Вдвоем они быстро дотащили добычу до ветлы, оглянулись и обомлели: изумрудно-зеленое с желтым, янтарным брюхом тело щуки по-змеиному извивалось в траве на добрых двадцать шагов и, не кончаясь, уходило с песчаного берега в воду. Но самое страшное - по заливу в разных местах раздавались мощные всплески, вода там ходила круговыми волнами, бурлила, а у кустов пенилась - весь залив был заполнен этой щукой, голова которой с серебряной в глубине пасти блесной устрашающе свистела, а чешуйчатое изумрудное тело послушно тянулось за рыболовами, хотя оно, такое мощное, одним сокращением могло бы отбросить смельчаков или, как удав, задушить их в своем объятии.
- Стой! - крикнул Парфенька и стал сматывать леску, сближаясь со своими помощниками.
Витяй впереди, Голубок за ним опасливо держали вздрагивающее прекрасное чудовище и с надеждой ждали Парфеньку.
- Вот это организм! - сказал Витяй озадаченно.
- Да-а, скотина страшенная. - Голубок нервно зевнул. - Отъелась на наших утятах. Только это не Лукерья, ту Бугорков видал, она меньше.
- Что за Лукерья? - осклабился Витяй. - Вы уж ей и кличку успели дать?
- Не кличку, а имя. - И Голубок рассказал, в честь кого была названа щука. Не эта, а другая, которая Лукерья. А может, эта сама Лукерья и есть, Бугорков спьяну разве разглядит.
В двух шагах от них Парфенька остановился, поставил катушку на тормоз и, приказав следовать за ним, пошел вокруг ствола ветлы - тело щуки яркими толстыми кольцами наматывалось на ствол у корней. Сделав четыре круга, Парфенька сел, не выпуская из рук удилища и не ослабляя лески.
- Передохнем, - сказал он помощникам. - Отпускайте.
- Сорвется, - сказал Голубок.
- Не бойсь. В воде не сорвалась, а тут и подавно. Как вот с ней быть дальше?
- Ну, Лукерья, что с тобой делать? - Витяй опустил голову щуки на траву и сел рядом.
- И я ума не приложу, - сказал Голубок. - Вишь, хайло-то разинула, того и гляди цапнет.
- Задыхается она, - сказал Парфенька жалеючи. - В воду надо. У тебя цистерна заправлена или пустой едешь?
- Пустой, - сказал Витяй. - У водокачки должен залить.
- Заливай здесь, и сунем в цистерну.
- Да мне же в лагерь надо, у них дойка скоро.
- Ничего, подождут. Давай заливай, а мы пока покараулим. В горловину-то она пролезет?
- Пролезет. Она же не толще меня, а я прохожу свободно.
- Тогда заливай скорее, а то подохнет. Дохлая рыба - не рыба. А ее тащить еще неизвестно сколько.
Витяй спустил машину к берегу, закинул в воду заборный шланг и включил насос. Голубок побежал в Ивановку за подмогой, а Парфенька на досуге принялся изучать свою добычу.
III
Это была не просто гигантская рыба, это была сама воплощенная мечта рыболова, его достигнутый безразмерный идеал, изумрудно-янтарный, сверкающий, ослепительно прекрасный в чистом свете июньского утреннего солнца. И Парфенька, облегченно вздохнув, прошептал:
- Хорро-оша-а-а!..
Других слов не нашлось, да и не было их ни в нашем могучем, ни в других, не очень могучих, но разнообразных языках таких слов, которые могли бы выразить, кроме восхищения и озабоченности, сложное отношение к тому, что (вернее, кто) пока не имеет названия. Лукерья - это так, недоумение озорных ивановцев. А вот можно ли ее отнести к щукам, неизвестно. Щукой мы нарекли ее условно и потому, что Парфенька мечтал поймать щуку, ловил ее на щучью блесну, рыба взяла эту блесну, была поймана, и вот мы говорим: щука. А таких тут никогда не было, даже в счастливое время развитого социализма.
Парфенька завороженно глядел на свою добычу и никак не мог решить, что за чудо он поймал. Морда по виду дружелюбная, длинная и красивая, как у лошади, но зубы неприятно частые, в несколько рядов и мелкие, как патефонные иголки. Она одышливо растворяла и захлопывала эти серьезные челюсти, и в глубине пасти вспыхивала серебристая блесна с металлическим поводком, а по бокам пламенели выгнутые ярко-красные лепестки влажных жабер. Вроде и страшная голова, а вроде и красивая. Будто расколотый вдоль слиток, снизу золотисто-янтарный, а сверху изумрудно-зеленый, с большими необычно синими глазами. Эти колдовские глаза, обрамленные черными длинными ресницами, глядели на Парфеньку с чарующим укором, и в их небесно-синих зеркалах он видел свое маленькое отражение: мохнатый заячий малахай с задранным ухом, крошечное лицо, состоящее из одних морщин, и свою фигурку на траве, с торчащими у самых плеч коленками. Такой-то маленький муравей стал хозяином такой большой… нет, не щуки, а, как сказал Витяй, организмы - это значит, рыбы без названия или другого живого предмета жизни.
Вокруг цельнокроеной головы этого организма золотым кольцом сверкал царский венец (у ужей такие бывают), а дальше по мощному, но, в сравнении с длиной, не такому уж толстому (72 сантиметра в обхвате, как потом установили ихтиологи) и равномерному телу шла плотная, как у окуня, чешуя, ярко-зеленая на спине и желтая, с коричневыми крапинками на брюхе.
Примерно в четверти от этой величественной головы по обеим сторонам тугого тела шевелились розовые плавники, похожие на детские ладошки, - каждый плавник из пяти перьев, перья во время движения сходились и расходились, как пальцы, судорожно скребли по мокрой, примятой люцерне, загибались и снова выпрямлялись в упругие прозрачные ладошки, ярко-розовые на зеленой траве, редкостно красивые и бессильные теперь, беспомощные.
Вот и все. Дальше извивалось по траве, почти сливаясь с ней, до самого залива змеиное тело одинаковой толщины, напряженное, сильное, и в заливе все еще бурлила вода, предсказывая ужасающую длину этого тела.
Парфенька вздохнул, глядя, как отворяется и захлопывается со всхлипом иглозубая пасть, и достал из кармана щучий зевник. Он показался сейчас игрушечным, и Парфенька смущенно сунул его обратно. Надо придумать что-то другое.
У берега урчала машина Витяя, засасывая в цистерну воду, со стороны Ивановки слышались людские голоса - это бежали сюда кормачи и птичницы утиной фермы, поднятые по тревоге Голубком.
Парфенька бросил спиннинг, отыскал в траве кривую дубинку Голубка, и дождавшись, когда в очередной раз рыба распахнула пасть, вставил туда дубинку. Убедившись, что пасть теперь не захлопнется, он лег на землю и засунул одну руку между жабер, а другую в зев рыбы, где застряла блесна. Прибежавшие на подмогу две птичницы и два кормача застали его лежащим, но он уже отцепил блесну вместе с тройником и осторожно вынимал окровавленные руки из пасти чудовища.
- - Батюшка ты наш!.. Царица небесна матушка! - завопили пожилые птичницы. - Сгубил ты свои золотые рученьки, избавитель наш Парфенюшка, пролил ты свою горячую кровушку на сыру земелюшку ранним утречком…
- Это не моя, - сказал Парфенька, поднявшись и вытирая руки пучком травы, - это ее кровушка, блесной проткнул, сейчас уймется. - И стал сматывать остаток лески на катушку спиннинга.
- Да как же ты вынул такое чудо, свет Парфенюшка? Да откуда взялась у тебя силушка?!
Квадратный рябой кормач в распущенной рубахе и мятых штанах, заправленных в резиновые сапоги, топтался возле рыбы и тяжко вздыхал. Потом толкнул локтем молодого сивого напарника:
- Это ж надо, ити его мамушку, крокодила обротал! Скажи, Степк? Это ж не Лукерья, та меньше сажени была, сам видал. А? Тут же одна морда, не дай бог приснится…
- Да-а, - сказал Степка. - Вон голова-то у него какая.
- У кого?
- Чего?
- Голова-то.
- А-а, голова-то. Да у рыбака-то.
- У рыбака-то?
- Ну. Только это у него шапка такая. Заячья. Дядя, ты головушку-то не застуди ненароком - июль скоро. Гы-гы-гы!..
В другое время Парфенька смолчал бы, а тут не смог: он же торопился из дома, впотьмах собирался, тревожить своих не хотел, вот и надел, что под руку попалось.
- Какой ты умный, парень, - сказал он с печалью.
Тот растерялся, но за него заступился рябой:
- Гляди-ка, какой явился. А, Степк? Змея поймал и нос кверьху.
- А у тебя карточка дырявая, - не поддался Парфенька.
- Истинно так, - поддержали птичницы. - А уж ругатель-то, ругатель… Пьяный ли, трезвый ли, а как зачнет "молиться" - хоть святых выноси. Да все по матушке, по матушке…
- Потому что конопатый, - объяснил Парфенька, махнув рукой.
- Че-во-о?
- Рожа, говорю, у тебя вся в ямках. Будто на ей черти горох молотили.
- Вот я те щас дам горох…
И рябой уже протянул к нему длинные клешни, но был спугнут веселым гудком водовоза: Витяй накачал цистерну и вот подымался от берега сюда. Груженая машина ревела натужно, сердито, и диковинная чудо-рыба задрожала, а потом обреченно прикрыла розовыми веками синие колдовские глаза.
Парфенька зябко поежился: впервые он видел у рыбы веки, да еще с темными ресницами, при синих-синих глазах, которые в спокойном состоянии светлели, становились голубыми. А бужевольник Витяй гудит как оглашенный, того и гляди наедет на нее, раздавит такую-то красоту.
- Куда прешь! - закричал он, махая руками. - Левее бери, левее, вот сюда!
Машина, оставляя на росной траве двойные следы, поднялась к ветле и остановилась, устало урча и попыхивая дымком. Витяй выскочил на подножку и лихо кинул руку к соломенной голове.
- Товарищ генерал, ваше приказание выполнено, бассейн для Лукерьи приготовлен.
- Открывай, - приказал Парфенька и обернулся к птичницам и кормачам: - А вы беритесь за рыбу, сейчас в цистерну станем засовывать.
- Это не Лукерья, - сказал опять рябой. - А в воду зачем?
- Чтобы живая была. - Парфенька взял голову рыбы за жаберные крышки, с усилием поднял. - Ох, тяга-то, господи! Беритесь за мной и вместе потянем.