12
Великий художник
Мартина и Филиппа заперли двери и тут вдруг вспомнили о Бабетте. Волна нежности и сострадания захлестнула их, ведь только одна Бабетта не вкусила своей доли блаженства этого вечера.
Поэтому они пошли в кухню, и Мартина сказала Бабетте:
- Это и вправду был очень хороший обед, Бабетта.
И сердца сестер вдруг исполнились благодарностью. Им пришло в голову, что за весь вечер ни один из гостей не сказал ни слова о еде. Да и сами они, как теперь ни старались, не могли даже вспомнить ни одного из поданных блюд.
Мартина подумала о черепахе. Черепахи в этот вечер никто не видел, и теперь она вспоминалась Мартине как что-то смутное и далекое - вообще, наверно, это было просто наваждение.
Бабетта сидела на деревянной колоде в окружении такого множества разнообразных грязных кастрюль и сковородок, какого сестрам никогда прежде видеть не приходилось. Она была такой же бледной и измученной, как в ту ночь, когда, придя к дому пробста, на пороге лишилась чувств.
Она даже не взглянула на своих хозяек. Ее темные глаза смотрели куда-то вдаль.
После долгого молчания она наконец перевела взгляд на сестер.
- Я была когда-то шеф-поваром в "Cafe Anglais", - сказала она.
- Всем и вправду понравилось, это был очень хороший обед, - повторила Мартина.
И поскольку Бабетта не отвечала, Мартина добавила:
- Мы все будем вспоминать этот вечер, когда ты вернешься в Париж, Бабетта.
Казалось, упоминание о Париже вывело Бабетту из оцепенения.
- Я не вернусь в Париж, - проговорила она.
- Ты не вернешься в Париж? - воскликнула Мартина.
- Нет, - ответила Бабетта. - Что мне там делать? Там никого из них не осталось. Я потеряла их всех, сударыни.
Обе сестры тотчас подумали о г-не Эрсане и его сыне.
- Бедняжка Бабетта! - сказали они.
- Да, их никого больше нет, - повторила Бабетта. - Ни герцога де Морни, ни герцога де Деказа, ни князя Нарышкина, ни генерала Галифе, ни Орельена Шоля, ни Поля Дарю, ни княгини Полины! Их никого больше нет.
Незнакомые имена и титулы людей, которых потеряла Бабетта, несколько смутили сестер, но в словах Бабетты звучала такая трагическая нота, что их сострадательные души восприняли эти потери как свои собственные и глаза их наполнились слезами.
После долгого молчания Бабетта вдруг едва заметно улыбнулась.
- Да и как бы я поехала в Париж, сударыни? У меня нет денег.
- Нет денег? - в один голос воскликнули сестры.
- Нет, - подтвердила Бабетта.
- Но ведь… десять тысяч франков? - испуганно выдохнула Мартина.
- Десять тысяч франков потрачены, сударыни, - сказала Бабетта.
Сестры опустились на стулья. Целую минуту они не могли выговорить ни слова.
- Но ведь… десять тысяч франков? - снова прошептала Мартина.
- Что я могу сказать, сударыни, - произнесла Бабетта с большим достоинством. - Обед на двенадцать персон в "Cafe Anglais" стоил десять тысяч франков.
Сестры по-прежнему не находили слов. Объяснение Бабетты было им совершенно непонятно, но в этот вечер произошло много такого, что так или иначе не поддавалось привычному объяснению.
Мартине вспомнилось, что однажды рассказал друг ее отца, побывавший миссионером в Африке. Он спас жизнь любимой жены старого негритянского короля, и король, чтобы выразить свою благодарность, пригласил миссионера на праздничное пиршество. И только много позже от своего слуги-туземца миссионер узнал, что блюдо, которым он с таким удовольствием лакомился, было приготовлено в честь великого христианского лекаря из мяса одного из маленьких упитанных королевских внучат.
Мартина содрогнулась.
Но сердце Филиппы растаяло. Стало быть, незабываемый вечер будет увенчан незабываемым доказательством человеческой верности и самопожертвования.
- Дорогая Бабетта! - мягко сказала она. - Ты, право же, не должна была отдавать все, что у тебя было, ради нас.
Бабетта посмотрела на свою хозяйку глубоким взглядом, странным взглядом - не было ли в нем капли сострадания, а может, и презрения?
- Ради вас? - сказала она. - Нет, ради себя самой.
Она поднялась с деревянной колоды и стояла теперь перед обеими сестрами. Она словно сделалась вдруг крупнее и выше ростом, и когда заговорила, слова ее оказались под стать ее облику.
- Я великий художник! - сказала она.
И помолчав, повторила:
- Я великий художник, сударыни.
В кухне воцарилось долгое-долгое молчание.
Наконец Мартина сказала:
- Значит, теперь ты всю жизнь будешь бедной, Бабетта?
- Бедной? - переспросила Бабетта.
Она улыбнулась каким-то своим мыслям.
- Нет, я никогда не буду бедной! Я ведь сказала вам - я великий художник. А великий художник никогда не бывает беден, сударыни! Мы получили в удел то, о чем вы, прочие, не имеете понятия.
Старшая сестра в растерянности и смятении еще только пыталась проникнуть в смысл того, что сказала Бабетта, но в сердце Филиппы зазвучали вдруг глубокие, преданные забвению струны. Ведь она когда-то однажды, давным-давно слышала о "Cafe Anglais". Ведь она когда-то однажды, давным-давно слышала имена из трагического перечня Бабетты.
Она встала и шагнула к своей служанке.
Это был долгий-долгий шаг - из одного мира в другой.
- Но ведь все эти люди, которых ты назвала, - заговорила Филиппа, - все эти парижские князья и другие важные господа, Бабетта… Ты же сама боролась против них… Ты же была коммунаркой, Бабетта! Генерал, которого ты упомянула, приказал расстрелять твоего мужа и сына! Как же ты можешь о них сожалеть?
Темные глаза Бабетты встретились с взглядом Филиппы.
- Да, - сказала она, - я была коммунаркой! Хвала Господу и Пресвятой Деве, я была коммунаркой! А люди, которых я назвала, сударыни, были жестоки и безжалостны. По их вине народ Парижа голодал, они притесняли бедняков, они чинили несправедливости. Хвала Господу и Пресвятой Деве! Я стояла на баррикаде! Я заряжала ружья для своих мужчин! Мои руки были черны от пороха, мои башмаки промокли от крови, по которой я ступала. И все же, сударыни, я не вернусь в Париж, потому что там больше нет этих людей.
Она снова застыла, погрузившись в свои мысли.
- Понимаете, сударыни, - наконец сказала она. - Эти люди принадлежали мне, они были моими. Вы, mes petites dames, не сможете ни вообразить, ни поверить, сколько денег было затрачено на их воспитание и образование, но потому-то они и умели оценить мое великое искусство. Я могла сделать их счастливыми. Когда я отдавала им лучшее, на что была способна, я была в силах дать им полноту счастья.
Она помолчала.
- То же самое чувствовал месье Папен, - наконец сказала она.
- Месье Папен? - переспросила Филиппа.
- Да, ваш месье Папен, бедная моя фрёкен! - подтвердила Бабетта. - Он сам мне это рассказывал. Как мучительно, как невыносимо для художника, говорил он, когда его толкают к тому, чтобы он творил не в полную меру своего таланта, и славят его за это. По всему миру, говорил он, разносится вопль, рвущийся из сердца художников: "Дайте нам творить в полную меру нашего таланта!"
Филиппа подошла к Бабетте и обняла ее. Ей показалось, что она прижала к себе мраморную статую, - сама Филиппа дрожала с головы до ног.
Она не сразу смогла заговорить.
И только после долгого молчания, прильнув щекой к щеке Бабетты, прошептала:
- Но ведь это не конец, Бабетта! Я чувствую - это не конец! В Раю ты будешь великим художником, как то было замыслено Господом Богом! О! - добавила она, заливаясь слезами: - О! Какое блаженство доставишь ты ангелам!
Примечания
1
Филипп Меланхтон (1497–1560) - немецкий теолог, ближайший сподвижник Лютера.
2
Пробст - пастор, которому в какой-то мере подчинены другие священники его округи.
3
Королева София (1836–1913) - жена Оскара II (1829–1907), короля Швеции и Норвегии с 1872 по 1905 Г., когда шведско-норвежская уния была расторгнута.
4
Жак Лефевр д'Этапль (1450–1537)французский теолог и гуманист.
5
Bel-esprits (правильнее Beaux esprits) (фр.) - блестящие умы.
6
"Кафе Англе" - самый знаменитый в XIX веке парижский ресторан, расположенный на Итальянском бульваре.
В 1867 г. ресторан принимал сразу трех императоров (так называемый "Обед трех императоров"): царя Александра II с царевичем (будущим императором Александром Ш) и короля Вильгельма 1 Прусского, будущего первого императора Германии.
7
Petroleuse (Фр.) - поджигательница.
8
Гастон Огюст, маркиз де Галифе (18301909) - французский генерал, участник многих военных кампаний, в том числе Крымской войны. Прославился жестоким подавлением Парижской коммуны (1871).