по баснословным ценам. Только крохотный, украдкой писающий у забора мальчик слегка удивился, услышав разом про Бога и революцию. Про Бога ему иногда говорила бабушка. Про революцию - учителя в школе. Но говоря про Бога, бабушка никогда не вспоминала про революцию. Учителя, говоря про революцию, - никогда про Бога.