3
После этого ужасного дня Фурманом овладело тоскливое, цинично-наплевательское отношение ко всему окружающему. Работать с читателями ему почему-то больше не поручали, и, тупо отсиживая положенное время среди сонного нагромождения книжных шкафов, он чувствовал, как невидимая библиотечная пыль слой за слоем откладывается в его легких, а кончики пальцев от бесконечного перебирания каталожных карточек словно покрываются сухой коркой.
Заместитель директора Лидия Семеновна, которой с самого начала явно не нравился его не оговоренный с нею, да и вообще довольно туманный "особый статус", неожиданно велела ему заняться оформлением какого-то выставочного стенда, прежде заброшенного из-за ремонта, а теперь якобы срочно понадобившегося. На стенде кем-то уже были наклеены нелепые объемные конструкции из плотной бумаги, и от Фурмана требовалось с помощью пера и туши вписать в соответствующие "окошечки" дополнительную информацию. Задание оказалось не таким уж и простым. Положить стенд на пол не удалось из-за тесноты, и Фурман с двумя девушками кое-как водрузили его на стол, прислонив к задней стенке книжного шкафа и подперев снизу толстыми энциклопедическими томами, чтобы не "поехал". Когда дело дошло до заполнения "окошек", стало понятно, что они слишком глубокие и узкие, и чтобы написать что-то на их "донышке", ручку приходится все время держать на весу в горизонтальном положении. Через два часа напряженной работы у Фурмана безнадежно затекли руки. Буковки, естественно, получались уже не такими стройными и аккуратными, как вначале. По-хорошему, следовало бы на этом остановиться и доделать все завтра, тем более что до конца рабочего дня оставалось уже меньше часа. Чтобы не тратить время зря, Фурман попросил вертевшуюся неподалеку тихую длинноволосую девушку передать это предложение Лидии Семеновне. Но девушка вернулась со строгим наказом: все нужно закончить сегодня. Ладно, огорчился Фурман, раз качество никого не интересует, мне-то что?
Однако вскоре Лидия Семеновна пожаловала с проверкой. Заглянув в последние, действительно уже кривовато заполненные "окошечки", она заявила, что вся работа никуда не годится. Продолжая выписывать буковку за буковкой, Фурман терпеливо начал объяснять, почему качество к концу стало ухудшаться, но был прерван неожиданным вопросом: "А почему ты (так она обращалась ко всем подчиненным) позволяешь себе сидеть, когда с тобой разговаривает человек намного старше тебя по возрасту? Не говоря уже о том, что этот человек – женщина. Видимо, те кто занимался твоим воспитанием, забыли научить тебя правилам культурного поведения в общественном месте".
От столь "изысканной" школьной наглости Фурман, все это время сидевший на стуле задом наперед в рискованной рабочей позе с опорой на две ножки, жестко и с громким стуком приземлился, едва не опрокинувшись. Возможно, он уже очень устал, но ядовитая атака этого несчастного существа его даже слегка насмешила. На секунду он с машинальной готовностью задумался над вопросом, кто и при каких обстоятельствах обучал его правилам этикета. Впрочем, и "человек-женщина", и "общественное место" были настоящими перлами. Очнувшись, он сказал с добродушным упреком:
– Лидия Семеновна! Ну зачем вы так со мной разговариваете? Вы же видели, что я продолжаю работать. Откуда мне было знать, что вы собираетесь что-то со мной обсуждать? Может, вы просто шли мимо и остановились на секунду. Если вы хотите присесть – пожалуйста, вот свободный стул. Я не понимаю, зачем вокруг этого разводить такие сложные церемонии. Возможно, вы правы, и я чему-то так и не научился у своих воспитателей. Хотя на самом деле я не думаю, что с моими манерами все так уж плохо. Неужели вы правда считаете, что при вашем появлении я должен был немедленно бросить срочную работу, которую вы же мне и поручили, и встать перед вами по стойке смирно? Мы ведь вроде в библиотеке, а не в армии. И, кстати, почему вы всем нам "тыкаете", хотя мы вежливо обращаемся к вам на "вы"? По-моему, это никак нельзя назвать "культурным поведением в общественном месте"…
Тихая девушка, которая прислушивалась к их разговору, для виду разыскивая что-то на соседних стеллажах, давно уже стояла с испуганно открытым ртом. Сама Лидия Семеновна смотрела на Фурмана сверху вниз (видимо, это был редкий для нее ракурс, учитывая ее рост) со странным выражением, которое из-за сильно увеличивающих стекол очков можно было принять за спокойное охотничье любопытство.
– Продолжай-продолжай! Я с интересом тебя еще послушаю. Ты говоришь довольно неожиданные для меня вещи. Очень хорошо, что ты наконец решил раскрыться перед нами и мы можем понять, что ты за человек. Ведь до сих пор ты в основном только молча улыбался. И мы все гадали, что же за этим может скрываться. Но должна при знать, что улыбка у тебя хорошая.
Фурман решил, что надо немного сбавить тон.
– Лидия Семеновна, я совершенно не собираюсь с вами ссориться. Просто мне стало обидно, когда вы не глядя назвали все сделанное мною "халтурой", да еще и несправедливо отозвались о моих воспитателях. Я во обще очень не люблю халтурить – так уж меня воспитали. Поэтому я работал честно, старался, делал что мог – и если оценивать результат моего труда объективно, то бóльшая часть получилась нормально и даже хорошо. Я пытался вам объяснить, почему некоторые места вышли хуже, но вы даже не стали меня слушать. Если вам не нравятся какие-то конкретные детали, то их легко можно переделать – я готов, тут нет никаких проблем! Хотя лучше сделать это завтра, на свежую голову, как я вам уже предлагал. Кстати, о "халтуре": официально наш рабочий день закончился почти час назад, но я остался по вашей просьбе, чтобы доделать все сегодня, пусть и в ущерб качеству из-за спешки. Могу сидеть здесь хоть до полуночи, если надо…
Однако Лидия Семеновна оказалась опытным и чрезвычайно выносливым спорщиком-скандалистом. Слово за слово, один запальчивый аргумент за другим завели этот разговор очень, очень далеко. Бедная девушка, которую она в какой-то момент привлекла в свидетели своей хитрой правоты, теперь смотрела на Фурмана со злым осуждением, как на опасного возмутителя спокойствия, покусившегося на основы. Но и они его сильно недооценили: в конце концов, когда в окопах начало происходить уже что-то похожее на братание изможденных противников, он сказал им, что увольняется. С завтрашнего дня. Как это?! Они еще долго не могли поверить, что он это вправду сделает. Пытались доказать ему и себе, что это невозможно по самым разным причинам – юридическим, моральным, финансовыми просто человеческим. Пытались ему угрожать, а потом стали извиняться за свою грубость и жестокость. Но было уже поздно. Он написал на имя директора заявление об уходе по собственному желанию по причине неразрешимого конфликта с коллективом и…
Свободен, о боже! Свободен!
Дневниковая запись Фурмана на отдельном листке
27 декабря 1976
Последнее время мне часто кажется, что действительно жизнь моя глупа и легка до отвращения и удивления и является она сплошь проявлением какой-то придуманности и психопатства: все эти безработности, отказы от институтов, споры со старушками и бабками (может быть, я и впрямь упоминал Маркса, когда ругался с Лидией Семеновной в библиотеке, – не помню четко)…
Охотники на привале
Осенью уже почти угасшая мечта Фурмана о дружеском эпистолярном общении получила неожиданное развитие. После его возвращения в Москву сразу с десяток "товарищей" вдруг захотели вступить с ним в переписку, а вскоре "эпистолярная эпидемия" охватила и часть его московского круга. Теперь он получал и отправлял по два-три письма ежедневно, и чаще всего это были не какие-то коротенькие записки, а многостраничные послания, полные изощренной словесной игры, взаимной воспитательной заботы и изысканных лирических наблюдений. Над некоторыми своими письмами Фурман проводил по нескольку дней и ночей, и это время казалось ему лучшим в его бессмысленно утекающей жизни.
Нередко переписка была намного увлекательнее, чем реальные встречи и разговоры. За эту осень у него дома "с ответными визитами" перебывало немало гостей из Карелии. Принимая на своей территории и без того немногословных северян, мгновенно оглушаемых и подавляемых его огромным родным городом, он ощущал странную раздвоенность. Их полугодовая общая жизнь, внутри которой они были важны друг для друга, стремительно превращалась в обычные, ни к чему не ведущие воспоминания, и точки живого соприкосновения с каждым из гостей приходилось нащупывать чуть ли не заново. Но попытки Фурмана завязать "серьезный разговор" по большей части оказывались совершенно неуместными – для провинциалов поездка в столицу на пару-тройку дней была захватывающим приключением, которое требовало от них особой сомнамбулической сосредоточенности, и обычно к вечеру они уже просто валились с ног от усталости. Ждать от этих бедных затерянных путешественников какого-то "глубокого общения" было глупо, совсем не за этим они приезжали, но Фурман все равно каждый раз испытывал разочарование.