– Слово имперского офицера! Ну а вы, господа! – вновь повернулся Фома неверующий к застывшим неофитам. – Неужели вы позволите лапше болтаться на ваших ушах? Какая глупость, право!.. На воздух, на воздух отсюда – вот мой вам совет. Здесь дурно пахнет!..
– Мы не нуждаемся в ваших советах, – холодно заметил адепт. – И нечего разводить агитацию. Вас проводят.
Лейтенант, сопровождаемый одним из механиков, поспешил покинуть зал. Адепт же, повернувшись к нашему мичману, заявил без тени сомнения:
– Его нужно убрать.
Мичманенок опешил.
– Прекратите играть в бирюльки, – процедил учитель. – Я повторяю, этого человека нужно аннигилировать – и немедленно. Где угодно – в коридоре, на трапе, в лифте… Дело наше слишком серьезно. Этот сболтнет, я уверен. Принимайтесь.
– Ну, как же можно? – залепетал было мичман, однако библиотекарь так на него зыркнул, что молодой человек тут же осекся.
– Игры закончены, – пояснил адепт с ледяной улыбкой. – Кто не с нами, тот против. Если враг не сдается… Почитайте-ка на досуге Ницше. О, как я понимаю Нечаева! – тихо воскликнул он. – Так действуйте же, действуйте!
Револьвер – обычная офицерская игрушка – покоился в кармане мичмана. И тот решился: пора становиться не мальчиком, но мужем.
Дела никому не было до сгинувшего командировочного – слишком мелка сошка. Мало ли что: он мог оступиться в трюмах или вообще сигануть с борта. В последнее время люди пропадали все чаще. Командиры кораблей иногда подавали списки, знакомясь с которыми Первый флаг-капитан частенько загадочно ухмылялся. Он не заострил свое внимание на промелькнувшей фамилии. Лейтенантишка тут же вычеркнулся со всех довольствий и канул в лету, хотя, по правилам, должно было пройти хотя бы формальное разбирательство. Однако сейчас на Тайную комиссию надвигалась забота несоизмеримо более важная; все прямо или косвенно говорило о том, что в трюмах "Убийцы" назревал самый обыкновенный и угрожающий мятеж. Принялись исчезать механики, отправляющиеся на дежурство. Оружейные каюты второй кормовой палубы кто-то вскрыл самым беспардонным образом – неслыханная наглость! Правда, капразы в кают-компаниях линкора, уничтожая остатки шартреза, досадливо отмахивались от подобных слухов, разносимых стюардами и вестовыми. Их занимали совершенно другие вещи. Несколько особо смазливых приматок выучились "танцу живота" и еще кое-каким трюкам и теперь по вечерам обнажались под "Метаморфозы" Франциуса Глобейна. Появление стриптизерш вызвало настоящий фурор среди комсостава. Поглядеть на шоу прибывали с эсминцев и авианосцев особо заслуженные отпускники. И слушать никто ничего не хотел! Беспечная уверенность в том, что "чумазые" неспособны на ропот, владела всеми, без исключения, электронщиками и штурманами. Угрюмые механики придерживались иного мнения. Но что на самом деле творится за нижними броневыми плитами, никому не было известно. Адмирал в конце концов приказал отправить туда наиболее отчаянных и подготовленных шпионов с микропередатчиками. Для пущей убедительности их осуждали и отправляли в шахты, как преступников, на виду выстроенных экипажей. Все храбрецы словно в воду канули – ни одного донесения. Наиболее осторожные в штабе разведки твердили – это тревожный симптом. Оптимисты из Отдела стратегического планирования предпочитали отмахиваться от соображений разведчиков, аргументируя тем, что ютящимся в трюмах человекоподобным просто не под силу столь сложная организация.
* * *
– Вздор-с! – сердито воскликнул хромоногий командир "Чуда", когда на одном из ежедневных чтений за обедом была высказана мысль о назревающем взрыве. – Учите лучше теорию живучести, господа мичмана!
Командир тотчас озадачил осмелившегося завести об этом разговор паникера новым заданием на тему "Неудовлетворительная защищенность артиллерийских погребов – причина всех неудач англичан во время Ютландского боя".
– Нет, вы только посмотрите на это стадо! – пожаловался Психологу Главврач, приготовляя свой фирменный напиток. Канарейка нахохлилась в углу клетки, и эскулап устал стучать о прутья мясистым докторским пальцем, призывая ее к трапезе. Отчаявшись расшевелить любимицу, он продолжил: – Стадо мечется, сжимаемое со всех сторон дисциплиной и страхом, ютится в крошечных пространствах и радо ощущать хоть какую-то опору под ногами. Но то, что дает природа, оно отбрасывает! Остров и все, что с ним случилось, – ответ на все вопросы нашего бытия. Загадили и утопили! И притом столько тщеславия, Господи Боже Ты мой… Столько гонора! Недавно я слышал, один местный борзописец покончил жизнь самоубийством из-за того, что не напечатали его стишков в газетенке. Они все мнят себя Шекспирами, даже здесь! Вы знаете, коллега, это просто поразительно. Представляю, как Господу Богу интересно время от времени нагибаться к нашему микроскопическому муравейнику. Так и вижу, как Он, Вседержитель, наклоняется с лупой, чтобы разглядеть – нет, не каждую особь, судя по всему, мы слишком мелки даже для самого совершенного Его микроскопа – а хотя бы некую копошащуюся массу. Он держит нас за этаких "инфузорий туфелек". И года не прошло – а здесь уже яд, зависть, поклепы, бюрократия, костоломы. И такие вот глупейшие самоубийства! Нет, вы только представьте: вовсю идет игра в бильярд и карты, подумывают о введении денежных знаков, носятся с разведением винограда… Браво, браво Создателю!
Главврач решительно опрокинул первую мензурку.
– Как, кстати, двор при Его Величестве? Не сомневаюсь, что великолепен. Интриги, сухарики с чаем, утренние доклады и, разумеется, прогнозы на будущее. Старику впору основать династию. Руку даю на отсечение, тотчас найдутся умники, которые возведут его родословную к Ромулу и Рему!
Болезнь заткнула клюв его канарейке, чему Главврач искренне огорчался – он даже попробовал просвистать ностальгическую руладу, чтобы взбодрить ее – но тут же обреченно махнул рукой.
– Нюхом чую, – доверительно подмигнул он Психологу. – Недолго салагам спать в обнимку с торпедами и раскладывать койки на атомных бомбах. Я слышал – низы заволновались.
– Существует общее мнение, что трюмные не способны на элементарную степень организации, – осторожно вставил Психолог. – Их представляют еще более диким стадом, чем то, которое, как вы изволили выразиться, топчет верхние палубы. Аргументы: крайняя одичалость, разобщенность, потеря рассудка. Нечто похожее происходило с заключенными в эсэсовских лагерях. Доктор Штюмеллер описал подобное на примере Аушвица и Бухенвальда. Правда, механики встревожены. Но кто слушает механиков? Мы уже потеряли четверых на "Убийце". Но что самое удивительное – сигналы поступают с "Чуда" и эсминцев – там наблюдаются подобные пропажи и подозрительная активность. Если предположить, что трюмные каким-то образом наладили связь между коробками, то одно только это предположение не может не вызывать вполне обоснованной тревоги! Впрочем, верхи не верят и заняты всякими благоглупостями – разрабатывают параграфы нового церемониала…
– Вот как! – Главврач постукивал по прутьям. – Отсутствие аппетита – дурной знак! – с грустью разглядывая птичку, произнес доктор. – Отвратительный! Так что вы насчет церемониала, голубчик?
– Представить себе не можете, – с досадой отвечал Психолог. – Заказали ливреи для камер-юнкеров, которые с жезлами должны шествовать впереди каждого выхода. Всерьез обсуждают рисунок на ткани.
– А как насчет орлов и знамен?
– Это уже обязательная атрибутика! Далее – гимн, герб, флаг. И что самое главное, наш венценосный осел воспринимает все это как нечто само собой разумеющееся. Ни тени юмора! На полном серьезе подмахивает указы.
– Благодарите Цезаря! – ответствовал стареющий циник. – Мы еще увидим небо в алмазах. Нет, какое все-таки счастье, что я захватил с собой свою голубку! Единственное, что меня огорчает, – она скончается не на деревенской изгороди, не на упругой веточке какой-нибудь милой сердцу болотной ольхи, а в бездушной каюте посреди железа, под мерный гул турбин. Ну, спой еще, радость моя, – тщетно просвистел он.
В то же самое время полуночи, когда два усталых философа вели свою безрадостную беседу, на юте "Убийцы", щедро посеребренном огромным шаром (по уверениям Общества Любителей астрономии, луна после всего того, что случилось, стала ближе на целых сто тысяч километров), некий капитан третьего ранга, романтик и пьянчуга, стиснув потными ручищами лапку наряженной в соблазнительный сарафанчик обезьяны, изливал ей душу.
Вот что заклинал он, словно багдадский халиф, неизвестно из каких журналов набравшийся восточной цветастости:
– Подобно утренней Венере, как вспышка любви моей, ты, возлюбленная моя. И ланиты твои, и перси – все сияет чистотой первозданной. И сахарны зубы твои, подобны они кускам чистейшего рафинада. И поступь твоя, о возлюбленная – прикосновение к земле лебединого пуха, и чище хрустального ручья дыхание твое, и голос твой – пение птиц небесных, пребывающих в покое и питающихся одной амброзией, источающих одни благовония. Ответь на зов мой, возлюбленная моя, лучистым светом своих глаз опали меня… Одно только слово вымаливаю у тебя, о прелесть прелестей, ясность всех ясностей. "Да" – ответь мне, первозданная!..
От корабельного Пигмалиона несло во все стороны спиртом. Тем не менее в полном рассудке и памяти болван услышал то, что даже его повергло в трепет и благоговейный ужас. Разнаряженная и напомаженная обезьянка вполне осмысленно осклабилась и пролепетала пьяному суженому: "ДА"!
– Твари заговорили! – не скрывая возбуждения, Главный камердинер наклонялся над креслом, опрыскивая Его Величество душистым одеколоном "Трафальгар". – Они положительно разговаривают!..