Прапор доворовался до того, что оставил без керосина вертолёт командира. Командир не смог в назначенный час вылететь в штаб округа. После чего было назначено расследование. Прапор скрылся со всеми документами. Через несколько дней его нашли повесившимся в близлежащем лесу. Чуть в стороне обнаружили портфель с документами и посмертную записку. Прапор сознавался в ней в воровстве, а также в том, что не знал, зачем он это делал. Он указал место, где в его сарае спрятаны чемоданы с деньгами, вырученными за керосин, просил выплатить этими деньгами полку задержанную зарплату. Перед тем как повеситься, он зачем-то облил себя из канистры бензином, а может, этим самым ворованным керосином, и развёл под деревом костёр. Так что несчастный, присоединившийся к детям сатаны прапор не только повесился, но ещё и обгорел. Аристархов видел такие трупы на песке в Афганистане. Но чтобы на сосне под Москвой… Такую необычную двойную смерть придумал "сыну" огненный "батька".
Припомнил Аристархов и недавнее бешенство жены, неодолимое её стремление оставить себе всё совместно нажитое ими в Германии имущество, в том числе и подержанный "фордишка". Её запросы в банки: не отложены где, случаем, у мужа марки? В одно прекрасное утро Аристархов вытащил из почтового ящика сразу пять банковских конвертов, адресованных жене.
Последние два месяца он не имел известий о бывшей жене и дочери.
Выручил Тер-Агабабов. Он отвёз Аристархова в Москву в кабинет гражданского замминистра обороны, где имелась ВЧ. Аристархов дозвонился до знакомой секретарши в штабе дивизии. Та сообщила, что немец похоронил жену, увёз Жанну и Динку куда-то в Баварию.
- Спроси, как фамилия немца, найдём в Баварии, - спокойно произнёс Тер-Агабабов.
Аристархов не стал. Зачем искать?
- Хочешь, - предложил Тер-Агабабов, когда по ковровой мраморной лестнице спустились вниз, сели в "вольво", - вернём жену?
Шофёр-джигит врубил сирену, уверенно занял крайний левый ряд.
- У меня такое ощущение, - посмотрел в тонированное стекло Аристархов, - что, пока я болтался по Афганистанам да Германиям, Россия проиграла вторую кавказскую войну.
- Россия много чего проиграла, - задумчиво сказал Тер-Агабабов. - Знаешь почему?
"Наверное, потому же, - подумал Аристархов, - почему и я всё проиграл. Но почему, чёрт возьми? Разве я трус?
- Потому что, - доверительно наклонился к нему Тер-Агабабов, - в России не осталось мужчин. Россия проиграла своего мужчину, ликвидировала его как класс. Выполнять приказы, делать своё дело, сидеть у бабы под юбкой, думать, что от тебя ничего не зависит, - это не значит быть мужчиной…
- Чтобы быть мужчиной, надо воровать? - предположил Аристархов.
Шофёр обернулся, смерил его долгим, ничего не выражающим взглядом.
- Смотри на дорогу, Арслан! - возвысил голос Тер-Агабабов. - Я не ворую, - обиженно добавил после паузы, - я забираю себе то, от чего вы добровольно отказываетесь. Я перестал бы себя уважать, если бы этого не делал. Я не вижу причин, почему я этого не должен делать. Если это не сделаю я, заберёт кто-то другой. Россия в настоящем своём положении недееспособна. Мужчина - это тот, - продолжил Тер-Агабабов, - кто имеет мужество, когда жизнь идёт не туда, сказать: "Так не будет!" - и исправить. Мужчина - это тот, кто говорит: "Вот так будет!" - и делает как надо. Если мужчине приказывают, а он знает, что это плохой приказ, он говорит: "Пошёл ты на… со своим приказом!" Жизнь - это капризная вредная женщина. Мужчина тот, кто берёт её за глотку и подчиняет себе. Вы, русские, никогда так не говорите. Вам говорят: распиливайте боевые корабли, и вы, как ишаки, распиливаете. Вы слушаете всякую сволочь, которую везде давно бы повесили. Вы сами подчиняетесь стерве-жизни, боитесь сделать её такой, какой она должна быть, по вашему мнению. Вы почему-то не живёте так, как вам удобно. Поэтому жизнь у вас делают другие. Только это уже не ваша жизнь. Вы, русские, живёте, как будто вас нет. Вы - воздух, которым дышат, который портят другие. Естественно, - вежливо уточнил Тер-Агабабов, - всё сказанное никоим образом не относится к присутствующим.
Аристархов смутно помнил, что было дальше, такие вдруг нахлынули боль и тоска. Он ощутил себя единственной мыслящей молекулой, несущейся в "вольво" сквозь океан боли и тоски. Несчастнейшей молекулой, потому что на него, как на некую скрижаль, был нанесён генетический код этой самой всечеловеческой русской боли-тоски. Хотя, конечно же, случившееся лично с Аристарховым никоим образом не шло в сравнение, скажем, с Хиросимой, ГУЛАГом или печами Освенцима.
Который уж раз Аристархов переживал мучительное, не без патологической сладости растворение во тьме вселенской боли-тоски.
Первоначально - в Германии - тьма была непроглядна, как смерть. По прошествии же времени в ней, как угольки под пеплом, затеплились два воспоминания. Аристархов как бы со стороны видел себя в несущемся сквозь речное ущелье в водно-золотом божественном облаке-вертолёте с обхватившей его за шею плачущей Жанной. Видел себя, идущего по дорожке германского парка, и Динку, бегущую ему навстречу с криком: "Папа! Папа!" - чтобы он обязательно поймал, подбросил в воздух, прижал к себе, улыбающуюся, машущую ему со скамейки рукой Жанну.
Два произвольных в общем-то воспоминания вытягивали капитана Аристархова из свинцовой смертельной тьмы. Хоть и было непонятно: как могут возвращать к жизни воспоминания о прошлом? Это было всё равно что, замерзая ночью во льдах, отогреваться светом погасших звёзд. Прошлое материально. Всё давно перешло в иное качество. Вертолёт, по всей видимости, сбитый или разрезанный на лом. Гражданка Федеративной Республики Германии Жанна. Динка - ребёнку три года, какая у неё память? - наверное, бежала по дорожке другого немецкого парка навстречу старому лысому немцу, у которого не было сил поймать её, подбросить в воздух, прижать к себе.
Лишь пережитое человеком чистое счастье никогда не переходит в иное качество. Более того, лишь сделавшись абсолютно несчастным, человек может определить моменты чистого счастья в своей прошлой жизни. Из моментов чистого счастья не иначе, подумал Аристархов, сотворено то, что люди называют раем. Всё прочее - ад или в лучшем случае чистилище.
Он не обманывал себя: ему не быть в раю. Но он был счастлив, что ещё в земной жизни заглянул в рай, как в замочную скважину, и увидел там вещи совершенно неожиданные: вертолёт в водно-золотом божественном облаке; бегущую ему навстречу по дорожке германского парка маленькую дочь.
- Разве можно так страдать из-за женщины? - спросил тогда в "вольво" Тер-Агабабов. - Мужчина не должен так страдать из-за женщины!
Велел Арслану притормозить возле ресторана.
Ресторан был огромен и пуст. Аристархов немедленно принял фужер "Смирновской" из заиндевевшей в серебряном ведёрке со льдом бутылки. Ему сделалось не то чтобы хорошо, но тепло. Пока проклятый мир мог согревать воспоминаниями или водкой, в общем-то можно было жить.
- Нельзя ограничивать себя одной-единственной семьёй, - укоризненно покачал головой Тер-Агабабов, - надо, чтобы было три или четыре семьи! Желательно разных странах.
Постепенно ресторан заполнялся людьми.
Аристархов обнаруживал себя то в компании бизнесменов, выпивающих под странный тост: "Чтоб нам весело жилось, елось-пилось и е…!", то танцующим под знойную испанскую мелодию с полной дамой в бриллиантах, нескромно его ощупывающей, то глубокомысленно беседующим с иностранным политологом - советником российского правительства. Этот симпатичный иностранец привёл Аристархову любопытные слова философа Кьеркегора насчёт того, что в экзальтации веры женщина может вплотную приблизиться к Спасителю, в то же время, если женщина падает, она, как правило, падает гораздо грязнее и ниже мужчины.
- Россия - падшая женщина, - сказал советник, ваши правители - сутенёры при ней.
Допивали глухой ночью в келье в обществе охотно примкнувшего к ним круглолицего старлея.
- Тер, ты покупаешь полк? - спросил старлей.
- Нет, - помедлив, ответил Тер-Агабабов, и Аристархов удивился, как спокойно и трезво звучит его голос. Так должно быть, разговаривал в незапамятные времена товарищ Сталин.
- Его, - ткнул пальцем в Аристархова, - тебя и ещё одного. Будет три новых машины.
- Я не продался немцам, - встряхнул Тер-Агабабова лацканы Аристархов, - всех денег объединённой Германии не хватило, чтобы купить меня. Неужели ты… - Аристархов вложил в это "ты" всё отвращение и презрение, на которые только был способен. - Неужели ты думаешь, что сможешь меня купить? Ты - меня?
- Купить? - легко высвободил лацканы из пальцев Аристархова Тер-Агабабов. - Я не собираюсь тебя покупать. Ты, видишь ли, относишься к категории людей, которые счастливы или, напротив, несчастливы совершенно независимо от наличия или отсутствия денег. Таких много среди русских, и в этом тоже несчастье России.
- Что же в таком случае ты мне можешь предложить? - подивился Аристархов проницательности Тер-Агабабова.
Он давно подозревал, что бесконечно сложное в понимании одних оказывалось бесконечно простым в понимании других. Причём это было никак, или почти никак, не связано с умом, полученным образованием и прочими интеллигентскими штучками. Вряд ли Тер-Агабабов читал Достоевского или того же Кьеркегора. Но сейчас, в сущности, повторял великого писателя, назвавшего идиотом князя Мышкина, максимально из всех литературных героев приблизившегося к образу Иисуса Христа.
- Что тебе могли предложить немцы, - ответил вопросом на вопрос Тер-Агабабов, - кроме марок, германского гражданства, в лучшем случае бундесверовского хьюзовского "Апача" - "Ан-64" и неких расплывчатых геополитических идей по части территориального переустройства Европы?