Застолье готовилось в самой большой и, как помнил Фурман, довольно неуютной комнате, которую все домашние по инерции продолжали называть "детской". Раз или два ему случалось ночевать в ней, и из-за своей несоразмерно вытянутой формы (при высоком потолке и единственном окне в дальнем торце) она всегда напоминала ему пустой вагон. Но теперь эти недостатки обернулись преимуществами, потому что составить в один ряд такое количество столов можно было только здесь.
Сам Вова, как показалось Фурману, внешне почти не изменился. Он снова отрастил длинные волосы и смешно закладывал непослушную боковую прядь за ухо, чтобы не лезла в глаза. Заметнее стали удивленные поперечные морщины на его лбу. И сутулился Вова вроде бы еще сильнее, чем раньше. Но взгляд его круглых карих глаз остался прежним – тоскливо-скучающим. Он со знакомой мягкостью пожал Фурману руку и представил его сидевшим рядом друзьям как своего брата, не уточнив степень родства. Фурман увидел в этом неожиданное проявление тепла, но сразу после этого Вову что-то отвлекло, а его друзья посматривали на новоявленного "брата" с какой-то странной хитрецой (может, из-за его "прилизанного" вида – сами-то они были в джинсе и в свитерах).
Наконец Фурмана познакомили с Вовиной женой. Звали ее Светлана, и выглядела она совсем еще девчонкой, хотя и уже слегка потертой жизнью, – светловолосая, худенькая, с голубовато-бледным неулыбчивым лицом. Фурман обратил внимание, что Вовка обнимает ее при всех как-то слишком уж бесцеремонно, "по-свойски". Но Светлане это, похоже, нравилось. А их приятели, бесстыдно глядя на них, посмеивались и выкрикивали что-то азартное.
Почувствовав себя лишним, Фурман решил поближе рассмотреть несколько Вовиных работ, висевших на стенах. В основном это были мрачновато-карикатурные гротески с легким налетом "сюра": горящие дома, воинственные вурдалаки с окровавленными топорами, распятый Христос, какие-то чиновники в современных костюмах, соблазнительные женские тела, скелеты, виселицы, стаи ворон, купола с крестами… Цвет использовался довольно примитивно, но ведь Таня не раз со смехом убеждала Фурмана, что Вовка дальтоник. Тем не менее рисовальщиком он был неплохим. И художественное училище бросил, видимо, напрасно.
Столы еще продолжали накрываться, поэтому Фурман перешел к изучению содержимого немногочисленных книжных полок. Отметив для себя толстый иностранный альбом Босха и "Бойню номер пять" Воннегута (вырванную из журнала и аккуратно переплетенную – обязательно надо будет попросить почитать), он потихоньку приблизился к тому предмету, который бросился ему в глаза, как только он вошел в комнату: в полупустой книжной полке справа от двери была выставлена черно-белая фотография обнаженной женской груди. Ни головы, ни рук – только два выхваченных вполоборота летящих, сияющих, с неповторимой нежностью изогнутых конуса… Ошеломленный Фурман сразу решил, что это Светлана (с Вовки бы сталось!), но потом увидел внизу меленькую печатную строчку – оказалось, что это страница из известного польского фотографического журнала. Выдохнув, он вдруг подумал: а как же Светлана относится к этой "сопернице"? Почему она ее терпит? "Богемные нравы"? Или Вовка здесь полноправный хозяин?.. А может, это просто красиво, неуверенно предположил он. Действительно, отрицать искусство фотографа было невозможно: никакой вульгарности, лишь точное, прицельное любование прекрасной природой. Что ж, если Светлана это понимает, значит, она намного более сложный человек, чем кажется, и Вовке можно только позавидовать… Устыдившись своей первой, вполне варварской реакции, Фурман смущенно потянулся к Босху, но в этот момент всех пригласили к столу.
Заботливая Таня нашла Фурманов в толпе гостей, медленно заполняющих комнату, и помогла им сесть на почетные места, поближе к новобрачным и их родителям: "Мы ведь, чай, не самые дальние родственники, а, теть Бась? Сашка, ты чего там жмешься? Давай, садись скорей, пока тебя тут вообще не затоптали!.."
Когда общий гул стал понемногу стихать и торжественное застолье вот-вот должно было начаться, Вова со Светланой, севшие, как положено, во главе стола вместе со своими родителями (со стороны Светланы присутствовала только ее слезливо-взволнованная, нескладная мама, которая работала продавцом в продуктовом магазине), вдруг решили, что им будет намного лучше, если они окажутся в окружении своих друзей. Они уже поднялись со своих мест, но из-за тесноты пока не могли никуда двинуться. Родители хором начали убеждать их отказаться от этого неправильного, по-детски своевольного и явно неуважительного по отношению к ним, да и ко всем гостям, шага. Светлана заколебалась, но Вова велел ей никого не слушать и пересаживаться, на ходу меняясь с кем-то местами. Дядя Арон и тетя Полина все резче выражали свое разочарование и возмущение Вовиным поведением. Стоя к ним спиной, Вова грубовато подгонял Светлану и объяснял своим друзьям, что они должны сделать, чтобы пропустить их. Дядя Арон зачем-то тоже поднялся из-за стола, призывая Вову вернуться и не позорить родителей. И тут Вова посмотрел на него тяжелым взглядом и холодно сказал: "Если ты хочешь, чтобы дальше все было нормально, просто сядь на свое место и заткнись". Все, кто это услышал, опешили. Даже Вовины друзья смутились. Всегда очень сдержанная тетя Полина разом осела на свой стул и в отчаянии всплеснула руками: "Ох! Вот этого я и боялась… Вы все испортили!.." Дядя Арон нервно искал свой пиджак, собираясь уходить. Безумный скандал удалось притушить лишь благодаря вовремя подлетевшей Тане: папа, не выдумывай, никуда ты отсюда не уйдешь, пожалуйста, я тебя прошу, сядь на свое место и ничего ему не отвечай! А вы пересаживайтесь побыстрее!.. Вовка, заткнись! Так, не обращайте на него внимания, это только слова! Да какая вам разница, пусть делают, как им хочется, в конце концов, это их праздник, – сопротивление бесполезно, вам же будет хуже…
В результате свершившихся тектонических перемещений Светлана оказалась прямо напротив Фурмана. Взгляд у нее был вызывающий. Бабушка Нина, которая всего пару дней назад приехала из Покрова и к тому же не очень хорошо слышала, спрашивала своего любимого внука, растерянно вертя головой: "Вовуня, да что это с тобой такое происходит?.." Дядя и тетя отводили глаза, пытаясь проглотить очередную смертельную обиду. Ах, как все это было до ужаса знакомо и понятно Фурману… И Боре, и маме, которая мучительным усилием удерживала слезы… И только папа делал вид, что ничего необычного не случилось и все идет как надо. Выдавало его побагровевшее лицо – наверное, давление резко подскочило. "Неужели он и вправду настолько безнадежен?.." – с брезгливым сочувствием подумал Фурман, поймав злобную "понимающую" ухмылку Бори. Но Вовина безжалостная решительность ему тоже очень не понравилась.
С другого конца стола, где все были заняты своими разговорами и ничего не заметили, но уже устали ждать сигнала к началу пиршества, пришла волна веселого недовольства. Самый бойкий из сидевших там родственников взял на себя роль тамады, и праздник наконец покатился своим чередом. Банальные тосты и пожелания благополучия звучали почти без перерывов, изредка перемежаясь неожиданно искренними признаниями или смешными воспоминаниями. Особенно отличилась Таня, которая, как все это почувствовали, и вправду очень любила своего непутевого "братишку". Сдавленную "отпускающую" речь дяди Арона свидетели предыдущего ужасного эпизода слушали с мучительным ожиданием какой-нибудь моральной провокации, нервного срыва, скандала. Но дядя справился с собой, и все с облегчением выпили свои рюмки до дна, а Таня подошла к нему сзади, обняла и утешительно поцеловала в седой висок.
После перехода от закусок к горячему общение стало рассыпаться на отдельные, гудящие о чем-то своем группки. В какой-то момент "молодежь" дружно отправилась курить на лестничную площадку, а потом все опять разбрелись по разным помещениям. В Вовиной комнате стало посвободнее, и Фурман, прихватив с собой Босха, пересел в кресло.
Неподалеку за столом вскоре завязалась бурная беседа об искусстве. Вели ее двое: бородатый косноязычный художник в толстом свитере ручной вязки и – как он сам отрекомендовался – "простой человек и давний поклонник Володькиного таланта". Фурману этот слегка шепелявый "поклонник" с раскрасневшимся лицом, глубокими залысинами и честными голубыми глазками поначалу очень не понравился. Но его неожиданно остроумная, хорошо организованная речь да и молчаливые ухмылки некоторых зрителей (видимо, хорошо его знающих) говорили о том, что простодушие – это всего лишь умело используемая маска в очередной плутовской игре на публику. Цель интриги оставалась неясной, и, хотя в дискуссии был явный переизбыток пафоса, Фурман, захваченный босховскими кошмарами, одним ухом все же продолжал следить за ее ходом.
Через какое-то время спорщики безнадежно увязли в произвольно толкуемых ими терминах и почему-то решили обратиться именно к Фурману, как к третейскому судье, с неким подковыристым "искусствоведческим" вопросом. Вероятно, они собирались просто посмеяться над ним. Но он сумел ответить вполне разумно – может быть, даже слишком разумно, потому что после этого их спор утратил всякий смысл. Бородатый художник с одобрительной усмешкой покачал головой, а артистичный плут восторженно завопил: "Ого! Устами младенца!..", демонстративно пожал Фурману руку и потом еще похвалил его Вове, когда тот ненадолго появился в комнате. Впрочем, Вовка отнесся к этому спокойно: мол, ничего удивительного, Сашка у нас еще в детстве был голова. У Фурмана мгновенно сложился иронический комментарий к этой фразе, но он некоторое время сдерживался, оттачивая форму и прикидывая, не окажется ли его вылазка слишком наглой.